Поверим азам диалектики –
Их автор был кое в чём прав,
И всё же: да здравствует скептиков
Настырный и въедливый нрав.
В хвале или горестном ропоте,
Когда был преподан урок,
Они подпевать не торопятся,
Хоть знают слова назубок.
Когда, каждой пядью изменчива,
Земля предстаёт их очам,
Они пуще всех недоверчивы
К прогнозам и пылким речам.
Дерзнувшие неосмотрительно
Мир двигать поднятьем руки
Не знали: под солнцем события
Случаются сплошь вопреки.
Рисуй, что угодно, на знамени –
Есть краски и шёлк под рукой,
Но алчнее адова пламени
Огонь пожирает земной.
Нас чуть не сгубило преступное,
Что средства искупит, мол, цель,
И я с подозрением щупаю,
Коль стелется мягко постель,
И мне, как там жизнь ни замесится,
От мысли уже не уйти,
Что чувство здорового скепсиса
Не хуже известных пяти.
Хвала и признательность гению,
Впервые добывшему ток,
Но скептик провёл заземление
И этим от бед уберёг.
* * *
Зачем богам спускаться к нам с небес,
Ну не с небес – Олимпа и Парнаса,
Как Дон Кихот, с копьём наперевес?
И бесполезно, и небезопасно.
Куда как лучше там, на высоте
От наших душ и дум владеть ключами.
Богов не узнают среди людей,
Но лжепророков нимбами венчают.
Зачем богиня, стоя у плиты,
Варила суп и плакала от лука,
Пока пылились белые листы
На краешке стола – какая мука!
А тот, другой, взъерошенный птенец,
Зачем не выбрал ветку, что повыше,
И дерево, и рощу, наконец...
И выбрал бы, да временем не вышел.
К тому, кто не желает быть спасён,
Зачем спешить, протягивая руку?
Ни золотой, ни самый тяжкий сон
Нельзя тревожить – вот и вся наука.
Какой он бог, когда не Аполлон,
И голос глух, а волос – сед и редок.
Несётся улюлюканье вдогон,
Позёмкой по нетающему следу.
Кровавые мозоли на стопе,
И горло жжёт, и ссадины на коже.
В пустыне воззывать или в толпе –
Звучит контрастом, а в итоге – то же.
И я кричу им: «Не спускайтесь к нам!
Пусть правды нет, но честь осталась выше.
Земным – земное. Богово – богам».
Какое счастье, что они не слышат.
***
На другом берегу полыхают слепые зарницы,
Там пологий откос, там светлей и прозрачней
вода.
Если только огни – не пожар, а река –
не граница,
Я туда попаду, доплыву, я успею туда.
Отразилось в реке старой ивы корявое тело,
Но ни рыб в глубине, ни усталых коней на лугу,
А на том берегу грустно машет мне девочка
в белом:
То ль прощается, то ли зовет – я понять не могу.
На другом берегу вспыхнут окна и снова
погаснут,
И дома плащ-палаткой накроет короткий покой,
Но огнями зарниц горизонт воспален не напрасно,
И багровый туман все плывет и плывет над
рекой.
Птичий крик упадет в тишине, как сорвавшийся
молот
Или камень, разбивший стекло, и опять - ни гу-гу.
Ни парома, ни лодки… Ночной обжигающий холод.
Я себя одиноко зову на другом берегу.
ПОСЛЕНОВОГОДНЕЕ
В мусор – огарки. И елку убрали,
Не дознаваясь родства;
Но, как обычно бывает вначале,
Чем-то надежда жива.
Мир заоконный привычкам послушен.
Отликовал и притих,
Только на миг оглушенно разбужен
Блеском и треском шутих.
Стылость ночная по стеклам стекает,
И оплывает ледок,
Как пузырьки в запотевшем бокале,
Кожей бежит холодок.
В комнате утром прохладно и пусто,
Снедью горбатится стол,
А календарь целомудрен до хруста
И первозданно тяжел.
То, что друг другу, спеша, пожелали,
Что загадали вчера,
Весело тает, как льдинки в бокале:
Света и звука игра.
Все, что прошу я серьезно и строго –
Мир очагу и жилью.
Сами мы выбрали эту дорогу,
Ношу и чашу свою.
Вытянут жребий – и надо бы вроде
Жизнь принимать без прикрас,
Но – до поры, когда вновь новогодье
Голову вскружит на час.
***
На станцию ту не прибудут, пыхтя, поезда.
Спит стрелочник новый, а старый на пенсию вышел.
Она убрала семафор и уже никогда
приветствий взахлёб и прощаний навзрыд не услышит.
На ломаной ветке вагоны стоят в тупике.
Уволен кассир, заучивший насквозь расписанье.
Носильщик страстей одиноко бредёт налегке,
и шторою пыли задёрнулся зал ожиданья.
В ночном неуюте не видно призывных огней.
Сторожка смотрителя ждёт не любви, но участья.
Той станции нету.
Но мы-то остались на ней
и влажный билет в кулаке зажимаем на счастье.