«Как давно существует то, что было сегодня, вчера,
несколько лет назад..."
И.Боборовский
I
Сегодня был последний учебный день, и в кармане у Левы лежало свидетельство
об успешном окончании курсов немецкого языка. Серьезных, надо сказать, курсов. Рядом с ним притерлась такая же бумажка Любы, а сама она, не дожидаясь намеченного на вечер застолья по случаю выпуска, рванула на автовокзал – навестить сына, оставшегося в Риге. Тот крепко стоял на ногах, ехать с родителями в Германию категорически отказался, хотя сам настырно содействовал их выставлению в «лучшую жизнь». Их отъезд удачно избавлял его от тягот материальных, то есть, поддержки родителей, когда предприятия захлопывались одно за другим, как окна в грозу, и моральных, не смог бы он эту поддержку оказывать. Лева с Любой то резко, то вяло сопротивлялись этой идее, но капля точит камень. Мало-помалу, уговорил их Женька на отъезд. Пока они на него не были за это в обиде, но материнское сердце плохо выдерживало длительную разлуку.
Идти одному на предполагавшуюся гулянку ему совсем не хотелось, и он отказался под каким-то нелепым предлогом. Никто, впрочем, не уговаривал. Таким образом, бывший Лев Александрович, а нынешний герр Мински оказался в середине приветливого ранневесеннего дня на оживленной центральной площади города, с бумажкой в кармане и совершенно неясными перспективами. И – морем, океаном, бездной свободного времени. Правда, насчет перспектив - это не совсем точно. Чиновник одного учреждения довольно прозрачно намекнул, что в его возрасте и при его специальности в их городе, да при нынешней безработице... «Ну, вы сами понимаете...»
Лева был понятлив. Работа здесь ему не светила, но трагедии в этом он не видел: почти тридцать пять лет за чертежной доской – труженик карандаша и циркуля – вроде бы и достаточно, но безделье было невыносимо. То, о чем он раньше мечтал как о недостижимом блаженстве – возможности полностью распоряжаться своими телом и душой – теперь оказалось непосильным богатством: он не знал, что с ним делать.
Чем-то он себя, конечно, занять постарается. Но что делать сегодня, сейчас? Идти домой, где никто не ждет, кроме заботливо приготовленного Любой на три дня вперед обеда в холодильнике? Нет, увольте. И день такой ласковый, и такая ранняя в этом году весна. Или она всегда здесь наступает раньше? Сколько еще открытий их ждет...
Запахи влажной земли, первых проклюнувшихся листочков и чего-то еще очень знакомого, пьянили не хуже алкоголя, которого он сегодня лишился. Но заслужил-то и он маленький праздник.
- Расслабься, Левка, - сказал он сам себе, - отпусти гайки и отпей большой глоток этого божественного напитка под названием «жизнь». Подумал и сам же себя мысленно одернул: «Не говори красиво, друг Аркадий!» И все же идея пришла вовремя: он как раз проходил мимо раскинувшихся по всей площади столиков кафе, между которыми ловко скользили, балансируя полными подносами, официанты в форменных фартуках. Они разносили эвересты цветного мороженого под облачной шапкой сливок, стройные, как танцовщики, бокалы, похожие под миниатюрными зонтиками на пагоды, и огромные, до неприличия, тарелки с чем-то дымящимся непонятного содержания... Противостоять всему этому не было сил, да и нужды тоже – Лев уже порядком проголодался. Он уселся за первый приглянувшийся ему столик, заказал большую чашку кофе, которая здесь называлась «потт», и самый соблазнительный кусок торта. Потом, подумав, присовокупил бокал легкого вина: как ни мало они тут прожили, а ценность рейнских вин узнать успели.
Ожидая заказа, откинулся на спинку стула, поглядел по сторонам.
Когда-то важной частью его жизни были стихи – без отрыва от кульмана, как он любил говорить. Но это все было в прошлой жизни, до отъезда, а кому его несовершенные вирши нужны здесь, кроме, конечно, его самого? Граница беспощадным разрезом прошла по его жизни, отсекая все, что было раньше, в отвал памяти. Не примечательно ли, что в каждом поколении есть свой главный рубеж, свой водораздел судьбы, разорвавший жизнь на две части, когда обратный переход уже невозможен. Им-то еще повезло: у них было худо-бедно право выбора. И все-таки: свое «до», как прежде говорили «до революции», «до войны», потом - «до Чернобыля», а теперь вот - «до эмиграции».
Лев понял, наконец, какой запах носился в воздухе: так пахло у них в дачном поселке, когда все горожане впервые после зимы выбирались на свои огороды и садовые участки. Пахло прелью и горящей старой листвой, что было необъяснимо в центре города. Но пахло! Узнав этот запах, он уже не спутал бы его ни с каким другим.
… Заняться огородничеством уговорила Люба. Собственно, их просто интересовал небольшой домик за городом, куда можно было вывезти на лето сына, побледневшего за долгую школьную зиму, чтоб окреп да подзагорел, а снимать дачу было дороговато, несмотря на Левин кульман. А правила в огородном товариществе были строгие – лентяев-дачников не жаловали, примыкающий к домику участок требовалось обрабатывать, окультуривать и высаживать на нем не одни лишь исключительно розы. Он сначала слегка противился этой идее, затем долго добивался, ждал своей очереди, а там уже дело пошло сообща. Правда, Люба все же высадила клумбу цветов, но потом, нагрузившись расадой, семенами и, главное, ценными советами, стала сажать все подряд – что-нибудь да приживется. И – приживалось, хотя не все и не сразу, и вскоре Лева уже гордо сообщал знакомым: «А клубника у нас в этом году очень удалась! Приезжайте, отведайте чистой, без пестицидов. И укроп и редиска рядом с крыльцом: рви – и в салат».
Клубника, это точно, была хороша – крупная, бархатная, с золотистыми семечками. А уж сладкая! Пока в миску собирали – половину съедали. Огурцы и помидоры, правда, родили плохо, приходилось покупать «пестицидные», но Минские незаметно сами приросли к своему огороду, и теперь Лев уже с радостью приезжал по пятницам вечером на дачу, и, бывало, ждет-не дождется утра, чтоб взяться за прополку буйно росшей травы, за обрезку «усиков» у клубники, подвязывание малины. И теплый пар шел от земли, и пар шел от его взмокшей на солнце спины – и ему было хорошо! Непривычные к такому труду руки сначала болели, потом стали наливаться силой, все ловчее справлялись с работой; Люба тоже не отставала, а там и Женька стал помощником...
Лев Александрович с силой вдохнул и помотал головой: это все тоже прошлая жизнь, далекая, как эра Мамая.
Лев услышал шорох за пустым пока столом, обернулся и увидел брошенную газету, вздергиваемую ветром, городской листок с бульварными сплетнями, спортивными новостями и объявлениями. Чтобы занять время, потянул газету к себе, развернул. Так, подготовка к выборам... распродажа... авария на автобане... Вот и частные объявления. И, словно кто-то указкой ткнул, выхватились из сумбура иноязычного текста слова: «Кто согласен помочь старой женщине в работе по саду? Работа несложная, условия по-договоренности». Ниже стоял номер телефона и фамилия: фрау Минке. Надо же, усмехнулся он, почти однофамильцы. Потом резко выпрямился, плеснул в рот остатки вина, уже не чувствуя вкуса, записал на салфетке номер телефона и вышел из-за стола. Не дожидаясь официанта, сам подошел к нему расплатиться и двинулся к ближайшему уличному телефону.
На другом конце провода, видно, только и ждали звонка – трубку сняли мгновенно, и приятный женский голос отчетливо произнес:
- Минке.
Лев Александрович сконцентрировался, постарался подавить предательскую дрожь в голосе и произнес заранее подготовленную фразу: «Здравствуйте. Я интересуюсь вашим объявлением. Свободно ли еще место?»
Дальше должен был идти экспромт, и все зависело от ответа фрау Минке. Что место еще свободно, он уловил сразу. Но затем прозвучало несколько непонятных фраз и четко сформулированный вопрос:
- Когда вы сможете приехать?
Ну, с этим проблем у него не было – хоть сейчас. Только скажите, куда.
Хозяйка четко продиктовала адрес – это было минутах в пятнадцати езды отсюда, что он ей и сообщил, пообещав вскорости прибыть. Она сказала, что будет ждать, задав напоследок обязательный вопрос, который он слышал от всех без исключения аборигенов, с коими ему приходилось общаться:
- А вы откуда?
Ну, как же без этого? – И почти автоматически, словно штампик впечатал, ответил:
- Из Риги.
- Ах! Да, приезжайте. До скорого! – И в трубке щелкнуло.
… Лева успел только протянуть руку к звонку, как дверь распахнулась и перед ним возникла улыбающаяся старушка, называть которую так казалось почти непристойным, несмотря на почтенный возраст. Ей, должно быть, за семьдесят, но как аккуратна, подтянута, как молоды ее глаза, - подумал он. И волосы продуманно забраны в прическу. Хозяйка завела Льва в коридор, закрыла дверь и протянула руку:
- Минке. Можно просто фрау Ядвига.
Не напрасно Лев интуитивно заподозрил в ней не «чистую» немку. Теперь ему осталось только назвать себя, что он и сделал. Она снова заулыбалась:
- О, Лео! Совсем как Троцки... или Толстой... - Старушка была интеллектуалка.
Ядвига снова объяснила (так вот чего он не уловил по телефону), что в этом доме
она постоянно живет, и, хотя с другой стороны есть маленький садик, но там лишь несколько кустов да газон, который дважды за лето подстригает сын, когда у него есть время. Речь же идет о саде в нескольких километрах отсюда, там стоит домик, небольшой, но переночевать можно, и летом она живет в нем по нескольку дней и даже с правнуком.
- Там рядом речка, - пояснила она с улыбкой, - он как встанет утром, сразу к воде. А, впрочем, мы сейчас туда подъедем, если вы не против.
Лев был целиком «за», и фрау Минке сама села за руль свекольного «Фольксвагена». Вела машину она очень ловко, хотя и осторожно, и приехали они минут за восемь. Вышли у невысокого штакетника, и запахи, подразнивающие в городе, обрушились на них до головокружения. Ядвига открыла калитку ключом, и они вошли в сад, небольшой, но настоящий сад с ягодными кустами, плодовыми деревьями и рядами невскопанных еще грядок, но уже ждущих добрых семян, чтобы воздать сторицей, зародив и вынянчив новую жизнь. Земля ждала семян, как ждет любви женщина, - подумал неожиданно Лев Александрович, и ему самому понравилось это сравнение. Природа вдохнула в него лирическое настроение. А его спутница стала тем временем объяснять, что ему надлежит делать. Работа предстояла не слишком тяжелая и, в общем, знакомая. Все то же, что он хорошо освоил в своем садовом товариществе, так, что даже мог давать советы начинающим. Конечно, о том, чтобы работать сегодня, не могло быть и речи – он был экипирован не для такого занятия, но они условились, что завтра к десяти утра он приедет сюда сам – от его дома можно было добраться автобусом. На прощанье фрау Минке задержала руку Льва в своей и сказала задумчиво:
- Я думаю, мы подружимся, когда познакомимся поближе. И расскажем друг другу о себе. – Она говорила медленно, чтобы не доставлять затруднений собеседнику.
… Наутро Лев Александрович приехал в сад еще до назначенного срока, так нетерпелось ему приняться за дело. И хозяйка была уже на месте. Она поприветствовала его как старого знакомого и сразу же повела в сарай, где выдала пару новых трикотажных перчаток, нехитрый инструмент и велела для начала очистить плиточную дорожку от пробившуйся в щелях травы – высохшей с осени и уже новых, нежно-зеленых побегов. Удивившись несерьезности поручения – они у себя и внимания не обращали на такие мелочи – взялся за работу. Но когда лежала перед ним чистая, ровная, с аккуратно подкопанными кромками лента дорожки, сам подумал, что не такое уж это зряшное дело.
Одно, другое – он и не заметил, как пролетели оговоренные три часа. Собственно, время это было условным. Решили, что при хорошей погоде он может задержаться и подольше, зато во время дождя работа категорически отменяется. Сегодня же день был совсем весенний, однако Ядвига уже звала его с крыльца, энергично жестикулируя.
- Все, конец работы! На сегодня хватит. Идите в дом!
Лева выпрямился не без удовольствия, потер занывшую было поясницу и пошел на зов. Когда были вымыты руки, ополоснуто лицо, снята рабочая одежда и он собрался уходить, фрау Минке задержала его.
- Если вы не спешите, я приглашаю вас выпить чай. Теперь вы - мой гость.
… На столе уже был приготовлен заварочный чайничек, стояла сахарница, две чашки, печенье. Спешить ему в самом деле было некуда, и он принял приглашение с радостью, усмотрев в этом, кроме прочего, возможность поупражняться в немецком. Ведь не будут же они молчать во время чаепития.
Тем не менее, старушка пила чай медленно и с видимым удовольствием, откусывала маленькие кусочки печенья и молчала. Только, когда все было выпито, она внимательно посмотрела на гостя и произнесла очень отчетливо, хотя негромко:
- Я тоже жила в Риге. Давно, очень давно.
Она увидела движение вскинувшегося, было, Льва и протестующе повела рукой.
- Нет, нет, обо мне в другой раз. Расскажите лучше о себе.
Что ж, о себе, так о себе. Лев Александрович говорил медленно и короткими предложениями, чтобы поменьше было ошибок. Иногда помогал себе жестами. Похоже, фрау Ядвига все отлично понимала. Иногда она повторяла за ним услышанное, и он чувствовал, что интерес ее - не дань вежливости. Потому и поведал так легко о себе и Любе, о сыне и ожидающемся вскорости внуке (врачи уже определили, что будет мальчик), упомянул даже кое-что забавное из пионерского детства. И кем работали его родители, вскользь назвал. А дальше – стоп! Табу.
То немногое, что знал он от своего отца, и что произошло еще до его рождения, этой женщине он рассказать не мог. По крайней мере, пока не мог. Да ведь и она спрашивала только о нем самом, а тут он ничего не утаивал. Пообещал даже показать те фотографии, которые в большом сером конверте привез из дома. Там было несколько его детских снимков, выпуск школы, их свадебная. Конечно, первые Женькины - голопузый глазастый малыш. И ещё – Женька с невестой перед входом в ЗАГС.
Не возьмет он с собой только одну фотографию, серую, поблекшую от времени, лежащую отдельно и завернутую в пожелтевший и почти истлевший на сгибах тетрадный листок. На ней стоит строгая, почти надменная женщина с гладко зачесанными волосами рядом с очень худым узколицым мужчиной. И смешной малыш в трикотажных рейтузиках, в шапочке, с круглыми глазами и словно обиженно опущенными уголками губ. Этот малыш – не Женька и не сам Лев, хотя худой мужчина – его отец. Ни ребенка, ни женщину он не знал и никогда не видел, да и не мог видеть. Вот об этом он никогда не расскажет фрау Минке. Хотя, возможно, именно та история (не история его семьи, а Ее Величество История), многократно преломившись в призмах последующих лет, и привела к тому, что сидит он сейчас в чужой стране и пьет чай с чужой ему женщиной, более того, немкой (или не немкой?) фрау Минке, а цветная вклейка в паспорте заверяет, что это теперь и его страна, о чем он прежде и подумать бы не мог, а скажи кто – отшатнулся бы...
Ядвига отодвинула чашку, встала и подала Льву две купюры – его первый заработок на новом месте.
С этих пор дважды в неделю ездил Минский к фрау Ядвиге. И каждый раз посевные и прочие работы заканчивались беседой за накрытым столом с чаем или кофе.
Вернулась из Риги Люба и, немного поколебавшись, одобрила действия мужа. Ядвига приглашала и ее в гости, но Люба стеснялась.
Однажды Ядвига поставила даже бутылку легкого вина. Сказала, что есть повод, хотя и не назвала его. Она уже и сама кое о чем поведала из своей – ясно было – непростой и нелегкой жизни (но все еще не раскрылась, не распахнулась перед ним, а только, можно сказать, расстегнула верхнюю пуговицу.) Она сама не могла понять, почему ей так хочется расказать о себе этому малознакомому, но уже симпатичному ей человеку (немолодому, но ей бы в сыновья сгодился) то, о чем никто не знает в этом городе, и почему она, как заклятьем связанная, не может этого сделать. Именно ему – земляку – не может. И еще – почему она стесняется заговорить с ним по-русски, что здорово облегчило бы ему общение. Хоть и подзабыла язык, но где-то в подсознании, в прапамяти он всё-таки остался. А вот – не решается, хоть и самой смешно подчас, и подбивает её попробовать, а рот раскроет – и снова идут привычные уже немецкие слова.
Однажды Ядвига не сдержала радости и сообщила, что приезжает из Берлина сын Яник со своим внуком, ее правнуком. Она показала закуток, где с прошлого года лежали игрушки и детский велосипед – для Мартина.
- Разве Яник не живет с вами? – удивился Лев. - Мне показалось...
- Это второй сын, - перебила его Ядвига, - Янек.
- Обоих зовут одинакого? – совсем поразился Лев. – Он даже рот открыл от удивления.
- Не совсем, - пояснила женщина вежливо, но необычно для нее сухо, - один ЯнЕк от Ян, а другой – ЯнИк, от Якоб. – И быстро перевела разговор в другое русло...
После ухода работника Ядвига дольше обычного неподвижно сидела за столом, не убирая чашки в мойку, и, как по лесенке, сбегала память по тем годам, когда еще не была она ни фрау, ни Минке, а была кундзе (госпожа) Круминя (а после, совсем недолго, даже товарищ Круминя), а до того - пани Стебницка, пани Ядвига, да и просто Ядя, легкая, светловолосая, хорошенькая и – на диво несерьезная.
- И как жить-то собирается, - сетовала мать, - только ветер в голове свистит. Ядя похохатывала. Она ни о чем не умела долго тужить, все ее существо настойчиво требовало веселья. Но странным образом сочеталось это в ней с такой же фантастической легкостью в учении. Все давалось, как бы, шутя, но коньком ее были языки. Вероятно, в прошлой жизни была Ядвига полиглотом, а теперь, едва заслышав незнакомую вроде бы речь, начинает стрекотать, словно всю жизнь говорила на этом языке.
II
Ядвига родилась в двадцатом. Была ровесницей того периода, который после вполголоса называли «латвийским временем». Только двадцать годков и продержалась независимая республика. Отец Ядю и увидеть не успел – погиб при завоевании этой самой независимости, а мама тогда ею тяжела была. Если б не крестный, брат мамин, трудно бы им пришлось. Хотя и он не сразу подмогой стал. Старший в семье, на десять лет старше матери, Жанис рано вырвался с хутора, на котором они тогда жили, и где рано узнала Ядвига цену собственноручно выращенному хлебу, и уехал в Ригу учиться. Стал отщепенцем, как его называла мать. Ему долго не могли простить измены и того, что легли на женские плечи тяжкие заботы.
Однако, Жанис не вертопрах оказался и не за веселой жизнью в город подался, хотя, правду если признать, не очень ему по нраву было навоз по полю раскидывать. Но учеба у него шла споро, всю свою долю небогатого семейного состояния вложил он в образование – и не прогадал. Точно расчитал, что на этот капитал дивиденды будут хорошими. Зато, когда дела у него круто в гору пошли, и кошелек начал заметно толстеть, стал он сестре и старикам подкидывать, чтоб могли работников нанять, не все сами горбатились. Тут уж простили ему отступничество, а после чуть ли не молились на него, называя кормильцем, что было, в общем, верно.
Мать Ядвиги, латгалка, с малолетства в трудах, едва читать выучилась и до этого занятия никогда охоча не была, называла блажью. Отец ее, отпрыск шляхетского рода, был, по словам, неплохо образован, да только передать это наследство дочери не успел. Но пошла Ядя целиком в крестного: способности и любовь к чтению от него перешли. Она сама научилась читать по заброшенным на чердак книжкам, где вперемешку валялись азбука, любовные романы и основы юриспруденции. Мало того, будто ей латышских книг недоставало, по какой-то задрипанной детской книжонке она и русский почти выучила. Мать это доводило чуть ли не до бешенства. Девчонке семь лет, она в ее годы дом на себе везла, а эта кроме книжек знать ничего не хочет.
Несправедливым было это обвинение - Ядвига много помогала в хозяйстве, только делала все как-то без души. День же, когда Ядя, отправленная на огород, зачиталась под кустом романом, а куры, злыдни кудахчие, по грядкам шастать начали, оказался роковым. Ей и раньше перепадали подзатыльники, а то и веревкой огреют, а тут мать вовсе рассвирепела. Выдрала ее приготовленным на растопку хворостом, а прежде такую оплеуху закатила, что под глазом налился синяк.
Ядя по легкости характера обиду не затаила и вспоминать да рассказывать о случившейся неприятности никому бы не стала, но тут как раз приехал из города крестный с очередным «взносом». Он и поинтересовался, отчего у племянницы такое украшение на физиономии. Пришлось признаться. Жанис посидел в задумчивости, потер подбородок, а потом пошел к сестре и без долгих подходов и преамбул заявил:
- Отдай мне девчонку, ей учиться надо. Пусть со мной в городе живет. Мое холостяцкое жилье просторное, домохозяйка Велта приходит - прибирает, готовит. Ядзе ничего делать не надо будет, только учиться. А из нее, вижу, выйдет толк, не для нее хвосты коровам крутить. Содержать я ее буду, да и вам стану побольше выделять, чтоб лишнего помощника наняли.
Мать хотела было возразить, но потом махнула рукой. Пробормотала только, что испортит брат дочь, белоручку из нее сделает. Тот усмехнулся.
- Ты думаешь, учиться – это баклуши бить? Знаешь, сколько я штанов просидел, пока тем стал, кто я сейчас? У меня крупнейшая адвокатская практика в Риге, дом пятиэтажный, - по-твоему, это с неба упало? – Помолчал. – А на каникулы будет к тебе приезжать, да и по выходным тоже - путь-то недальний.
Вот так и превратилась Ядвига в одночасье из хуторянки в столичную барышню. Дядя на нее не скупился – то ли вправду долг свой перед семьей чувствовал, то ли по доброте сердечной. Девочка была хорошо одета, накормлена, всем обеспечена, что душа ее желала. Хотя желала она не так и много – небогатое раннее детство тормозило прихоти. Зато уж любознательность ее не имела пределов. Крестный, очень довольный, разъяснял ей все, что мог, а чего не знал, про то книжки приносил – сама разберись. И разбиралась. Приезжая на хутор, она, радуясь встрече с родными, все же дождаться не могла, когда снова окажется в своей уютной комнате в просторной дядиной квартире. Да и мать, соскучившись по дочери, уже не норовила загрузить ее работой – пусть после городской духоты свежего вольного воздуха глотнет, а помощники, спасибо брату, в хозяйстве есть.
Так годы и шли. Ядвига без труда постигала школьные премудрости, так что после первой недели учения её сразу в третий класс перевели, и к шестнадцати она уже заканчивала школу и собиралась в университет. Крестный хотел ее к своему делу приставить, в контору иногда приводил (чтоб присмотрелась, что к чему). Ядя осматривалась, прислушивалась к разговорам, но сама, в основном, помалкивала. Один лишь раз скромно, почти робко заметила что-то по делу, и опытный дядя сразу уловил ход ее мыслей и цепкость взгляда. Нет, не ошибся он, привезя девочку в город и вложив в нее столько сил и средств. Одного лишь он не учел – что схватчивая девчонка не только уроки готовить успевала, но и на танцы бегать, что на рожицу она мила была, и фигурка у нее очень даже неплоха.
В то время в конторе у него новый работник появился, только университет окончивший, юридический факультет, и весьма способный – по губам читал, что от него требуется. Жанис мечтал его в будущем своей правой рукой сделать. Да не только он на Юриса внимание обратил – и Ядвига при нем странно себя вести начала: то краснела, что совсем на нее не похоже, то губы покусывала кокетливо, а глазами уж так стреляла – кто устоит! Вот и не устоял Юрис – подстрелила, вертихвостка!
Жанис не слишком строгих правил был, смотрел вполглаза на молодые забавы, посмеивался. Он-то сам закоренелым холостяком был. Задумался лишь тогда, когда худенькая Ядя стала быстро поправляться. А та и сама еще не поняла, в чем дело, отчего в организме ее странные вещи творятся, нарушения и тому подобное. Приходящая женщина, с которой она успела подружиться и поверяла свои маленькие тайны, просветила. И посоветовала не тянуть с венчанием – семья католическая, позора не оберешься, если с пузом перед алтарем стоять придется, или, того хуже, ребенок байстрюком родится. Но не для того дядя большой фигурой был, чтоб дело до нежелательной развязки довести. Договорился очень быстро с кем нужно, и обвенчались они в небольшом костеле на окраине города, а платье венчальное пышным было, да с такими оборками, так что и опытный глаз ничего бы не заметил. Заметила приехавшая на торжество мать и – осудила строго и безоговорочно. Чуяло ее сердце, что не доведет город до добра. Разврат и непотребство одно тут, срам! Больше всего хотелось ей оттаскать позорницу за косы, но то время ушло безвозвратно, да и вместо кос было на хорошенькой головке Ядвиги хитрое сооружение, вершина парикмахерского мастерства. Пришлось смириться с тем, что хотя бы законного родит, да и муж кажется человеком приличным, но тоже, видно, белоручка, как и братец ее. Поздравила она дочь, хоть и холодно, дома кружку пива выпила – ничего крепче не признавала – и укатила к себе на хутор.
А у Яди началась новая жизнь, в которой об университете на время пришлось забыть. Она и не думала больше об этом: роль жены и матери захватила ее всю, не оставляя даже зазора на другие мысли. Мальчик родился здоровеньким, спокойным. По ночам давал спать. Молодая мать сама бы справилась, но Юрис настоял, чтоб была нанята няня – так принято. Что ж, Яде еще лучше. Как и прежде, она все воспринимала легко. Мальчика назвали Янисом, и отец звал его ласково Янитис, а Ядвига - с польским выговором – Янек. Ласка, которой не знала Ядя никогда прежде, теперь окружала ее со всех сторон. Юрис работал много, возвращался поздно, но прямо с порога подхватывал на руки малыша, если тот еще не спал, вдыхал теплый молочный запах, потом нежно целовал жену. Засыпая, уютно свернувшись возле раскинувшегося на спине мужа, она думала исчезающей в потемках сна мыслью: « Я счастлива».
* * *
Нет, не на небесах вершатся судьбы людские, не на небесах, а пониже, на совсем других высотах. Земля раскручивалась, как огромная рулетка в мировом казино. Уже разыгрывалась кровавая партия на шахматной доске Европы. И рокировка уже продумана была до мелочей. Небрежно, как проигранные фигуры, скидывались с доски в людской отвал целые народы.
Юрис все мрачней становился, сдержанней. Однажды он позже обычного пришел домой, молча поужинал, нервно пробежал заголовки газет, и тогда только сказал Яде тихо и горько:
- Большие перемены ждут нас, очень большие. Продали нас или предали - не знаю даже, как точнее назвать - только прежней жизни уже не будет. По всем нам история колесом проедет – кого коснется, кого совсем раздавит... Власть меняется...
Ядя посмотрела на мужа тревожно и недоверчиво.
- Но ведь с нами ничего плохого не случится, правда? Мы же ничего худого не делаем... Ты работаешь, много работаешь, и у нас ребенок. Что нам до власти? Твое дело при любой власти нужно, а крестный за тебя всегда заступится, если что. Он тебе цену знает, и сила у него немалая. Не думай о плохом.
- Крестный, - еще горше усмехнулся Юрис, - а кто за него вступится, «если что» - у него в покровителях только господь Бог, да он от нас, видно, отвернулся. Ему сейчас Советы милее...
Ядвига промолчала и решила сама переговорить с Жанисом, а для начала поделилась своими тревогами с Бэллой – это была ее недавняя новая знакомая и почти приятельница из дома напротив.
Знакомство их произошло довольно забавно. Няня пошла с ребенком в парк. Это было поблизости от дома - их тихая тенистая улица так и называлась «Парковая», - но гуляки долго не возвращались. Обеспокоенная Ядя отправилась на поиски и обнаружила пропавшую дремлющей на разогретой солнцем скамье невдалеке от песочницы, где весело возилась стайка малышей. Рядом с няней читала книгу темноволосая женщина лет тридцати, показавшаяся Яде суровой. Впрочем, она ее не разглядывала, а стала высматривать среди ребятни родную белую макушку. Увидала и крикнула призывно: «Янек, сынок!». По смешному совпадению соседка с книгой оторвалась от чтения, подняла голову и одновременно позвала: «Яник, иди сюда, домой пора!». Обе женщины переглянулись и разом рассмеялись, а два малыша, только что увлеченно игравших в песочнице, одновременно бросились к своим матерям. Оба были одного роста и, похоже, возраста, оба светловолосые, только у второго мальчика русый цвет был все же темнее и волосы раскинулись по головке милыми кудряшками, а у ее сокровища густые светло-соломенные волосики были прямыми и шелковистыми.
Каждый ребенок мило защебетал со своей матерью, только ее Янис – на латышском, а малыш соседки – на руском. И как только они с таким увлечением вместе играли - разноязыкость им, похоже, ничуть не мешала? Теперь каждый счастливо демонстрировал выменянную у друга игрушку, ожидая от матери такого же восторга. Обоим «коммерсантам» их сделка казалась очень выгодной. Ядвига стала было подбирать русские слова, чтобы заговорить с женщиной, но та сама обратилась к ней, притом на чистом латышском языке. Знакомство состоялось, и матери, отправив няню вперед, медленно двинулись к дому, переговаривась. По пути и выяснилось, что живут они напротив друг друга, только ядины окна выходили на улицу, а Бэллины – во двор. И Бэлла объясънила, что сынишку зовут Яков, в честь деда, но это - « взрослое» имя, а уменьшительное «Яша» ей, Бэлле, не нравится: Яша-каша. Вот и стала звать Яником. И муж не против, хотя сам иногда и Яшенькой называет. Они договорились встречаться в парке регулярно, раз уж дети понравились друг другу, да и самим вдвоем веселее. Обе жили замкнуто в кругу семьи: муж, ребенок, а если гости – то преимущественно знакомые мужа. Близких подруг ни у одной не было.
От встречи к встрече рассказывали женщины о себе все больше и охотнее, начиная нравиться и доверять друг другу. Узнала Ядя, что муж соседки – инженер-строитель, тоже вечно занят, а мать ее в Резекне живет, и видятся они не часто. Что-то общее просматривалось в их судьбах, только Ядя спозаранку заневестилась и материнство познала, а Бэлла, напротив, припозднилась – ей было уже тридцать два года. Скоро и общие женские интересы обнаружились: Бэлла посоветовала Яде свою портниху, жившую, кстати, совсем близко, и та заказала у нее два платья. Потом стали изредка днем забегать друг к дружке – поболтать да почаевничать. Бэлла по-латышски совсем хорошо говорила, только акцент слышался, небольшой и не без приятности. Так, словно карамельку за щекой посасывала. Ядя же могла и по-русски поговорить, с небольшими, правда, ошибками. Но вот характером обе женщины очень разнились: серьезная, тихая, обстоятельная Бэлла была полной противоположностью резвой, смешливой Ядвиге.
Вот об этом и подумала Ядя, решив переговорить с приятельницей о грядущих переменах. Но, к ее огорчению, та отвечала как-то неуверенно, хотя и успокаивала соседку, пытаясь рассеять ее страхи. Сказала, что у мужа старшая сестра больше двадцати лет в Москве живет и вполне, якобы, счастлива. В последние годы, правда, писем от не не приходило, только если случайная весточка окольными путями. Но ведь, будь ей плохо, она бы вернулась в Латвию, где вся семья осталась, не правда ли? Бэлла говорила так, словно сама просила ответа у Ядвиги, так что утешительница из нее получилась никакая.
Возвращаясь домой, Ядя столкнулась со своей соседкой по лестничной площадке – госпожой Пурвиней. Если ее, Ядю, звали и Ядечкой, и пани Ядвигой, и госпожой Круминей, то эта дама была исключительно госпожа Пурвиня, даже ее имени соседи не знали. У людей бывает телосложение. По словам одного поэта, у него было теловычитание. Если продолжать пользоваться арифметической терминологией, у госпожи Пурвини было телоумножение. Существует мнение, что очень полные люди отличаются добротой. Госпожа Пурвиня была тут неприятным исключением. Юрис утверждал, что она целиком состоит из желчного пузыря – столько злобы всегда выплескивалось из кроваво-красного рта, затерянного среди колышащихся щек. Ядя ее боялась и старалась избегать, но на сей раз ограничиться коротким вежливым кивком не удалось – соседка остановила ее.
- К своей жидовке бегала? – Из ее глаз выпрыгивала ненависть. – Что ж, выгодное ты себе знакомство завела – ихняя власть наступает. Глядишь, за тебя и словечко молвит где надо... под крылышко тебя возьмет... куриное..., - губы точно судорога свела, Яде показалось, сейчас плюнет, но та продолжала говорить с шипением и одышкой:
- Все они заберут, сына твоего в приют сдадут, а тебя начальникам их подложат – у них все общее. Нет, не спасет тебя твоя чесночница, не сможет, да и не захочет!
Ядя опешила и даже возразить не успела – та скрылась за своей дверью, хрюкнув напоследок.
Совершенно обескураженная всем услышанным, Ядвига даже с мужем не поделилась содержанием разговоров, ей необходимо было разобраться самой. «Вот тебе и способная, и толковая, а как до серьезного дела дошло – так и спасовала, - думала Ядя о себе с горечью. – Ничего не понимаю». Конечно, госпожа Пурвиня – мерзкое существо, но нет дыма без огня. Вот и мать Ядвиги, услышав о новом знакомстве дочери, тоже странно поджала губы и хмыкнула: «Ну-ну! Скоро мацу есть начнешь», но больше ничего не сказала. Ядя представила себе Бэллу: да, она другая, и муж ее Саша, видно, совсем не похож на Юриса - ни манерами, ни характером. И в Бога они, кажется, не верят. Но ведь все люди – разные. Это нормально! Они с Бэллой не близкие подруги, не скажешь « не-разлей-вода», а просто добрые знакомые, но ничего плохого о ней на ум не идет! Напротив, как старшая и более опытная, та могла дать дельный совет, о многом порассказать. И с ней так интересно! Они с Сашей были завзятыми театралами, а Юрис такими, как он говорил, дамскими развлечениями не интересовался. Бэлла пересказывала Яде увиденные спектакли так ярко и подробно, что той казалось, будто она видела их сама. И книг у них в доме не меньше, чем у крестного, а у Юриса только специальные, никаких романов. Так почему же та новая власть, которую все предсказывают, боятся и уже ненавидят – почему она «их» власть и чем так страшна?
Так и уснула Ядя в эту ночь, не решив ни одного из своих вопросов. А наутро было так ясно, так весенне-ласково, что о плохом не хотелось думать. Она накормила Янека, с удовольствием выпила кофе и, поручив няне домашнюю работу, сама пошла с ребенком в парк. Бэллы еще не было, и народу поменьше обычного, хотя погода была совсем летней, и в воздухе словно плавали и лопались прозрачные радужные шарики. Янек, как обычно, кинулся к песочнице, а Ядя пристроилась на скамейке так, чтобы малыш был ей хорошо виден. Прошло не меньше часа, прежде чем появились Бэлла, Яник и Саша, которого Ядя до этого видела лишь мельком. Они были радостно возбуждены и сразу сообщили, что Саше подарили на день рождения фотоаппарат, и его необходимо сейчас же опробовать. Куда смотреть и на что нажимать, ему было уже известно, и Саша начал щелкать. Он был по-детски увлечен, заставлял Бэллу позировать – одну, с малышом, снимал Яника одного, потом позвал и Ядвигу:
- Возьмите, Ядечка (так смешно у него получалось «Ядичка») мальчика, я вас вчетвером сниму.
Он уже выстроил кадр, когда у Яди вырвалось:
- А вы как же? Нет уж, надо, чтобы все были. Давайте, кого нибудь попросим, чтоб нас вместе снял.
Бэлла пришла в восторг от такого предложения и сразу стала высматривать среди гуляющих, кому. Кому попало, конечно, не годилось – испортит или, чего доброго, удерет с камерой. Наконец, выбрали серьезного юношу, по виду студента. Он сидел на краю скамьи, целиком погрузившись в толстую тетрадь – подступало время экзаменов. На просьбу отозвался с готовностью, сказав, что умеет обращаться с этой системой – у него самого «Фэд», советская модель, и, подтверждая свое умение, переставил всю их группу по-другому, так, чтобы свет падал правильно.
Ядя старалась не щуриться от бьющего в глаза солнца, а Янек никак не мог устоять на месте. Но студент крикнул что-то про птичку, и дети замерли, а взрослые рассмеялись. В этот момент он и нажал спуск, после чего вернул камеру и снова занялся своим конспектом.
Через несколько дней Ядя обнаружила в почтовом ящике конверт, где в короткой записке сообщалось, что Бэлла с семьей переехала на дачу, которую они снимали в Майоренгофе, что приглашают в гости и Ядю с семьей (был приложен и адрес с подробным объяснением, как добраться). В этом же конверте лежала фотография. Студент был и вправду опытным фотографом – снимок вышел очень хорошо. На переднем плане стояли два мальчика, одного роста, светлые, глазастые. Только слегка различались на их милых мордашках нордические черты ее собственного чада и уже проступающие семитские – у второго малыша. Ядвига выглядела мило и задорно, Бэлла, напротив, строго и надменно, несмотря на легкую улыбку. Она часто казалась высокомерной, хотя совсем такой не была. Саша стоял позади, высокий, худой и словно испуганный. Не знала тогда Ядвига, что будет этот снимок их единственным их общим, и что провезет она его через много лет и границ.
III
В то лето Юрис был особенно замкнут и загружен делами, и Ядя не решилась оставить его одного и уехать к матери. Они втроем проводили душные, пропахшие пылью дни в городе. Ей хотелось поехать за границу, на теплое море, но муж встретил это предложение непривычным отказом: «Не время сейчас...»
В то утро она проснулась от странного, очень далекого, но ощущаемого гуда – казалось, дрожал сам воздух. Выглянула в окно – ничего. Она машинально справила ежедневные утренние дела, поджидая няню: та опаздывала, чего почти никогда не случалось. Наконец, появилась – вспотевшая, запыхавшаяся - сообщила, что в городе что-то творится, она еле добралась: транспорт не ходит. И кинулась к ребенку. Тот обхватил ручками свою любимицу и заговорщицки зашептал ей что-то, мешая русские и латышские слова и сразу же позабыв о матери, а та решила разузнать все сама и, велев на всякий случай из дома не выходить, выскочила за дверь.
К счастью, госпожа Пурвиня ей не встретилась, зато столкнулись с медсестрой Таней с пятого этажа, с которой Ядвига часто советовалась по поводу легких домашних процедур, когда хворал Янек. Таня учила ее ставить горчичники, смотреть, а то и смазывать покрасневшее горлышко, делать компрессы. Танины руки были почти невесомыми, и ребенок у нее никогда не плакал, а у Яди орал благим матом. Сейчас Таня тоже выглядела встревоженной и растерянной, сказала, что в городе, вроде бы в районе Московской, танки, но на все остальные расспросы пожимала плечами.
Ядвига поколебалась немного, идти ли ей в дядину контору или прямо в центр событий, и решилась на последнее.
Народу на улице было немного, но она заметила группу людей, направляющихся в сторону вокзала; у некоторых в руках были цветы. Они радостно-встревоженно галдели. Она шагнула было за ними, но передумала и пошла по направлению к неумолкающему тревожному гуду. Ее целью был Mосковский форштадт, и, чем ближе она подходила, тем гул становился резче и отчетливей. Ей даже почудилась дрожь булыжной мостовой, когда она миновала старое кладбище, а потом лязг металла буквально оглушил ее. В открывшийся за поворотом просвет переулка уже видна была движущаяся непрерывным потоком зеленая колонна: танки, еще какая-то техника, зелень гимнастерок – запах нагретого масла и душной тревоги плавал в воздухе. Вдоль дороги стояли редкие зрители – свидетели Истории – но с цветами тут не было никого, и лица у всех были хмуры, а одна женщина в белой блузке истерически рыдала, вырываясь из рук своего спутника – тот старался увести ее с улицы.
Кому-то просто необходимо было пересечь улицу, но сделать это не было никакой возможности, и люди покорно стояли, пережидая, пока откроется в гремящей лавине хоть какой-то просвет, но стоять им, судя по всему, предстояло долго.
Ядя увидела поднявшегося над танковым люком молодого бойца в шлеме. Парень видимо, из российской глубинки ошарашенно взирал на логово капиталистической гидры. Представлял ли он себе буржуазную столицу по-другому? Она проводила взглядом его разгоряченное зноем и любопытством лицо и повернула назад.
Конечно, вечером Юрису было рассказано с подробностями об увиденном, но он, хотя и не был свидетелем, знал все не хуже ее. Он знал даже больше. Поэтому, прижав к себе жену усталым, но каким-то спокойным движением, сдул с ее лба прядь волос, мягко поцеловал и мирно произнес:
- Знаешь, теперь, когда изменить уже ничего нельзя, я перестал нервничать. Да, мы будем жить в другое время и в другой стране, но в этой стране живут тысячи людей. Да, рассказывают разное, но зачем думать о худшем – ведь кто-то ждет и приветствует эту власть, кто-то ей верит. Поживем – узнаем. У нас семья, у меня специальность, а ты, если захочешь, сможешь еще учиться – проживем как-нибудь. Жанис тоже головы не вешает, хотя он и подавлен, я знаю... А Вэлта наша сегодня его сорочку слезами постирала, - закончил он не в лад, и углы его рта опустились.
… С того дня прошёл почти год. Непростым и не сладким он был для многих, но Ядвига, приняв тактику мужа, старалась приспособиться к новой жизни, раз уж изменить что-либо было не в ее силах. Она даже воспринимала все с поистине детским любопытством и старалась не замечать того, что не задевало впрямую ее семьи. Она как бы не видела, что исчезают многие люди, словно ворон, незаметный на черноте пашни, выклевывает зерна. Дядя с мужем работали, хотя уже не были хозяевами своего дела, да и денег стало гораздо меньше. Но зарплаты Юриса хватало, только няню пришлось отпустить. Идти работать и отдать Яниса в детский сад Ядя не решалась.
Товары подешевели, но их, этих товаров становилось все меньше. Медсестра Таня устроилась на работу в поликлинике, но жаловалась на безденежье. Госпожа Пурвиня поджимала губы, но преувеличенно вежливо здоровалась с представителями новой власти. Кстати, один из них поселился в квартире у Круминей: не то, чтоб его подселили насильно, да предложили, и отказать не хватило духу. «Моя милиция меня бережет», - пошутила Таня, которая уже прочла детские стихи Маяковского.
Ядя удивилась: их жилец вовсе не служил в милиции, он был водителем и возил какого-то важного майора. Николай был добродушный и веселый малый. Его, выросшего где-то на Cмоленщине, занимало и удивляло все в незнакомом западном городе. Однажды, увидев пришедшего к ним Жаниса, он шепнул Яде, что представлял себе капиталистов-эксплуататоров совсем иначе: обязательно пузатыми и с толстой сигарой во рту. Жанис же был поджарым, не курил вообще и умел работать, да еще как!
Однажды произошел курьез. Ядвига, гуляя с малышом в городе, заметила на другой стороне улицы припарковавшуюся машину, из которой выскочил Николай и, обойдя ее, распахнул дверцу перед военным. Тот вышел медленно и степенно и подал руку, помогая выйти своей хорошенькой, хотя и полноватой жене. Ядя глянула на женщину с удивлением, даже не сразу поняв, что ее привлекло, потом, прыснув от смеха, перебежала к своему постояльцу и шепнула ему на ухо. Майор казался недовольным и уже готовился сделать замечание водителю за панибратское отношение с нелояльным местным населением, но Николай быстро произнес несколько слов, и тот, побледнев, схватил жену за руку и быстро втащил ее снова в автомобиль. Водитель занял свое место, и машина умчалась.
Вечером, давясь от смеха, Ядвига рассказывала Юрису, как чопорный военный важно вывел из машины свою офицерскую жену с густо накрашеным лицом, в лодочках на высоких каблуках и в ... ночной сорочке.
Этот случай был, кстати, не единственным. Дамы, не избалованные отечественной мануфактурой, накинулись, как пчелы на мед, на очаровательные летние платья из легкого шелка нежных пастельных тонов. Ну откуда было знать им, привыкшим к грубому трико, ситцу и мягкой, но толстой фланели, что поразившие их чудеса швейного искусства – всего лишь ночные рубашки. Так и щеголяли они в неглиже на улицах, а то и на важных приемах, пока кто-нибудь не вразумлял, как это сделала сегодня Ядя.
* * *
Исподволь присматривалась Ядвига к лицам, на которых, как на фотоснимках в проявителе, проступали скрываемые мысли, невыказываемые страсти. Разными они были, эти бурлящие, как в вулкане, чувства. Некоторые выглядели почти торжествующими, другие – спокойно-усталыми, но от многих расходилась почти видимая, желто-зеленая, как иприт, волна жгучей ненависти. Эти люди даже опускали глаза, чтоб не выдать своих эмоций, но они все равно окутывали их словно облаком.
Ядя вглядывалась, вслушивалась в разговоры, лежала по ночам без сна. Она не находила себя в своем городе, где улицы, поменяв названия, стали незнакомцами, только притворяющимися старыми друзьями. К ним больше не было доверия, и она шла по улице Ленина, ничего не узнавая: такой улицы не было в ее Риге! Но в парке, хоть и тоже переименнованном, оставались старые скамейки и песочница, оставались Бэлла с Яником, Таня и еще кое-кто, с кем можно было отвести душу, просто болтая о разных мелочах и забыв на время о таком неженском деле, как политика.
Весной подошли другие тревоги – у крёстного стало прихватывать сердце, он все чаще полеживал, брал бюллетень, но на серьезное обследование не соглашался.
В тoт день он снова не вышел на работу и Юрис решил вечером сходить к «старику», как он называл Жаниса (хотя какой старик в пятьдесят шесть), для «серьезного разговора». Николай топтался в коридоре, переминался, потом нерешительно заметил, что слухи всякие ходят, и не время сейчас по ночам визиты наносить. Ядя посмотрела на него с удивлением, а Юрис только отмахнулся и вышел. Он вообще не слишком уважал своего жильца, называя его невежей. Так и вышел, махнув раздраженно рукой и не простившись с женой и сыном. Да и что прощаться – шел на пару часов через три улицы. Сколько он потом корил себя, что не оглянулся, что малыша не поцеловал, что Ядю не притянул к себе. Так он ей, кажется, ни разу и не сказал, как они оба ему дороги – не был он воспитан в сентиментах, и не думал в тот вечер, что закрывает за собой дверь квартиры навсегда...
… Они пришли втроем около полуночи – Юрис уже собирался к себе, да вдруг ни с того ни с сего голод напал, и Жанис предложил ему холодные котлеты, вот и задержался. Вошли нагло, по-хозяйски, особенно двое – высокий и худой в форме, с желчным лицом, и маленький, черноволосый, в штатском. Только самый молодой с юношескими прыщами на веснущатой физиономии казался смущенным и даже прятал глаза, чтоб не встретиться взглядом с хозяевами. Расхаживали по квартире, ощупывали, осматривали вещи, записывали что-то, ухмыляясь. Потом им велели собраться, дав на сборы два часа, посоветовали взять теплые вещи, но не больше одного чемодана. Утверждений Юриса, что он здесь не живет, они словно не слышали. Впрочем, тот и не оставил бы Жаниса, такого ослабевшего, без помощи, - ему и чемодан-то не донести самому. Своих вещей у Юриса, естественно, не было. Да и зачем? Скоро все разъяснится – за ними нет никакой вины, и они вернутся к себе. Только бы Жанис не расхворался всерьез.
Дядя не доехал до места назначения: езда в телячьем вагоне физически и морально съела последние силы, а главное – желание жить. Причиной смерти был записан инфаркт, о чем и сообщили Ядвиге через две недели. Ее, любимую племянницу, называл он везде единственной близкой родственницей, пропустив даже вперед сестры. Юрис не увидел смерти патрона и друга – его сразу же отделили в другой вагон, где были в основном молодые парни, почти все, так же как и он, выросшие в городе и незнакомые с физическим трудом. Выгруженные из вагона в глухой тайге, где пилы да топоры были самой мощной техникой для лесоповала, они сгорали в первые же месяцы – гибли от непосильного труда и невыносимых условий. Так уж получилось – молодые и здоровые уходили первыми.
Юрис, впрочем, выжил, но по таким колдобинам пошвыряла его жизнь, такую проверку устроила она ему на прочность, что и душа его загрубела не меньше ладоней, покрывшихся жесткой темной коркой. Его выходила женщина, выхватив из сомкнувшихся уже лап смерти, когда лежал он за занавеской в ее душной комнатке то в багровом полыхе жара, то в черном провале забытья и уже прощался с жизнью всерьез (это было на третьем месяце ссылки). Эту женщину он оставить уже не смог. И в Ригу не вернулся больше никогда. Только короткую записку передал со случайной оказией, без надежды, что найдет она адресата – лишь чудом это могло произойти – где написал, что болен тяжко, что надежд уже никаких и чтоб его считали мёртвым... Не верил, что дойдет, потому и не объяснял ничего, несколькими словами отделался. А чудо случилось, и записка дошла, опущенная в почтовый ящик где-то возле Новосибирска, и прочла ее Ядвига почти через год после разлуки, и не поняла ничего, кроме того, что бросил ее Юрис, и осталась она ни жена, ни вдова...
… Ядя так и не ложилась в ту ночь, ожидая мужа, а утром побежала к крестному и обнаружила опечатанную дверь. Соседи, выглядывающие в щелку на ее настойчивые звонки, отводили глаза и пожимали плечами.
Слухи расползались густые и мутные, как переваренный кисель. Им верилось и не верилось, но с реальностью было не поспорить – за ночь исчезли тысячи людей, все в прошлом состоятельные и заметные, хотя много было и случайных, вроде её Юриса. Полушепотом рассказывали, что увозили и в деревнях тех, у кого было даже самое скромное хозяйство: разбираться – ни времени, ни желания. Рубили сплеча – там разберёмся...
Растерянная, в страхе за мать, ринулась Ядвига на хутор, но там все было спокойно. Мама стала еще суше и неразговорчивей, была замучена нелегкой деревенской работой, одна, без помощников, и с Ядвигой почти не разговаривала. Дочь кинулась было помогать, но страх за оставленного на попечение Тани Янека и волнение за мужа – вдруг вернулся! – погнали ее назад в город.
Юриса не было. Янек плакал и не хотел без нее есть. Ядя взяла себя в руки и словно перетянула душу тугим свивальником – ей нельзя расслабляться, у сынишки больше никого не осталось, кроме нее. И она пошла в пустую квартиру варить кашу для малыша.
Неделю Ядвига почти не выходила из дому, только за самым необходимым в магазин, но надо было думать, как жить дальше. Деньги подходили к концу, и она по совету Бэллы устроилась секретаршей в одну контору, при которой, к счастью, был и детский сад. Приняли ее со скрипом, но - сжалились. Янек привыкал трудно, плакал по утрам, и Яде приходилось тащить его на руках почти два квартала.
С Бэллой они виделись теперь только изредка по выходным. Её семью тоже задела депортация – увезли кого-то из мужниной родни, и она рассказала об этом тихо и быстро, как подруге по несчастью, попросив всё хранить в тайне. Родня была, впрочем, не очень близкой, и большого траура в ее голосе не чувствовалось.
А у Яди снова одержала верх ее жизнелюбивая натура – она радовалась наконец-то наступившему ласковому лету и собиралась – после долгого перерыва – вывезти Янека в Межапарк в ближайший выходной.
***
Бэлла с семьей выехала, как обычно, на дачу, но тут у Саши на работе организовали экскурсию в Москву и он – ну конечно же! – вызвался первым. Шутка ли – больше двадцати лет не видел сестру, уехавшую к Советам сразу после революции! А письма, если и доходили когда-то, он им не очень-то верил, да и те были редкими птахами. А сама Клара – он очень любил ее в детстве – какой она стала? И семья ее – его незнакомая родня – какие они? И эта такая близкая географически и такая далекая Москва – она была манящей и пугающей одновременно. Словом, поездка стала для него самым знаменательным событием последнего времени. Были куплены подарки, послана телеграмма...
Бэлла с сыном поехали провожать Сашу на вокзал, и Яник был радостно возбужден, словно это уезжал он сам. Он и просил отца взять его с собой, и тот еле сумел убедить мальчика, что едут большие дяди и тети с папиной работы, а детей не берут, зато он привезет любимому сынишке самую интересную игрушку - из самой Москвы. И сделает много фотографий красивых улиц, знаменитого Кремля и, конечно, доброй тети Клары... «Много игрушек», - потребовал ребенок, что ему, разумеется, было обещано.
Вернувшись с вокзала, Бэлла искупала Яника, потом сама приняла ванну и уже собиралась ложиться, когда малыш вдруг расхныкался, жалуясь на боль в ухе. Вот уж что было некстати! И как раз, когда Саши нет. Она повязала мальчику теплый платок, долго баюкала его, обещая завтра сводить к тете Тане – в поликлинике выходной. Затем напоила горячим чаем. Все продукты были на даче, даже молока в доме не было. Впрочем, немного молока она завтра займет у Яди...
Только под утро они оба уснули тяжелым, похожим на бред сном.
Разбудил Бэллу длинный и настойчивый трезвон. Звонили в дверь. Запахнув халатик и широко зевая, с припухшими после сна глазами, она приоткрыла дверь, накинув цепочку. На площадке стояла Фрида, соседка с нижнего этажа. Это была пожилая, степенная одинокая дама, и они с Бэллой не дружили, но здоровались приветливо и симпатизировали друг другу.
Сейчас соседку было не узнать: всегда аккуратная и подтянутая, она была бледна, растрепанна, с покрасневшими глазами. Бэлла втянула ее внутрь квартиры, закрыла дверь и спросила глухим шепотом, чтоб не разбудить ребенка:
- Что с тобой случилось? Успокойся, пожалуйста, и не говори громко, Яник нездоров. Так в чем дело-то?
- Ты что, ничего не знаешь? – Фрида полностью проигнорировала просьбу говорить потише, видимо, даже не услыхала ее. – Господи, девочка, война началась. Война! – она выкрикнула последнее слово сдавленным от слез голосом. – Что теперь будет?
Бэлла стояла с приоткрытым ртом, не осознавая услышанного и, кажется, считая его продолжение тяжелого утреннего сна. Как война? И почему именно сейчас, когда Саша уехал... Фрида сама подошла к приемнику и включила его. Мозг Бэллы, не способный вместить всего происходящего, выхватывал отдельные слова из сухого, жесткого, лаконичного сообщения. Германия... враг... вероломное нападение...бомбили города...
Она сдавила голову руками и опустилась на стул. Была страшная пустота во всем теле и обрывки бессвязных мыслей: «Как связаться с Сашей? Он наверно теперь сразу вернется, даже не повидавшись с сестрой... И чем кормить Яника? А лекарства?...» Она понимала, что думает не о том, но обрушившаяся беда была такой страшной, что она не могла подступиться к ней даже мысленно. Вопросительно, скорее даже просительно посмотрела на Фриду. Та пожала плечами.
- Я считаю, надо бежать, пока не поздно. Прямо так, в чем стоишь... Начнется паника, неразбериха, на железных дорогах заторы. Мобилизация... Кстати, где Саша?
- В Москве, - еле выговорила Бэлла, уже не сдерживая слез. Они побежали у нее по щекам частыми каплями. – У них с работы экскурсия...
- Нашли время для прогулок! Видно ж было, к чему дело идет... Не сегодня, так завтра... Сашу, скорей всего, там же и призовёт военкомат. Ты о себе с ребенком думай! Моя свояченица говорит, что никуда не поедет: жаль добро оставлять. Ей мать когда-то рассказывала, что во время первой мировой у них немцы стояли, так они были куда приличней и культурней, чем свои. Только невдомек ей, что не то время, не та Германия и не та война. Слухи, они как тараканы, всегда щель найдут, чтоб просочиться. Известно уже, что немцы в Европе творят, в Польше, например, и что они с евреями делают. Только самоубийцы оставаться могут! – Она прерывисто вздохнула.
– Пойду сейчас на кафедру, нас, наверно, организованно эвакуировать будут. А ты пробивайся на вокзал – Яника спасай! - Фрида повернулась и исчезла так же резко, как и появилась.
Бэлла взглянула на спящего сына: долго еще проспит, умаялся за ночь; бесшумно прикрыв за собой дверь, она выбежала на улицу. Страшная новость еще не расползлась по городу, она висела в воздухе отдельными плотными сгустками. Сгустками черного горя в светлом перламутре летнего воскресного дня. Не обращая ни на кого внимания, она перебежала парк, пересекла бульвар, через ступеньку взлетела на третий этаж: там жила вторая Сашина сестра с семьей.
Ида встретила ее с заплаканным, но уже решительным лицом. Она быстро двигалась по квартире, отдавая короткие резкие указания, вытаскивала из шкафа какие-то вещи, отделяя одни и небрежно кидая назад другие. Потом обняла Бэллу за плечи, подтолкнула к дивану и села сама.
- Сашка уехал? Некстати все вышло... Его теперь в Москве и призовут, а вы с Яшенькой эвакуируйтесь. Война ненадолго, скоро погонят немчуру, и встретимся снова здесь – все вместе. Скорей всего, до Риги их и не пустят, но рисковать все же не стоит. Хотя бы из-за детей...
Она помолчала, потом сказала очень твердо, как о чем-то давно решенном:
- Ты иди домой и собери самое необходимое в дорогу, ну там теплое что-нибудь, обувь, одеяло. Еда у вас, верно, на даче осталась? Ну да у нас хватит... Поедешь с нами, нашу организацию определенно эвакуируют, а я, когда узнаю место сбора, тебе сообщу. Только будь к тому времени готова. А начальство я уговорю, чтоб вас взяли.
На робкое замечание Бэллы о заболевшем у ребенка ушке, Ида раздраженно замахала руками: «Не до ушка сейчас, голову надо спасать. Ты иди, я забегу потом».
Бэлла шла назад, ошеломленно размышляя над казавшейся ей нелогичностью свояченицы: то она говорит, что немцев и до Риги не пустят, и что война ненадолго, то велит теплые вещи брать и голову спасать. Сама, видно, не много знает...
Яник проснулся от хлопнувшей входной двери. Поднялся в кроватке и потянулся к вошедшей матери. Ушко не болело, и у Бэллы немного отлегло от сердца. Но что ей делать, она так и не могла решить. Обычные уверенность и твердость отказали ей совершенно, и женщина растерянно металась по квартире, то доставая из шкафа детские вещи, то закладывая их назад и вытаскивая документы, семейные реликвии и дорожную посуду.
Яник просил есть, а в доме ничего не было. Бэлла теряла голову. Наконец, решившись, она одела сынишку и повела к Ядвиге. Ядя встретила приятельницу с таким отрешенным видом, что Бэлле стало неудобно: ввалилась в такой день, да еще с ребенком. Она приписала ядино состояние известием о войне, не зная, что два дня назад пришла записка от Юриса.
Ещё не оправившись от первого шока, Ядвига выслушала сегодняшнюю весть словно в наркотическом оцепенении. Она никуда не собиралась, они остались вдвоем с сыном, мама в деревне, и больше терять им нечего. Тем не менее, она прониклась положением приятельницы, поддержала ее желание уехать и предложила подержать у себя Яника хоть до следующего утра, а заодно и покормить. Бэлле она тоже сунула в руку что-то съестное, но у той от тревоги кусок не шел в горло и желудок сжимало судорогой.
Ида пришла под вечер, быстро сообщила, что машина за ними придет в шесть утра и надо быть вовремя, даже заранее, поскольку ждать их не будут ни минуты. Но место сбора недалеко от их дома, так что проблем быть не должно. Еще раз повторила, что вещей надо брать немного, лишь самое необходимое – еще ведь ребенка тащить, и убежала. Бэлла еще раз сбегала к Яде, предупредила, что зайдет за Яником в половине шестого, извинилась за причиняемые хлопоты. Она до четырех часов перебирала и переукладывала вещи, отбирая и отсортировывая необходимое, и, наконец, был собран не очень тяжелый баул и маленький рюкзачок, где лежали любимые игрушки Яника. Предполагалось, что он их сам и понесет.
В начале шестого она заперла дверь, решив оставить ключ Ядвиге – на всякий случай, – и вышла из подъезда. Но тут от ворот отделилась фигура и решительно двинулась навстречу. Она узнала Карлиса,сына их дворника, которого немного побаивалась за его всегда туманный ненавидящий взгляд. Причину этой ненависти Бэлла не могла понять: с его отцом, дворником Язепом Мазынем, у нее были добрые отношения, особенно после того, как она по его, Язепа, просьбе помогла сыну сделать нужные тому переводы с русского. Сам же Карлис чувства благодарности был чужд и при встрече что-то шипел сквозь зубы, что только с большой долей воображения можно было принять за приветствие. Иногда он помогал отцу справляться с дворницкими обязанностями, но сегодня в руках у парня была не метла – он шел, выставив вперед ружье, и злобно рявкал:
- Назад! Поворачивай назад – не пущу из дома!
Растерянность и страх так наполняли все существо Бэллы, что для еще одного испуга не оставалось места. Она только подумала, что для ребят – а было Карлису всего семнадцать – началась взрослая игра в войну, и она улыбнулась. Улыбнулась устало и грустно, и так, с улыбкой, шагнула прямо на поднятое оружие. Так и падала с улыбкой, когда щелкнул короткий, не понятый ею выстрел.
* * *
Около пяти утра Ядвига еле растолкала Яника – наигравшиеся с вечера, перевозбужденные малыши поздно утихомирились и теперь спали непробудным сном. Она умыла полусонного ребенка, одела его и сунула пару ложек каши в зевающий ротик. Время подгоняло, и Ядя подошла к окну взглянуть, не идет ли Бэлла - хотела выйти с малышом навстречу. То, что она увидела на улице, заставило ее схватиться за подоконник, чтобы не упасть. И уже навсегда выбросило ее, словно центробежной силой, из привычного, хоть и непростого жизненного круга.
Это первое увиденное собственными глазами убийство прокричало в ней самой слово «война!» - прокричало громче всех репродукторов города. Только в этот миг поняла она, что произошло. И в этот миг возникла в ней, так никогда и не облачившись в слова, не сформулированная, но тем не менее жесткая и трезвая мысль: «Делать то, что надо, и – будь, что будет». Именно этот принцип вел ее предстоящие страшные сутки и последующие три с половиной года: она жила по наитию, словно ведомая сильной и мудрой рукой, доверясь этой руке и почти не задумываясь над каждым отдельным поступком.
Сейчас надо было защитить Яника, который уже резво карабкался на подоконник, и Ядвига попыталась заслонить собой окно, одновременно отталкивая ребенка. Но он увидел. И закричал, забился в ядиных руках, пытаясь вырваться из комнаты, из квартиры туда, на улицу, где мама лежала почему-то неподвижно на сером тротуаре и что-то красное растекалось возле ее головы.
Позже он поймет, что и через его жизнь ножевым разрезом прошла эта жуткая минута, сделав сразу старше на все отнятое детство. Но это понимание придет потом, а сейчас он захлебывался слезами и собственным криком: «Ма-а-ма!» и рвался, кидался к двери, а эта противная Ядька не пускала и держала все крепче, и зажимала рот сначала ладонью, потом прижимала лицом к своему животу, и целовала его макушку, и что-то шептала, сама заливаясь слезами.
Она с трудом отволокла сопротивляющегося мальчика в маленькую «девичью» и там долго утешала, сама не понимая, что она говорит и какие утешения могут быть в эту минуту. Но ребенок, измученный рыданиями и недосыпом, внезапно задремал, словно у него кончился завод – опустил головку на ее колени и засопел, продолжая во сне всхлипывать. Только тогда с большой осторожностью Ядвига высвободилась и неслышно вернулась в комнату. Вся сжимаясь, подошла она к окну, в глубине надеясь, что все ей привиделось, как в больном бреду. Но Янику что – тоже померещилось? Да и она была здорова, это мир вокруг нее был смертельно болен, и все коварство этой болезни ей еще предстояло узнать. Бэллу уже увезли, но темное пятно на тротуаре кричало о том, что произошло...
(Потом, когда Александр вернется в освобожденный город и попытается узнать о своей семье, ему покажут домовую книгу, где против его квартиры будет краткая и деловая запись: «Выписаны в гетто». Канцелярские работники тоже иногда проявляли небрежность, а дворник хотел снять с сына непризнаваемую тем вину: выписали, мол, в гетто, а там – ищи-свищи. И стала эта запись надгробьем над его семьей и над его надеждой снова свидеться. Всю войну грела его эта надежда, то слабея, то разгораясь снова. И погасило ее одним росчерком пера.)
Проснулся Янек и позвал мать из детской, и Ядвига почти бегом бросилась к нему, чтоб не услышал и не проснулся второй малыш. Его сон давал краткую передышку на размышления. Было ясно, что оставлять ребенка у себя нельзя: скрыть это не удастся, а, если придут немцы, госпожа Пурвиня первая донесет, что у соседки прячется еврейский ребенок.
(Еще впереди были Бикерниеки и Бабий Яр, еще не слышали слова Холокост, еще гомеопатическими дозами отпускалась информация об оккупированных немцами странах, но слухи просачивались, как удушливый газ сквозь дверную щель – «изводят жидов!»)
В городе отвести его тоже было не к кому. Оставалось одно.
Сбегав на минуту к Тане, Ядвига вернулась с маленькой белой пилюлькой и подробной инструкцией. Она разломила пилюльку пополам, потом, подумав, отколупнула от половинки еще кусочек. То, что осталось, ей удалось скормить проснувшемуся Янику, когда он, еще не понимая, не вспоминая, что случилось, позвал: «Мам!». Потом ее собственное чадо, клубящееся детским весельем, теребило и развлекало гостя, пока тот снова не погрузился в сон, крепкий и дурманный. Для непривыкшего к медикаментам детского организма даже малая доза оказалась внушительной, но сейчас это было необходимо. Поздно вечером, отведя сынишку к Тане (спасибо ей, согласилась взять ребенка на ночь), Ядвига вынесла на улицу старую коляску Янека, затем снесла вниз спящего малыша. Усадила его, закрепив поясом, и быстро покатила коляску по ночному городу.
По всем улицам в одиночку и группами двигались беженцы, она услышала разговор, что на вокзале в эшелон не пробиться, но туда она и не настраивалась. Уповала Ядвига только на свои ноги, но силы, кажется, переоценила. Ей позже много раз хотелось рассказать кому-нибудь про эту ночь и эту дорогу, но каждый раз она понимала, что нет, не придумано еще таких слов, какие бы описали и этот ад, и ее саму в смоляном котле той адской ночи. И она всегда замолкала на миг, а потом перепрыгивала, как через ров, через черноту и спокойно повествовала о том, что было дальше. Так дети пропускают страшные страницы в сказке, зная, что все окончится хорошо. Но тогда Ядя не знала, чем завершатся для нее эта ночь и эта дорога, и ей был только двадцать один год.
Она, как в прострации, катила коляску мимо бредущих с чемоданами и баулами людей, брошенной техники, по колдобинам загородной дороги. На севере небо было окрашено заревом, оттуда слышался тяжелый гул. Один раз пролетел самолет со свастикой, но, видимо, возвращавшийся на базу – он скинул только пару бомб в километре от них.
Вскоре стали попадаться воронки и лежащие в нелепых позах убитые. И все больше встречалось посреди дороги брошенных вещей – перед лицом смерти теряло цену все, что любовно, хотя и бестолково отбиралось с собой в дальний путь. Впрочем, одни понимали, что будет этот путь дальним - дальним и долгим, другие верили, что через месяц-другой вернутся домой. Но и те, и другие забирали кроме необходимого – теплых вещей, еды – милые сердцу мелочи, фотографии, детские игрушки. Теперь это все валялось под ногами, тоже показывая хищный оскал войны.
Ядя уже поняла, что до света ей не добраться – летние ночи короткие – и силы стали убывать, когда рядом затормозил грузовичок и водитель, высунувшись из кабины, крикнул ей: «Куда идешь, дочка? Могу подбросить... Я еду в...», - он назвал место в трех километрах от материнского хутора, куда спешила сейчас Ядвига.
Почти не веря своему счастью, Ядя осторожно высвободила все еще спящего ребенка и внесла его в кабину. Коляску хотела было бросить, но шофер, немолодой латыш с седоватыми усами, не одобрил ее намерений: авось еще пригодится. Он закинул коляску в кузов, Ядя забралась в кабину, взяла Яника на руки, и они поехали.
Только сейчас навалилась на нее усталость этого страшного дня и безумной ночи – едва очутившись на сиденье, она задремала. И почти сразу же разбудил ее водитель – приехали! Дальше ей предстояло идти пешком. Коляска пришлась, конечно, как нельзя кстати: ребенок начал просыпаться, но идти сам еще не мог на заплетющихся ножках, а нести его почти три километра было бы тяжело. Шофер пожал на прощанье руку, а потом вдруг притянул к себе и поцеловал.
- Счастья тебе, дочка! И тебе, и сынку твоему... И – силы, чтоб все вынести, что еще на вас свалится..., - он резко вздохнул и снова полез в кабину.
- Как вас звать-то? – крикнула вслед Ядя, но мужчина только рукой махнул – какая, мол, разница.
Она достигла хутора, когда начало светать. По деревенской привычке, мать уже хлопотала в хлеву. Сказать, что появление дочери ее удивило – значит, ничего не сказать. Ошарашенно смотрела она на возникшую перед ней Ядю с ребенком и не могла произнести ни слова. Однако сразу ухватила, что малыш в коляске – не ее внук.
Ядвига опустилась прямо на пол, сразу обессилев, и тоже молчала несколько минут, собираясь с мыслями. Сказать то, о чем она думала всю дорогу, оказалось неожиданно очень трудно. Но это было необходимо, и она тихо начала.
- Мама, это Яник. Пусть он здесь поживет. Тебе даже не придется привыкать к новому имени, да и ему тоже. Нашего Янека мало кто знает в округе, и он почти год здесь не был, а дети в этом возрасте быстро меняются. Никто не подумает, что это не твой внук, а я захватила с собой метрику Яниса. Мне она не так нужна – мой сын как с меня писан, да и все соседи его знают. – Только сейчас она сообразила, что не сказала главного: не объяснила причины такой неожиданной просьбы, и быстро произнесла:
- Его мать застрелили вчера утром, а отец уехал накануне. Родню их я не знаю, но они должны были эвакуироваться. Я не могу бросить ребенка и оставить у себя тоже не могу: сама знаешь, соседи...
- Кто застрелил? – этот не самый важный вопрос вырвался у матери первым – видимо, она просто хотела оттянуть время.
И Ядвига поняла это. Она как могла подробно рассказала о прошедших сутках и снова моляще взглянула на мать: «Возьмешь?» Она еще не знала, как объяснить все самому Янику, но сначала надо было уговорить маму. Та глянула сурово и неодобрительно:
- А увидит кто, что парень не нашей породы? Он же, глянь, кудрявый какой... Подруги твоей сокровище...
- Ну и что? Он же русый и не такой уж кудрявый! – ты ему волосики смачивай и платочек на ночь повязывай – распрямятся. Или стриги коротко... И пусть на людях не маячит. И будь с ним поласковей, – она поняла уже, что мать сдается, - мальчишка сиротой остался, мать убили, а отец вернется ли? – В этот момент она почти забыла о своем полуосиротевшем сыне: перед лицом этого убийства побледнело и скукожилось ее собственное горе.
Мальчик уже совсем проснулся и с недетским страхом разглядывал незнакомую обстановку – ничего подобного ему видеть не приходилось. И кто эта чужая сердитая женщина рядом с тетей Ядей? Он подошел к Ядвиге и, стараясь не заплакать, тихо спросил:
- А где мама?
Ядвига растерянно и просительно посмотрела на мать и снова повернулась к ребенку:
- Познакомься, это бабушка. Ты сейчас поживешь у нее, а потом я за тобой приеду.
Так надо, малыш, потому что – война. А на войне – убивают. – Она замолчала, собираясь с мыслями, чтобы объяснить ребенку недоступные его возрасту вещи, но тут он потянул ее к себе, пригнул, и, глядя прямо в глаза, тихо и серьезно спросил:
- Маму убили?
Ядя оторопела. И следом вдруг, уткнувшись в теплое тельце, еще пахнущее молоком, но уже и дымом, и бензином после езды в кабине грузовичка, зарыдала в голос, не сдерживаясь, как не плакала, кажется, никогда в жизни и как уже не будет плакать, потому что выплакивала сейчас и прошлую, и будущую боль...
Очнулась она от прикосновенья материнской руки – та протягивала ей жестяную кружку с холодной водой. Другой рукой она осторожно касалась волос Яника.
- Мы договоримся с мальчиком. А ты поезжай назад – тебя твой сын ждет. Не волнуйся за Яника – сберегу. И не обижу, не бойся – что я, нелюдь? А ты, если что, приезжай – кусок хлеба отыщем. На селе всегда сытней было, чем в городе.
Ядвига поднялась, отряхнула подол, и, уже овладев собой, прошла в дальний угол сарая, где когда-то лежал велосипед Жаниса. Он так и оставался на старом месте, и у нее повеселело на сердце. Надежд на еще одного сердобольного водителя было мало.
- Я возьму велосипед, - она вопросительно посмотрела на мать. Та пожала плечами.
- Бери. Ему-то уже не понадобится. – Она горько вздохнула и сурово глянула на ребенка, но потом лицо ее приняло обычное выражение. – Поезжай же...
Ядвиге хотелось покрыться скорлупой вроде грецкого ореха, чтобы защититься от всего, что происходило вокруг. Ей надо было выжить, чтобы спасти сына. Все, что не касалось их обоих, оставалось вне этой скорлупы, но машинально отмечалось сознанием. Так впечатался в память, словно на разрозненных фотоснимках, вход немцев в город. Опять были колонны танков и солдаты в касках, триумфально марширующие по улицам, и экзальтированные женщины с букетами цветов, бросающие их прямо под гусеницы. И лица: торжествующие и испуганно-подавленные, потерянные и довольные. Дворников сын, тот, что застрелил Бэллу, вывешивал над домом латвийский флаг. И полуприкрытые веками мудро-печальные глаза темнели рядом в окне. Старый бухгалтер, не попавший в последний эшелон с беженцами из-за острого приступа, грустно покачивал головой.
Снова изменились названия улиц – появилась Гитлерштрассе. И – деньги в марках.
Потом стали встречаться на улицах люди с желтыми звездами на рукавах. Они шли по обочине тротуаров, не поднимая глаз. Счастливая госпожа Пурвиня презрительно хрюкала в их сторону. Однако довольство сияло на ее поросячьей ряшке недолго – еды не хватало, а почтения, ожидаемого ею от новых властей к своей персоне, и в помине не было. Загрустила госпожа Пурвиня...
Через какое-то время звезды исчезли – говорили, что всех переселили в гетто в Mосковском форштадте. «Там им легче, - думала Ядя, - все свои». Она все время вспоминала Бэллу.
В квартире у Ядвиги теперь квартировал герр Николаус, служивший в комендатуре. С хозяйкой он вел себя корректно и даже приносил иногда что-нибудь из еды для ребенка. Она брала, потому что работы и, соответственно, денег не было. Узнав, что Ядвига знает немецкий, Клаус предложил ей переводить какие-то бумаги, а также служить посредницей в общении с соотечественниками, которые такими способностями не обладали. Работа была не постоянная, но, так или иначе, требовалось куда-то пристраивать Янека; иногда она даже брала мальчика с собой на службу. Ей удалось пару раз съездить к матери и привезти картошку – это было хорошим подспорьем. Яник встречал ее с какой-то взрослой серьезностью, подолгу не хотел отпускать, но не плакал и выглядел здоровым и очень повзрослевшим. Куда старше ее собственного сына...
Дома Ядя старалась укрыться с Янеком в маленькой комнате и не попадаться на глаза постояльцу, хотя тот не доставлял особых неудобств. Но вот его гости... Они приходили по вечерам, горластые, хохочущие, громко звенели стаканами и орали свое «Проз’т» пьяными голосами. Один из них прижал раз Ядвигу, скользящую по коридору в свою комнату, облапил и полез под юбку. Запах табака, пота и перегара вызвал тошноту, ужас лишил голоса, она только молча отбивалась, боясь криком напугать ребенка. Этот пьяный бугай был намного сильнее, и трудно сказать, чем бы все закончилось, но рядом возник Николаус. Он силой оторвал от Ядвиги осоловевшего насильника и прошипел: «Раус, ду, швайн! (Пошел вон, свинья)». На удивление, тот не выказал возмущения и только промычал что-то вроде того, что надо было предупредить, что бабенка уже принадлежит ему, Николаусу. Он же, Холгер, на чужое не зарится – такого добра везде навалом.
Назавтра Николаус извинился перед Ядей за своего гостя, но та мотнула головой:
- Это вам спасибо, если б не вы...
Сам херр Николаус, похоже, не был любителем выпить, пьяным она его не замечала, кроме, впрочем, одного раза. В тот день госпожа Пурвиня, проникавшая с необъяснимым для ее комплекции проворством во все щели и выведывавшая все новости еще до того, как они случались, приветствовала ее особенно притворно-ласково.
- Поздравляю вас, Ядечка. У нас в городе воздух очистился – чесноком не пахнет. Впрочем, вы, кажется, этому не рады – для вас тот запах как родной.
Ничего не поняв, но похолодев внутри, Ядя поспешила к себе, даже не попрощавшись. Она чистила на кухне картошку, размышляя над словами соседки, когда ввалился постоялец. Покачиваясь, с багровым лицом он подошел к столу, придвинул к себе стул и рухнул на него. Сидел, глядя на нее мутным взглядом, молчал. И она молчала. Потом, словно пробку вышибли, полилась из него полубессвязная речь:
- Вы ... вы еще хуже, чем мы... Да, мы нелюди, преступники – пусть! Мы творим зло, равного которому не было со времен инквизиции... нет, еще дольше... Но мы – враги, мы – захватчики, - он безумно рассмеялся. – И мы выполняем приказ, а вы – вы добровольно и с готовностью убиваете своих соотечественников, своих соседей, вы кладете их жизни как подношение к нашим ногам – почему?.. О, проклятая война! О, проклятая жизнь! - Он пьяно плакал и все ближе придвигался к Яде, требуя ответа. Но она молчала, не очень понимая, о чем он говорит. А тот не умолкал.
- Я верующий человек, мой дед был пастором, я не хотел убивать. И я не убивал – клянусь, на мне нет крови. Но я был свидетелем – молчаливым свидетелем. А значит – соучастником. Их отвезли в лес и расстреляли всех – даже детей, понимаешь ты (он незаметно для себя перешел на «ты»), даже грудных детей! И все это сделали ваши по первому требованию, по первому знаку! – Он вытащил из кармана флягу, отвинтил крышку и громко хлебнул.
Ядя с трудом преодолела цепенящий страх и выдавила:
- Что произошло?
Николаус помолчал еще какое-то время. Яде уже казалось, что он так и не раскроет рта, как вдруг он заговорил усталым и совсем трезвым голосом, словно и не было сейчас этого истерического выплеска.
Так узнала Ядвига о прошедшей сегодня «акции», то есть о ликвидации рижского гетто, чему так радовалась ненавистная соседка. И тоже заплакала, только глаза ее оставались сухими – не было больше слез с той минуты, когда рассталась она с Яником на материнском хуторе. Только странные звуки вылетали из ее горла, словно это потрескивала оковавшая ее душу скорлупа ореха. А Николаус, протянув дрожащую руку, неуверенно погладил ее по голове, и она не оттолкнула его, хотя была и его вина в том, что пришли эти люди на ее землю. И даже если потребовалось ее соотечественникам только разрешение, только право безнаказанно убивать, то они его получили – из рук пришедших. Но он – Николаус – плакал, а госпожа Пурвиня – радовалась, и все это было так сложно и так страшно. Страшно было жить.
Снова покатились черные и тягучие, как битум, оккупационные дни. Маленький Янис взрослел и рос, несмотря на скудную пищу. Ядя сама научила его читать и немного писать. Таня как-то шепнула, что знакомые (Ядя подозревала, что сама Таня) слушали тайно радио – немцев теснят по всему фронту, скоро и Латвию освободят. Госпожу Пурвиню уже несколько дней не было видно. А однажды Николаус пришел к ней в комнату и, положив руку на плечо, очень медленно и внятно, словно она не понимала его языка, стал говорить.
- Война нами проиграна. Мы отступаем и со дня на день оставим Ригу. Уже началась эвакуация, и, как только поступит приказ, я тоже уеду. – Он сделал паузу. – Я знаю, Ядя, что такое коммунистический режим, тебе не простят работу с нами, даже такую ничтожную, которую ты выполняла. Тебе нельзя оставаться – подумай о ребенке, да и о себе тоже. Но просто бежать, катиться вслед за армией – это тяжкий путь, вам он не под силу. Поэтому я предлагаю другой вариант. Точнее, предлагаю тебе уехать в другом качестве. – Снова пауза. – В качестве моей жены. Не отвечай сразу, подумай, но только не долго. К сожалению, у меня на долгие ухаживания уже нет времени. – И он вышел.
И снова сработал у Ядвиги принятый когда-то принцип: «Делай, как надо, и – будь что будет». А надо было думать о сыне. И она согласилась. О чем ни разу не пожалела, но об этом после. Но в тот момент, когда дала она Николаусу свое согласие, обожгла мысль о другом мальчике, и не скрывающий радости жених заметил, как она побледнела.
- У меня есть второй ребенок, - начала она с запинкой, глядя в удивленное лицо Николауса и на ходу придумывая правдоподобную версию. – Он – незаконный, живет у мамы, но документов на него нет. ...То есть, на него есть, а нет на Яниса... - Тут она спохватилась, что именно на Яниса и есть метрика и совсем растерявшись, замолчала. Николаус посмотрел на нее внимательнее:
- Я не совсем понял. Сколько у тебя детей? Двое? А метрика – на одного? А возраст? Как это одного – они что, двойняшки? Нет?.. Странно... Так, где эта деревня?
Узнав адрес, Николаус поискал место на карте, покивал головой, потом коротко приказал: «Поехали». Он взял мальчика и сам сел за руль «Оппеля». Паспорт Ядвиги уже лежал у него в планшете. По дороге их несколько раз останавливал патруль, но доехали без приключений.
Тяжело было Ядвиге сообщить матери, что уезжает она теперь уже совсем далеко, и неизвестно, увидятся ли они еще. Как умела, так и рассказала, а та как могла, так и приняла новость. Не было у обеих ни сил, ни времени для эмоций. Яник выбежал к ней, повис на шее, а Николаус уже нетерпеливо сигналил из машины. Ядя обняла мать, поцеловала, припал к ней и Яник, успевший привыкнуть к суровой, вечно хлопочущей «бабушке».
И они пустились в обратную дорогу. Теперь видно было, что и Николаус нервничает, но он подбадривал себя и их тем, что в комендатуре у него верный человек. Посреди дороги он вдруг обернулся к Ядвиге и коротко произнес:
- Я все понял. Я понял, кто этот ребенок. Но ты ничего не бойся.
В Риге он довез их до дома и надолго исчез. Ядя сидела без мыслей, без движения, пассивно ожидала решения своей судьбы. Так бывало всегда, когда она ничего не в силах была изменить. Мальчики после долгой разлуки сначала чуждались друг друга, но скоро снова освоились и устроили возню. Николаус пришел под вечер и протянул Ядвиге новенький паспорт, где она именовалась уже Ядвигой Минке, женой господина Николауса Минке и имелось у семьи Минке двое детей – двойняшек семи лет: Ян и Якоб. Как удалось Николаусу добыть такой документ, и чего это ему стоило, он так никогда и не рассказал, хотя Ядя и допытывалась.
Через два дня они покинули Ригу. Навсегда. Единственное, что мучило совесть Ядвиги, была мысль о возможном возвращении Саши. Но другого выхода она не видела. Оставлять ребенка на мать-хуторянку она не имела права – ни перед нею, ни перед мальчиком. К тому же шансы на то, что отец Яника, попавший в самую страшную мясорубку войны, вернется живым, были ничтожны. Она забежала в последний момент к дворнику Язепу, отцу того самого парня, застрелившего Бэллу. Сказала, что Яков Минский жив и уехал с ней – на всякий случай, если вернется отец. Язеп кивнул, а когда Александр искал следы пропавшей семьи, предоставил тому выписку из домовой книги – не хотелось рассказывать о преступлении сына. И тот – поверил, пронеся через всю жизнь кровавый рубец на сердце. Но жизнь продолжалась, и, вернувшись после демобилизации, привез он с собой немолодую уже и некрасивую медсестру с заметным сроком беременности, которая тоже родила ему сына. Левушку...
Какое-то время помотало Минке по городам Германии, а потом осели они в городе Бремене, и занялся Николаус, наконец, своей мирной профессией – архитектурой. И тот дом, в котором сейчас жила Ядвига с сыном, тоже построен был по его проекту. Хороший дом, добротный. Николаус продумал до мелочей все, что должно было облегчить и украсить их, как он надеялся, долгую жизнь в этом пристанище. Между двумя детскими спальнями удобно расположилась игровая комната, гостиная приветливо смотрела всеми четырьмя окнами в садик, а лестница легко взбегала наверх в их с Ядвигой семейный будуар. Рядом поблескивала ванная.
Долго строилось это великолепие, но и пожить в нем повезло им некоротко. Без малого полвека вместе, пока не присел как-то раз Николаус на ступеньку передохнуть, да так и не поднялся. Даже пожаловаться не успел.
К тому времени Якоб давно жил в Берлине и не только детьми, но и внуком обзавестись успел, их, стало быть, правнуком, а Ян так и оставался в родительском доме, благо места было с избытком, а в семейной жизни ему не везло: дважды женился и оба раза не сложилось. Так и старился возле матери, да на работе целыми днями пропадал – трудоголик. А общих детей им с Николаусом Бог не дал.
IV
Сельхозработы, как называл Лев свое огородничанье у фрау Минке, подходили к концу. По крайней мере, до осени. Но Ядвига так привыкла к своему помощнику, что придумывала все новые и новые ничтожные работы и работки, лишь бы дать повод этому чужому, но внезапно ставшему ей близким человеку приезжать к ней снова и снова. Она оправдывала себя тем, что для нее затраты были невелики, а ему - такое подспорье к пособию, но сама понимала, что дело в другом. Этот недавно еще чужой человек стал частью ее жизни, но объяснить себе причину такого расположения Ядвига не могла. Не так уж была она привязчива к людям, а тут...
Продолжаться так до бесконечности все же не могло, и фрау Минке сообщила Льву о конце работ по саду. Разумеется, на какое-то время. Но и такое событие требовалось приятно отметить, и она пригласила его приехать к ней в городской дом, где она приняла его в день знакомства, и непременно с женой. К тому же, за ней остался небольшой должок за сверхурочные (какие, Лев не мог припомнить), а она не любит быть в должниках. И был назначен день и час посещения.
Люба с радостью приняла приглашение – ей и самой не терпелось познакомиться с загадочной землячкой, о которой Левка прожужжал ей уши. После долгий споров и колебаний был куплен большой букет (цветы в саду – это совсем другое, а такой красивый букет украсит любую комнату) и коробка хороших конфет. Вина, поразмыслив, решили не брать – все-таки идут к даме.
Стеснительная Люба слегка волновалась, приближаясь к обнесенному невысоким штакетником светлому и приветливому дому с веселым палисадничком, но появившаяся в дверях лучезарно улыбающаяся женщина непонятного возраста, подтянутая, в легком брючном костюме кофейного цвета, мгновенно привела ее в такое спокойное и вместе с тем праздничное настроение, какого она не испытывала уже давно. И правда, в Ядвиге была какая-то притягательная сила.
Цветы были водружены в пузатую стеклянную вазу, а они вскоре сидели за чудно сервированным столом, пили чай, заваренный в чайничке на забавном сооружении со свечкой внутри. Свечка горела, и чайный лист медленно отдавал кипятку свой цвет и аромат. А вкус! Необыкновенный – пряный и нежный. Ядвига лукаво и гордо поглядывала на гостей – она умела и любила угощать. Пироги, правда, были из магазина, но и тут вкус не подвел хозяйку – и Лев, и Люба хвалили искренне.
Во время трапезы разговор был легкий и непринужденный. Серьезных тем не касались, но беседа, перекидываясь клубком от одного к другому, уже соединяла всех невидимой, но прочной нитью. Неожиданно Ядвига заговорила по-русски, с расстановкой, вспоминая слова. Гости пришли в восторг, но та, стесняясь своих ошибок, снова перешла на немецкий, несмотря на их протесты.
Потом Люба заинтересовалась детской, оборудованной теперь для правнука – ее, как будущую бабушку, это очень занимало – и Ядвига повела гостью на экскурсию, а Лева остался в гостиной, стал разглядывать картины и фотографии. Он уже собирался пойти вслед за женой, но группа фотографий задержала его взгляд. Вернее, одна из них – в самом центре. Он приблизился медленно, намного медленнее, чем самому хотелось, преодолевая дрожь в ногах и ватную слабость во всём теле. Провел по лицу ладонью, словно отгоняя дурман, наваждение.
Нет, этого просто не может быть никогда.
Но это было. На сером любительском фото, очевидно, увеличенном и оттого ставшем менее резким, была удачно сфокусирована группа людей. Два малыша одного роста и, похоже, возраста – один выглядел обиженным, другой излучал веселое ожидание – стояли впереди. Молодая, очень молодая и очень привлекательная белокурая женщина положила руку на русую головку, в другой – ридикюль, по тогдашней моде. Вторая женщина, потемнее и постарше, выглядит почти суровой, а позади всех высокий худой мужчина с узким, чуть растерянным лицом.
Лев стоял, прижав ладонь к горлу – удержать вырывающееся вместе с криком сердце. Он не слышал шагов и резко вздрогнул от ядвигиного голоса:
- Ну как, узнаете вы меня? Не правда ли, хороша была когда-то? Ах, что делает с нами время... А впереди – наши мальчики. – Она внезапно увидела меловую бледность на Левином лице и всполошилась.
- Вам нехорошо? Или.. Впрочем, этих людей вы знать не могли, они, - она замешкалась, но потом продолжила, - они ... умерли до вашего рождения. Может быть, похожи на кого-то из ваших знакомых?...
Лев повернулся к ней белым до синевы лицом, с трудом разжал ставшие сухими и шершавыми, как наждак, губы и чужим, охрипшим голосом вытолкнул из себя, не в силах окрасить слова интонацией:
- Это мой отец.