На дворе март. Кристаллы просевшего снега, рябь небольших ещё ручейков и луж, падающие с сосулек быстрые капли сверкают колкими лучиками выжимая слёзы из глаз и щекочут в носу. Нос морщится, морщится и... – апчхи! На всю улицу.
Роскошный, огненного пера, петух перестал скрести ещё не оттаявшую кучу навоза и высокомерным взором окинул мальца. Пальтецо не на ту пуговицу застёгнуто. Шапка за спиной висит обвивши шею затянутыми мёртвым узлом, завязками. Одна рука без рукавицы. Стоит посередь лужи и приоткрыв мокрый рот, наблюдает за купающимися в ручейке воробьями. Вешние воды омывают его валенки пальца на два выше галош. «Хорошо мать вот-вот вернётся, а то вконец простынет. Ну, вот легка на помине,» – успокоился петух и возобновил рьяное рытьё в навозе. Временами клохтал, подзывая греющихся в затишке на яром солнцепёке кур. Но те ни с места. «Ну его, бегать надоело – то красную ниточку, то медный гвоздик найдёт. Откуда в мёрзлом навозе личинкам да червякам взяться? Отдохнул бы лучше с нами в тёплой пыли». Пеструшки блаженно потянулись высунув из-под крыла лапки, томно закатили глаза и замерли в сладостном оцепенении.
Не спас скорый приход мамы – простыл сильно! Горло болело, мучительно взахлёб кашлял. Палила высокая температура, давило и хрипело в груди. Глотал лекарства, пил кипячёное молоко с мёдом. Полегчало. Кашель поутих. Папа уже вторую неделю на сборах, маме на работу надо – отгул кончился. Пришла тётя Мейда поставила костыль в угол возле печки и начала за ним «ходить». Повязывала тёплым шарфом шею, клала на грудь, нагретый в духовке, мешочек с отрубями, поила горькими отварами, давая вдогон ложечку мёду или кусочек сахара. Через пару дней мальчик совсем поправился, на улицу проситься стал. Мать сказала ему: «Завтра тётя Мейда прийти не сможет. Один поиграешся. Я с работы быстро вернусь и мы с тобой погуляем. Папа к обеду должен из Энгельса вернуться и тоже с нами погуляет. Хорошо, что ты выздоровел, а то влетело бы нам от него».
Когда он проснулся мамы уже не было. Это ничего – мама совсем рядом. Окна её класса смотрят через узкий переулок прямо в окно его комнаты, широкий подоконник которого, был местом его игр и занятий. Мама часто улыбалась ему через окно. Иногда забегал отец из конторы напротив, быстро выпивал стакан молока, называл его молодцом и Чапаевым и убегал.
Если, проснувшись он видел у печки костыль, то знал, что родители в отъезде и тётя Мейда будет с ним пока они не вернуться. Ему нравилось быть с ней – всегда варила что-нибудь вкусное, интересные истории рассказывала «про раньше», книжки ему читала. Учила рисовать, хотя сама карандаш никогда в руки не брала. «Всё танками да наганами изрисовал. Нарисуй-ка лучше солнышко и облака на небе, птиц. Дома и цветы в палисадниках». Разглядывая рисунки советовала: «Вот ты все одинаковые домики нарисовал, а надо чтоб разные. Вот у Фогелей совсем не такая крыша, как на конторе и ставни у них, и курочки по двору бегают, скворечник на сарае. У конторы крыльцо высокое, флаг на крыше, запряжки у коновязи. Если так будешь рисовать то люди узнавать будут, что вот контора, а вот Фогели живут и коза привязана, чтобы в огороде не шкодила»...
Он встал, оделся, умылся маленько. Дело привычное. Только пуговица на штанах оторвалась и пришлось обе помочи на одну пуговицу пристегнуть. Сойдёт. Поел хлеба с молоком и отправился к своему подоконнику. Мамы в окне напротив не видно, значит физкультура или «пирамиду» к 1-му Мая репетируют.
Через форточку грохочет, звенит и плещется уже во всю разошедшаяся весна. Петухи надрываются, куры стонут, воробьи дерутся. Бидоны какие-то тарахтят и шлепки чмокают, ребятня перекликается. Встал на подоконник, чтобы через забор улицу увидеть. Вдоль домов уже сухо и травка лезет. Только в проулке у амбаров мальчишки, без пальто и шапок, запруду строят и кораблики в большой луже пускают. Эх! А он взаперти сидит.
Слез с подоконника. Покопался в игрушках. Полистал книжки. Всё уже тысячу раз видел. Рисовать не хочется. На улицу бы! А мамы всё нет и нет. Вдруг его озарило: в задней комнате форточка на всю фрамугу! Если откроется – можно выбраться! Он надел куртку, и не найдя ботинки, обул валенки.
В задней комнате стоят мешки, корзины и ящики с чем-то. К стене велосипед со спущенными колёсами прислонён. Громоздятся трехногие стулья и колченогие скамейки, этажерка. На вешалках связки веников, мотки пряжи и верёвок, узлы с мелким дрязгом и тряпьём. Единственное окно, выходящее на задний двор, занавешено старым покрывалом и в комнате устоялся серый полумрак. Узник откинул край занавеса и влез на подоконник. Но до шпингалета дотянуться не смог. Нашёл скамейку-припечку и с неё подёргал за ручку. Ура! Нижний край форточки вышёл из паза, посыпав подоконник крошевом замазки, сухими мухами и пылью. Просунул голову, плечи и руки под отошедшую створку и потянул за ручку наружной форточки. Тоже открылась! Теперь вперёд! Срываясь и соскальзывая ногами с откосов и поперечин протиснулся в междурамье, и не удержавшись, сорвался и соскользнул на серую от пыли вату, которая была настелена между рамами и посыпана разноцветными конфетти. Не ушибся. Почихал от пыли и поднялся. Осмотрелся.
Покрывало соскользнуло с подоконника и снова плотно занавесило окно. На заднем дворе угол соседского сарая виден у которого на солнышке корова лежит и овцы с ягнятами гуртуются. Дальше глухой забор огораживающий школьный двор от проулка. Между летней кухней и стеной дома только узенький проход и с улицы их задний двор вообще не виден. Дела!
Когда после множества попыток он понял, что ему не выбраться – испугался. Начал бить ногами по стёклам, но узкое пространство не давало ударить как следует. Мягкие валенки для битья стёкол тоже не годятся. Упёршись руками пытался шибку спиной выдавить, бил по ней кулаками. Чтобы твёрдым коленом как следует ударить – места не хватает. Повторил все попытки несколько раз – безрезультатно. Начал кричать, звать маму. Выбился из сил. Задевая стёкла плечами, опустился на растерзанную вату. От обиды на маму и жалости к себе долго, тихо плакал. Успокоившись, бочком улёгся на вату и вздохнув, уснул, подставив другой бок солнышку...
Мать чуть ли не бегом подлетела к двери и отперла замок. Нет, не ладно это – ребёнка так долго без присмотра оставлять. Муж к обеду хотел из города вернуться, но видно задержали. Никак не назаседаются. Мейда за заболевшей после трудных родов сестрой ухаживает. А к ней избач пристал, чтобы после уроков с комсомольцами пьесу прорепетировала. Замучилась с ними...
Не бежит сын навстречу. Уснул наверное. На кухне примус зажгла, воду поставила. Разделась и вошла в комнату. Сын не показывается. Прятки затеял пострелёнок. Заглянула под кровать и за печь. Громко позвала сына. Ни звука в ответ. Да, что же это он вытворяет выдумщик такой! Нашлёпать, чтобы неповадно было такие шутки шутить. Снова позвала строгим голосом. Молчок. Встревожилась всерьёз! В погреб слазила, в сундук заглянула и в изнеможении на него присела... «Ну, что это я, ей Богу! Совсем ума лишилась. Конечно в задней комнате притаился и надо мной, заполошной, посмеивается. Где же ему ещё быть? Ну, держись, шельмец!» Тихонько подойдя к дверям широко распахнула её. Комната щедро осветилась ворвавшимся светом. Замирая обошла комнату и в смятении выскочила во двор. В калитку входил муж, неся подмышкой большого вороного коня из папье-маше на платформе с колёсиками. Плача кинулась к нему: «Костик пропал! Нету нигде!» – «Ну-ну, успокойся. Куда ему в запертом доме деваться? Притаился где-то и молчит. Мстит нам за то, что одного оставляем. Надо обязательно няньку найти, а то как бы на самом деле чего не случилось. Да и какая к шутам работа, если постоянно переживаешь, как бы этот массовик-затейник чего-нибудь не отчебучил».
В кухне непроглядно от пара. Крышка кастрюли от бурно кипящей воды бешено тарахтит. Закрутили примус. Всё обыскали. Соседей и прохожих расспросили. Всю округу обшарили. Никого! Мать обессилела, дрожит, плачет. Отцу тоже не по себе. Растерянные люди толкутся. Побежали в район звонить, милицию вызывать. Вдруг радостные вопли. Растрёпанная, в сбившемся платке, соседка несётся и частит во весь голос: «Товарищ Рейн! Лида! Там он, там! Нашёлся ваш сыночек! Между рамами стоит, плачет». Ринулись во двор. Соседка наполнила дородную грудь гулким, весенним воздухом и на полном аллюре прострочила эпилог: «Пошла я овечек в стайку загнать. Ягнятки у них. Обе двойняшками вчера оягнились. А он в стекло стучит и вот такими слезищами заливается!»
Отщемили топором гвозди и выдернули наружную раму за которой тянулись клочья грязной и мокрой ваты. Мать подхватила ринувшегося к ней сына и тискала, и шлёпала, и мокрое, в грязных разводах, лицо утирала и говорила, говорила: «Мальчик мой... никогда больше... звала, звала... Почему молчал? Напугал до смерти... как ты туда забрался?... Выдумщик... вот задам тебе... горе ты моё... будешь знать...»
Люди разошлись. На жарко натопленной кухне, под яркой керосиновой лампой ужинает семья. Виновника переполоха искупали в большой, жестяной ванне, которую отец, готовясь к его появлению на свет, привёз из города. Сами тоже основательно вымылись горячей водой. Все переодеты в чистое. На столе разная вкусная еда, но сын угощает родителей «халвой». Эта «халва» - его нечаянное изобретение.
Однажды, сняв полотенце с оставленного ему на кухне завтрака, он круто «посолил» блюдце душистого подсолнечного масла сахарным песком, вырвал пальцами клок мякоти из свежей горбушки подового ржаного хлеба (ножи от него прятали) и макнул в блюдце. Откусил. Пожевал. Недоумённо поднял брови.. А, что? Вкусно, только сладости маловато. Щедро подсыпал сахару. Ну, точно как халва, которую он впервые попробовал в гостях у Kathje Tante.
Родители недоверчиво попробовали. Отец сказал проглотив изобретение сына: «Смотри ты, на самом деле что-то есть. Особенно если корка с капустного листа».
В доме прибрано и все крепко спят. Мальчишка жалобно всхлипнул, но почмокав губами заулыбался вздрагивая ресницами. Только осёдланный вороной конь, гордо выгнув шею, терпеливо стоит на чалом половичке и ждёт пробуждения геройского Чапаева.
