Вторая половина лета. День стоит знойный. Небо покрыто дымкой, сквозь которую солнце печёт особенно приставуче, выжимая из тела липкую испарину. Степная трава набрала уже полный рост и сменив брачный наряд цветения и зачатия на будничные одежды, терпеливо вынашивает плоды будущей поросли. Только тёмным, колючим кустам чертополоха ни жара ни время нипочём – цветут себе высоко и гордо задрав свои пиратские, пурпурные кокарды. Степь колышется на волнах марева и дрожит от неумолчного стрёкота кузнечиков. Над горьковато-солёным озером лениво летают чайки. В километре от озерка виднеются расплывчатые купы низкорослых деревьев и строений, высокая труба и водонапорная башня. Иногда доносится дальний крик паровоза и шум идущего поезда.
У густо заросшей камышом протоки, по которой весенняя степь сливает талую воду в заболоченное озерко, сидит на пятках личность вполне степная и азиатская. Из-под висящей на мясистых ушах пилотки, торчат вороные, жёсткие волосы. Его костюм состоит из одного единственного швейного изделия. Он как в мешке сидит в солдатских шароварах, стянутых у шеи верёвочкой, продетой в петельки для брючного пояса. Руки, как в рукава, продеты в продырявленные, вывернутые карманы. Узкие голяшки галифе подвернуты и подвязаны над коленями. Босые ноги чернее чёрного и тверды как копыта жеребёнка. По гравию и шлаку железнодорожных путей Разъезда он носился так же легко и проворно, как по мягкой весенней травке. Это был Дорджи Очиров. Доржик по уличному. Депортированный калмычонок лет семи. Не выдержав унижений и издевательств жестокой пацанвы, он сбежал из детдома на Узловой. Долго скитался по ближним и дальним окрестностям, тайком забравшись на проходящие эшелоны. Попрошайничал. Кормился у полевых кухонь проходящих солдатских и санитарных поездов. Почти голого мальчишку, шедшего вдоль вагонов с протянутой рукой, подозвал пожилой солдат с рукой на марлевой перевязи. Накормил тушёнкой с хлебом, заставил выбросить под вагон липкие, вшивые лохмотья и одел на него закатанные солдатские шаровары БУ, заправив в них латанную исподнюю рубаху и подпоясав бечёвкой подмышками. Дал пилотку и кусок колотого сахара. «Ну, сынок, бывай. Давай-ка к людям прибивайся, а то пропадёшь. В сиротский дом в милиции попросись, доставят. Ну это, брат, не надо, - глухо добавил он, заметив слёзы на глазах мальчонки. – Москва слезам не верит. Ну, ступай,» – и легонько шлёпнул его по плечу.
На Разъезде он прижился: облавы редко, эшелонов проходит много, торговки почти каждый день у перрона разной снедью торгуют. А главное – степь кругом! Ему ли не знать, что степь-кормилица своему человеку дать может! С самого рождения он кочевал с табуном неукротимых коней по самой вольной и прекрасной степи в мире. По калмыцкой. Отец, лихой табунщик Ока Очиров, учил его всему, что нужно знать и уметь, чтобы в ней выжить. Он всё запомнил. Навсегда. Наука эта – всё, что осталось ему от отца, которого убили злые люди из НКВД. А мама с горя умерла.
Напротив него, навострив ушки сидела нарядная, как лисица-сиводушка собачка. Время от времени нетерпеливо перебирала передними лапками, судорожно сглатывала и мазнув по мордочке язычком, замерев глядела на бездымный костерок. Над горящим пучком сухой полыни хозяин жарил две суслячьи тушки, проткнув их прутиком краснотала.
В этой бескрайней степи, где зимой неделями воет непроницаемая пурга и от жутких морозов дрожат звёзды в чёрном небе, где летом беспощадное солнце часто выжигает жизненные соки из всего живого и, где даже каменной выносливости аборигены и их скот в иные годы не выживают, этот маленький пёсик с острой, улыбчивой мордочкой и легкомысленным крендельком пушистого хвоста казался тропической птицей залетевшей в овощехранилище. Да, и его зашвырнул в это дикое поле безжалостный смерч великой войны. И сгинул бы он тут без следа, когда выкинули его на дощатый перрон, оторвав от умершей в поезде эвакуированной старушки, если бы вездесущий Доржик не сграбастал вяло скулящего кобелька и не уволок своё логово. Звали его Сик. От слова «сикать». Когда его ласкали (что позволялось далеко не каждому) он опрокидывался на спину и, в блаженной истоме, выпускал из пупочка с кисточкой горячую лужицу на розовое пузичко.
В начале войны с рельсов столкнули мешавший движению прохудившийся пятикубовый бак. Он с грохотом скатился с насыпи и лёг горловиной в сторону степи. В этом же тупике начали сваливать всякие отходы: кирпичный и бетонный бой, клочья стекловаты, бумажные мешки с затвердевшим цементом, шлак, похоронившие его под собой. Весь этот хлам зарос непролазным сорняком, полностью укрыв бак от посторонних глаз. Прячась на свалке от очередной облавы, калмычонок наткнулся на полузаваленную горловину этой ёмкости. Сразу же оценив надёжность и скрытность этой берлоги, он сделал её своим постоянным убежищем. От разъярённых торговок у которых он изощрённо «тырил» съестное и от облав он удирал бесстрашно носясь между двигающимися составами и шмыгая под вагоны. Прыгал с насыпи и ящерицей юркнув в бак, подтягивал за прут арматуры обломок железобетонной плиты, которая полностью прикрывала лаз. Запыхавшиеся преследователи остановившись на откосе насыпи недоуменно смотрели друг на друга – в голой степи ни души до самого горизонта. Даже если бы какой-нибудь настырный преследователь решился обшарить заросли свалки, то, скорее всего, остался бы ни с чем.
Сюда и приволок беспризорник еле живого кобелька. Из солдатской фляги влил в него несколько глотков воды и уложил на комки тёмной ваты, которую надёргал из окровавленных матрацев, выброшенных на свалку из санитарных поездов. Улёгся рядом и уснул. Проснувшись напоил пискнувшую собачку и сам попил. Снял крышку с большой помятой кастрюли, достал надкусанный брикетик гречневого концентрата и тщательно пережевав кусочек, протянул пёсику на ладошке тёмную кашицу. Тот понюхал и вежливо чисто слизал угощение и преданно поднял влажные глаза. Плоская лупетка спасителя блаженно расплылась, язык улёгся на отпавшей губе и пустил тягучую ниточку слюны.
Они стали неразлучны. Беглого взгляда или еле заметного движения было достаточно, чтобы их спонтанные авантюры проходили без осечки, будто были обдуманны и разработаны заранее. Скрывшись после очередного набега в своём блиндаже, они поедали добычу и попив воды, засыпали на куче рвани, застланной солдатской шинелью с драной телогрейкой в головах. Иногда на десерт была полная пилотка ягод или малосольных огурцов, которые Доржик «тибрил», из стоящего под прилавком ведра, пока склочная торговка переругивалась с конкуренткой на другом конце прилавка у которой его подельник без спешки хлебал что-то из чугунка, стоящего у неё в ногах.
С этого рыжего отпрыска старинного собачьего рода с поразительной быстротой сошла шелуха аристократической благопристойности и уступила место повадкам царившими в стаях его пращуров на заре истории. Он стал хитрым, изворотливым и предприимчивым вором, вероломным и беспощадным разбойником, смелой и осторожной ищейкой. Всегда и везде был начеку, чтобы не затоптали, чтобы кнутом не хлестнули или палкой не огрели и чтобы под колёса не попасть. От одной напасти и неминуемой гибели его избавили голодающие люди, переловив и съев всех бродячих собак в округе.
Утраченные рост и силу своих предков он успешно возместил многовековым опытом тесного общения с людьми, умением предугадать и избегать их злость и агрессию, вовремя спрятаться и переждать опасность в самой узенькой щелке. Мог насытиться той малостью, которую удавалось сыскать на перроне или стянуть у торговок. Ну, а многоопытный Доржик даже некоторые запасы делал, когда набеги были добычливее обычного или остатки полевых кухонь и подаяния солдат с проходящих эшелонов были особенно щедры. Чтобы уберечь свои припасы от мышей, крыс, кошек и прочих незваных гостей он притащил в свой бункер большую, мятую кастрюлю с крышкой. Впрочем, новый жилец так рьяно принялся за мародёров, что вскоре передушил всех крыс. Кошки, чуя собачий дух и не находя здесь больше дичи, сыскали себе новые охотничьи угодья.
Друзья были счастливы. Редко оставались голодными и были хозяевами надёжного жилища. Их взаимная любовь и преданность были такой силы, что они без колебаний пожертвовали бы собой друг за друга. Часто затевали возню. Пацанёнок дёргал кобелька то за уши, то за хвост, опрокидывал на спину и теребил шерсть на горле, трепал за загривок, а тот «свирепо» щёлкал зубами и морща нос, скалил маленькие клыки и старался подмять под себя руку «обидчика». Рычал грозно, но очень тихо. Нельзя щенячьим визгом, лаем, воем и громким рычанием выдавать местонахождение логова. Закон стаи...
Друзья плотно поели. Сик кроме своей законной доли схрумкал ещё и косточки, которые не угрыз хозяин. Заслужил. Редко когда суслик, стремглав выскочивший даже из самого дальнего отнорка, залитой норы не попадал на зубок шустрого ловца. Если это всё же случалось его ярость была беспредельна: неистово принимался разрывать нору, в которую скрывался везунчик, злобно лаял и рычал, сунув нос в дыру, жалобно скулил и виновато выл в равнодушное небо. Никакие уговоры и даже окрики и пинки не могли его угомонить. Но как только Дорджи подходил с ведром к другой норе он кончал ломать комедию и намертво застывал над новой жилой норой. Он не блажил, просто весь его азарт и страсть переключались на свежую дичь.
Сытые друзья вдоволь наплескались в прозрачной, прохладной бочажке, спрятали в камышах мятое, ржавое с заткнутыми колышками дырками ведро и прихватив пруток с нанизанными, про запас напечёнными тушками, направились мимо озера к Разъезду. Небо очистилось от дымки и набухло предвечерней синевой. Всё чётко видно до самого края степи. Кузнечики приутихли и звуки придвинулись и приобрели ясность.
Пусть у моих героев и завтра будет такой же сытый и спокойный день. Пусть люди будут к ним милостивы, а степь доброй и щедрой. Пусть они переживут войну...
