Я не стану в этой главе рассказывать о тех, на ком Сталин поставил это страшное клеймо, кто был расстрелян, кто многие годы провел в ГУЛАГе, кто коротал свои дни в пожизненной ссылке. Я не стану рассказывать об этих людях не потому, что мне нечего о них рассказать, или они не достойны этого. Они-то достойны, вот только не был никто из них врагом народа, а, следовательно, и главу о них так нельзя называть. Мы поговорим сегодня о вещах более обыденных и менее трагичных – о языке. Пословицу «язык мой – враг мой» знают все. И любой из нас бывал в ситуации, когда что-то «ляпнул», не подумав, а потом сто раз пожалел об этом. Но это только один аспект, и не самый, на мой взгляд, печальный. Понятно, что «слово – не воробей», но ведь еще и слово слову рознь. Сколь ни «велик и могуч русский язык», а некоторым все равно не хватает его, чтобы выразить свои чувства и мысли. И если хоть как-то еще, может быть, и можно оправдать человека, который в запале чересчур крепко выразился, то уж когда повседневную спокойную речь пересыпают «для связки слов» всякой гадостью – принять совершенно невозможно.
Был в моей взрослой жизни просто анекдотический случай. Расскажу сейчас. В Латвии жили мы несколько лет в небольшой деревне, и была у нас машина, а вот заправляться нужно было ездить в город. Но муж у меня предусмотрительный, на всякий случай держал в гараже небольшую бочку с бензином. Об этом, конечно же, в деревне знали. Там всё всегда знают. Однажды, когда мужа дома не было, приходят ко мне двое – бензином разжиться. Мотоцикл у них за деревней заглох. Пока бензин наливают, рассказывает один другому (Простите меня, Бога ради, но я вынуждена привести его монолог):
- У меня уже есть б…, а он мне еще б… предлагает. Я и говорю ему: «На кой х… мне еще одна б…?». – И обращаясь уже ко мне: Правильно я говорю, хозяйка?
У меня сначала глаза на лоб от этой тирады полезли, но через мгновение в голове моей весь этот пассаж быстренько с непечатного на печатный перевелся и я ему отвечаю:
- Разумеется, Вы правы. И в самом деле, ну зачем Вам еще одна проституирующая женщина, если у Вас уже есть одна.
Тут уж пришло время его глазонькам на лоб пожаловать.
- Какая пр… пр… пра… баба у меня есть?
- Ну, асоциальная, – пытаюсь объяснить ему я. – Действительно, даже с одной такой женщиной жить проблематично: трудное детство, ошибки в воспитании…, – развиваю я мысль дальше.
- Не понял, – посерьезнел враз мой визави. – Я тебя про телегу спрашиваю, а ты мне про какую-то бабу талдычишь.
Оказывается и он в свою очередь тоже пытался мою речь на свой язык перевести, но знакомым оказалось только слово «женщина». Вот я и задумалась: отчего это так? Почему, разговаривая (теоретически) на одном и том же языке, мы (практически) совершенно не понимаем друг друга. Конечно же, мне известно, что внутри каждого языка существуют малопонятные непосвященному человеку диалекты, говоры, профессиональные арго и жаргоны. Но ведь речь моего собеседника ничего подобного не содержала. Почему же мой мозг категорически отказался воспринимать весь этот нецензурный мусор? Думаю, что «ноги» у этого явления растут тоже из моего сибирского детства.
Вам ведь механизм аллергии известен? Тысячи людей вокруг вдыхают запахи цветущего луга и млеют от удовольствия, а один из них тут же хватается за носовой платок и больную голову. Это значит, что организм этого бедолаги пыльцу воспринимает, как нечто чужеродное, как врага, и реагирует соответственно. Вот так и у меня. Матерную брань дети послевоенного поколения слышали в огромных дозах, ведь взрослые, окружавшие нас, пережили поистине страшные времена: войну, репрессии, голод, потерю близких, унижения. Я не оправдываю этого явления, а просто констатирую факт и его психологическую причину. Многие мои сверстники относились к матерщине как к неотъемлемой части речи и жизни. Кто-то пассивно пропускал ее мимо ушей, кто-то сам стал активно использовать подобную лексику. А мой мозг запротестовал, его корежило от этой скверны. Я буквально на физическом уровне ощущала лязг и скрежет в моей голове. И организм придумал свой иммунитет против этого «аллергена» – воспринимать матерные слова как иностранные (в те времена, кстати, существовала, опровергнутая позже, теория монголо-татарского происхождения мата) и автоматом переводить их на русский язык. Нет «чужака» – нет и скрежета. Но это тоже не вдруг произошло. Одно драматическое события предшествовало этому.
Мы учились в восьмом классе. Учителем литературы тогда у нас уже был Евгений Миронович Нисневич, и проходили мы как раз «Евгения Онегина». Надо сказать, что на переменках, когда учителей в классе не было, мои одноклассницы при разговорах между собой в выражениях не стеснялись. Матерные слова слетали у них с языка с невероятной легкостью. Мне же они так резали слух, что однажды я не выдержала и попросила девочек не материться. Одна из них (кстати, дочь учительницы начальных классов нашей же школы), зло сверкнув глазами, тут же ответила:
- Если тебе не нравится, мы с тобой вообще разговаривать не будем.
И полкласса перестало со мной общаться. Вы можете себе представить, что значит для подростка быть подвергнутым остракизму? Настоящая катастрофа. Если в школе я еще как-то держалась, то дома часами плакала. Родителям я все рассказала, но чем они могли мне помочь? Молчание продолжалось уже целую неделю, и классная руководительница, которая сразу же поняла, что в классе что-то не так, забила тревогу. Она пыталась разговаривать с каждым индивидуально – никто, в том числе и я, ничего ей не сказал. Я – чтобы не прослыть ябедой, девчонки – потому что вряд ли ощущали себя правыми. Наконец, это каким-то образом все-таки вышло наружу (может быть один из тех, кто разговаривал со мной и был в курсе происходящего, проговорился). Через пару лет, после этого события я узнала от своего отца, как повела себя тогда наша Нина Александровна. Оказывается, срочно был созван педсовет, главной темой которого было прямо-таки гиппократовское «не навреди». Думали, как разрядить обстановку, не указывая ни на кого пальцем, но чтобы сквернословившие при этом осознали свою ошибку. С колокольни своего теперешнего возраста, я понимаю, как же мудро это было – изначально не ставить во главу угла наказание кого бы то ни было. Учителя посовещались и решили, что коль «собака зарыта» в языке, значит и разбираться в этом деле «сподручнее» всего учителю языка и литературы, т.е. Евгению Мироновичу.
На следующий же день у нас произошел на первый взгляд обычный урок литературы. «На повестке» было письмо Татьяны к Онегину и его «отповедь» ей. Впрочем, до нее на том уроке дело так и не дошло и вот почему. Учитель «случайно» пришел с чужим классным журналом, но поскольку он всех нас знал, то тут же вызвал меня к доске читать наизусть заданное на дом письмо Татьяны. После этого, сказав, что «пятерку» ему ставить некуда, вручил мне журнал 3-его «б» класса и попросил отнести его в другой корпус, где училась начальная школа, затем зайти в учительскую, взять наш журнал и доставить его в класс. При этом он напомнил мне, что на улице холодно, и я не должна идти в старый корпус без пальто, и вообще не стоит туда спешить, чтобы не поскользнуться, потому что дорожки сегодня еще не чищены. Я «отбыла» и отсутствовала минут пятнадцать, потому что сначала искала уборщицу, у которой был ключ от раздевалки, потом учительница 3-его «б» меня долго о чем-то расспрашивала. Дорого дала бы я за то, чтобы вообще не выполнять этого поручения, потому что когда я вернулась, половина одноклассников буквально держалась за животы от смеха. Оказалось, что как только за мною закрылась дверь, учитель, сказав пару слов об особенностях языка Пушкина вообще и его героев в частности, предложил послушать, как бы звучало это же письмо, если бы его писали Онегину некоторые наши современницы. При этом Евгений Миронович тоже не стал «пачкать» свои уста матерными словами, заменив их первой буквой и выдохами для соблюдения рифмы. По рассказам слышавших, получилось приблизительно так (покорно прошу меня простить):
Я к вам пишу – чего же боле?
Что я, б…, могу еще сказать?
Теперь я знаю, в вашей воле
Меня на х.. (два выдоха для рифмы) послать.
И далее в том же духе.
Наконец народ отсмеялся и разогнулся, но не все. Виртуозно матерившиеся девчонки продолжали сидеть, опустив головы, а учитель стал рассказывать о том, что на Руси уже в пятнадцатом столетии наказывали людей за матерную брань. А в начале семнадцатого и вовсе был издан указ «бить за грязное слово розгами». Да и сейчас за это можно «схлопотать» пятнадцать суток ареста. Но дело вовсе не в наказании, а в том, что оскверняется богатейший и прекраснейший в мире язык и оскорбляется слух людей. Он говорил о том, что язык – это отражение образа мышления человека. Что в русском языке достаточно слов, чтобы выразить любой нюанс наших мыслей и чувств. Что люди, подменяющие достойные слова на «налипший на язык матерный мусор», идут не по пути поиска нужного выражения и, следовательно, своего развития, а по пути наименьшего сопротивления, и в результате не отличаются высоким интеллектом.
Урок подошел к концу. Мы получили домашнее задание в духе Евгения Мироновича: девочкам предстояло написать Онегину письмо с признанием в своих чувствах, а мальчикам – «отповедь» пушкинской Татьяне. «Язык должен быть современным, но с учетом того, о чем мы говорили сегодня на уроке», - заключил учитель и, попрощавшись, покинул класс. Душа моя сжалась от страха. Я уже поняла педагогический ход учителя, но могла ли тогда знать, какое действие он возымеет? С минуту в классе стояла тишина, потом, бойкотировавшие меня девчонки, вышли из кабинета и, возвратившись к концу перемены, подошли ко мне и о чем-то со мной заговорили. С тех пор мата в классе я больше не слышала, но и во мне тоже произошли перемены: в мозгу включился тот самый переводчик, который спасает меня от «врага» и сегодня.
Еще долго после этого происшествия мне не давал покоя вопрос: почему учитель удалил меня из класса на время чтения «обновленного» варианта письма Татьяны? Ответа на него я так и не нашла, а спросить об этом у Евгения Мироновича постеснялась. Может быть, его мозгам тоже был знаком лязг и скрежет?
Здесь я должна была бы поставить точку, если бы не пресловутая «оборотная сторона медали». Преградив мату дорогу к своему сознанию, я совершенно не заметила, как из моего поля зрения выпал один важный слой лексики. Я говорю об эвфемизмах. Прореха обнаружилась недавно, когда в одном юмористическом опусе я позволила себе «вольность» употребить глагол «долбануть». На меня тут же посыпались упреки и требования заменить это слово на «более пристойное». Я схватилась за голову: «О, ужас! Как я могла так отстать!» Кинулась к словарям Ожегова и Ушакова. Там все «спокойно»: никаких изменений значения. Стоит, как и прежде, помета, что слово просторечное, но ведь и я же его не в оде использовала. Тут даже великому Ломоносову с его учением «о трех штилях» не к чему придраться. Всемогущий и всезнающий Интернет тоже ничего не прояснил. И тогда меня осенило: эвфемизация тому причиной. Народ, чтобы, якобы, не сквернословить, откровенно матерные слова заменил вполне безобидными, превратив их этим в «обидные». Открыла я список эвфемизмов и была шокирована: сколько же благопристойной лексики туда перекочевало! Стала я думать, как же мне с этим-то врагом бороться? Слуха не режет, в мозгах тишина… И вот что решила: засуну-ка я…, нет, не туда, куда подумали упрекавшие меня в употреблении неприличного слова, а на самую верхнюю полку толстенные тома Владимира Ивановича Даля и Ожегова с Ушаковым, куплю себе словарь эвфемизмов и буду о каждом слове там справляться. Чтобы, не дай Бог, снова…, нет-нет, опять не туда… Чтобы впросак не попасть.
11. Поваренная книга
Кто только не придумывал кулинарных рецептов и не писал поваренных книг! Ладно бы еще, «когда пироги печет пирожник», но ведь Кардинал Ришелье, Мишель Монтень, Оноре де Бальзак, Дюма-отец, Генис и Вайль, Дарья Донцова – вовсе и не повара, а, поди ж ты, тоже внесли свою лепту в это древнейшее искусство. Я пишу это вовсе не для того, чтобы последовать примеру великих и не очень, и поделиться с вами парой-тройкой фамильных рецептов (хотя искушение велико), а потому, что, как сказал один сатирик, в педагогике, медицине и кулинарии все профессионалы. Есть ли у меня способности в двух первых предметах, не мне судить, а вот по поводу третьего муж после каждой трапезы говорит: «Ну, как уйти от жены, которая так вкусно кормит?!». В свое «оправдание» скажу только то, что стыдно было бы мне не уметь готовить. Почему? Я вижу здесь три основные причины: «наследственная предрасположенность», семейные традиции и моя первая поваренная книга.
Мой дед со стороны отца был мясником. В его доме была мастерская, где он делал колбасы, сосиски, сардельки, ливерные паштеты, зельц и прочие вкусные вещи. Там стояли бочки, где в рассоле выдерживались окорока и ребрышки. У деда была своя коптильня и свой магазин, в котором бабушка продавала мясные продукты, пользовавшиеся у горожан неизменным успехом. Все это давало семье достаток, а деду репутацию отличного мастера и честного коммерсанта. Отец мой в перерывах между гаммами и арпеджио слонялся среди разделочных столов и куттеров и не только принюхивался к запахам специй, но и присматривался к тому, что да как делает отец. И так хорошо все это «намотал на ус», что, став семейным человеком, по памяти воспроизвел отцово искусство, благодаря чему мы с братом росли при колбасах и копченых окороках, в то время как местные сибиряки ничего изысканнее вареной солонины не пробовали.
О кондитерских талантах своей бабушки я уже рассказывала. Повторяться не буду, но должна заметить, что не только печенье да бисквиты были у нее на столе. Однако самой большой заслугой бабушки было все-таки то, что и в добрые времена и в безвременье в ее доме всегда был горячий обед. О бабушкиной изобретательности в годы лихолетья, когда картофельные очистки и лебеда превращались в суп, а овес в кисель, я знаю, конечно, только со слов мамы да тетушек. Мне повезло родиться и расти тогда, когда на кухне моей бабушки пышным цветом цвела русско-немецкая дружба. Позавчера готовились щи с пирожками, вчера – краудумпрай (я называю блюда так, как слышала это от бабушки, а вообще-то это Kraut und Brei – тушёная капуста и картофельное пюре), сегодня – жаркое с румяной картошечкой, а завтра на сладкое – rote Grutze (густой кисель вместе с красными ягодами и фруктами) с взбитыми сливками. Бабушке одинаково хорошо удавались и тонкие русские блины и немецкие кребельдье (Krebel – это такой «растолстевший» хворост).
Все это вместе с мамой перешло в нашу семью, а потом со мною – в мою. И убеждение, что женщина, в жилах которой течет немецкая кровь, должна уметь вкусно готовить, я вынесла тоже оттуда. Как же велико было мое удивление, когда, приехав в Германию, я увидела, что дамы моего возраста и моложе вообще не утруждают себя длительным присутствием на кухне. Они покупают в магазине законсервированные или замороженные готовые блюда, суют их в микроволновку и подают на стол, считая это вершиной кулинарного искусства. Вот только не понимаю, почему же их мужья во время обеда с такой завистью поглядывают в сторону тарелки моего благоверного? А поначалу, когда он только начал здесь работать, оказывается, даже об заклад побились, что больше месяца ежедневной готовки я не выдержу, и мой муж, так же как и они, будет есть бутерброды или суп из консервной банки. Это они погорячились, конечно. Ну, откуда им было знать, что я воспитана еще в той, старой немецкой традиции, когда свежеприготовленный обед считался обязательным атрибутом семьи. И кто виноват, что в течение двух с половиной веков одни немцы, живя в России, бережно сохраняли эту традицию, а другие, никуда не уезжая из Германии, ее утратили. Впрочем, не все: поколение моей мамы и здесь до сих пор активно готовит обеды и ужины и печет потрясающе вкусные пироги. И это несмотря на свои от семидесяти до девяноста.
Но вернемся в Сибирь, на кухню, к обыкновенной дровяной плите, к кастрюлям, сковородкам и бабушкиной рецептуре, которую она называла «nach Gefuhl», что переводится «по вкусу, по ощущению», но в действительности означало «строго на глаз». Я не заметила у бабушки ни одной кулинарной книги или хотя бы тетрадки, в которую она записывала бы рецепты. Не было у нее также весов и мерной кружки. Зато было чутье и мастерство. И, когда я просила ее рассказать, как она, например, делает тесто для кребельдье, то слышала приблизительно такое: «Просей пару пригоршней с горкой муки, положи туда щепотку соды, соли на кончике ножа, пару яиц и налей простокваши столько, чтобы при замесе не туго было». Самое приятное, что, несмотря на такую «точность» «измерительных приборов», все блюда и выпечка у нее, а потом и у меня всегда удавались на славу. Но поистине удивительным было то, что такие «чувствительные» заготовки, как маринованные огурцы и помидоры, она делала тоже строго «nach Gefuhl». Не любила она чересчур сладкого, соленого или кислого, и, подсыпая соль-сахар и подливая уксус, все время пробовала маринад на вкус. Как только полученный раствор устраивал ее вкусовые рецепторы, она разливала его по банкам. Овощи при этом оставались почти как свежие, но ни одна крышка не взлетела в воздух.
Мама моя вкладывала в приготовление пищи уже чуть больше науки, потому в 1968 году купила три кулинарные книги. Одна из них была по консервированию, другая – кондитерская, а вот третья стала моей настольной. Ее название – «Поваренная книга», полностью отражало ее суть: там были не только рецепты, но и много такого, что нужно знать человеку, который собирается приготовить что-то не просто съедобное, но и вкусное. А готовить мне пришлось научиться в одиннадцать лет. Так сложилось, что мама в июне перешла из госбанка работать в откормсовхоз, переняв бухгалтерию в таком состоянии, про которое говорят, что «там сам черт ногу сломает». Естественно, она взялась навести порядок, а для этого пришлось просиживать на работе до ночи. Следовательно, готовить ей было просто некогда. А это, понятное дело, уж никак не могло считаться порядком. И мне вручили «Поваренную книгу». Первым «опусом» был овощной суп на мясном бульоне. Книга была хороша тем, что в ней пошагово рассказывалось как что делать. Вплоть до того, в какой момент шумовкой пену с бульона снимать и какими кубиками и ломтиками резать картошку и морковку и в какой последовательно класть их суп. И даже рисунками было все подкреплено: и как выглядит шумовка и кубики с ломтиками и еще много чего другого. «Инструментарий» нашей тогдашней кухни особо богатым не был, поэтому о существовании некоторых полезных вещей я узнала исключительно из этой книги. Ну, и тут же начала их «изобретать» из «подручного материала». Пароварку, например, я соорудила, вставив в кастрюлю обычный дуршлаг и накрыв все это сооружение подобранной по диаметру крышкой. Конечно, приготовлению перепелов с трюфелями эта книга меня не научила (по причине отсутствия составляющих это блюдо ингредиентов), зато супы, каши, вторые блюда из доступных в Сибири овощей, грибов и мяса я научилась готовить за это лето вполне прилично. Во всяком случае, брат и родители, бывшие «подопытными кроликами» моего кулинарного ликбеза, до сих пор живы. А тогда ели, нахваливали и добавки просили. Было ли это действительно вкусно или просто педагогическим трюком – история умалчивает. А книга та, кстати, до сих пор жива. После меня ее обе наши дочери «терзали», а теперь лежит и дожидается, когда внучка подрастет. Не помешало бы листочки ей подклеить да заново переплести. Ну да, годков десять-двенадцать у меня на это еще есть.
Боюсь, что будет с моей стороны некрасиво – в главе с таким многообещающим названием совсем не рассказать о том, что мы готовили и как это хранили. О том, чем запасались летом, вы уже знаете, и как мы картошку копали – тоже. Кроме нее в подполье хранилась засыпанная песком морковь, свекла и редька, а на полках стройными рядочками стояли банки с клубничным, смородиновым и черничным вареньем, засыпанная сахаром костяника, залитая сладкой водой брусника, маринованные огурцы и помидоры. В уголочке, дожидаясь исхода шестой недели, стояла четырехведерная эмалированная кастрюля с груздями: раньше этого времени заквашенные грибы считались «несозревшими».
К концу сентября, когда по ночам уже хорошо примораживало, на черной равнине вскопанного огорода зеленели только капустные «головы». Но и их дни были уже сочтены. Однажды вечером брал отец топор, мешок, срубал кочаны, очищал их от торчащих в разные стороны зеленых листьев, приносил в сени и складывал в углу. Капуста лежала там до ближайшего на растущей луне воскресенья, и тогда весь день посвящался засолке. Заблаговременно замоченную (чтобы разбухла и не текла) бочку ошпаривали кипятком, дно застилали капустными листьями и ставили сверху шинковку. Мы с мамой разрезали кочаны пополам и удаляли из них кочерыжки, а папа шинковал. Когда горка в бочке подрастала, сыпали туда тертую морковь, соль и сахар, хорошо перемешивали и утрамбовывали. Между шинкованной капустой слоями укладывали половинки кочанов – для будущих голубцов зимою. Снова ставили шинковку на бочку, и все повторялось сначала до тех пор, пока либо капуста не заканчивалась, либо бочка не наполнялась доверху. Тогда закрывали, уже пустившую сок капусту листьями, клали сверху деревянный круг и на него большой камень. Бочку оставляли в доме. Через несколько дней, когда на рассоле появлялась пена, камень снимали и из капусты, протыкая ее острым колом в нескольких местах, «выпускали газ». Переставшую пенится, а значит, заквашенную капусту прямо в бочке выкатывали в «холодильник», т.е. в сени. Там к декабрю она промерзала до дна, потому рядом с бочкой всегда лежал маленький острый топорик, которым и «добывали» капусту, чтобы приготовить щи, краудумпрай или начинку для пирожков.
Там же в сенях была и «морозильная камера» - ларь со снегом. С наступлением холодов резали поросенка, тщательно его разделывали, порционные куски раскладывали на столе, стоявшем там же в сенях, замораживали и складывали в ларь, пересыпая их снегом. Но так поступали только с тем мясом, которое шло на приготовление горячих блюд. Из остального сразу же делали колбасы, сосиски, зельц, ливерный паштет и, конечно же, копчения. Ради этого отец сложил из кирпичей коптильню, а мы с братом еще летом набирали в лесу несколько мешков еловых шишек. Это, прямо скажем, не самое большое удовольствие – ползать по колючей хвое под ёлками, зато до чего ж ароматным было копченое мясо!.. Бывало, весь дом благоухал, когда отец приносил кусок из коптильни.
Что еще лежало в сибирском холодильнике? Клюква и пельмени. По клюкву ездили на болото, когда ветер срывал с березок последние желтые листья и уносил их куда-то далеко следом за улетевшими в теплые края птицами. Тогда на болоте становилось тихо и прозрачно. Мы весь день бродили по мшистым кочкам, собирая, будто нечаянно кем-то рассыпанные на изумрудно-серебристом бархате, крупные и твердые бусины ягод. Есть их было еще невозможно: скулы сводило от кислоты. Дома выдували из клюквы случайно упавшие в ведро листочки, высыпали ее в один слой на противень и ждали, когда замерзнет. Вот после этого ягоды становились не просто съедобными, но и вкусными и очень полезными. Если случалось простудиться и затемпературить, не было ничего лучше клюквенного морса с медом. Не говоря уж о киселе и начинке для наполеона, …когда выздоровеешь…
А с пельменями у людей, выросших в Сибири, мне кажется, вообще особые отношения. Я и сама долго считала их своими «земляками», пока однажды не прочла, что их родина – Китай (есть, конечно, и другие, но тоже не сибирские «претенденты»). Открытие этого обстоятельства вкуса пельменям и к пельменям не убавило. Делали мы их по воскресеньям всем семейством. Отец с братом, правда, к «ювелирному» процессу лепки не допускались, но там где требовалась грубая мужская сила: покрутить мясорубку, вымесить тесто – им не было равных. Несколько сотен готовых пельмешек морозили до каменного состояния все на том же столе в сенях, потом засыпали их в полотняные мешочки и оставляли в ларе на снегу. Никто и никогда на наш «морозильник» не покушался. Сибиряки – народ чрезвычайно добрый и порядочный, они скорее свое отдадут, чем чужое возьмут. Мыши? Да что ж они, самоубийцы что ли, чтобы в такую стужу по сеням разгуливать. Так что все оставалось нам. Прибежишь из школы, затопишь печь, поставишь кастрюлю с водой, кинешь туда лаврушки, душистого перца, лука, пару десятков пельменей – и обед готов. Иссякнет запас – значит снова есть занятие на выходной день. За работой и разговоры разные: о прошлом и о настоящем. А в общении и проблемы проще решаются и отношения теплее становятся. Это ведь тоже чего-то стоит. Вот вам и пельмени… Мы с мужем и теперь частенько их лепим, хотя, казалось бы, ну какая в том нужда: вон их в русских магазинах сколько всяких. Но это как раз тот случай, когда действие оправдывает результат, а не привычное нам «наоборот». Дочери наши тоже это поняли и стараются почаще готовить вместе со своими мужьями. Жаль только, что в Мексике, где живет младшая, пельмени мало кому известны. Но это вовсе не мешает дочери их готовить. В конце концов, папа ее тридцать лет назад тоже думал, что для того чтобы слепить несколько десятков пельмешек нужно быть великим мастером из «Пельменной», что была в Риге на улице Суворова, и даже не поверил мне на слово, что мы с ним сделаем их в домашних условиях. А сегодня сам по этой части любого того «мастера» за пояс заткнет. Вот только я тут не при чем. Это все наследственность, старая добрая немецкая традиция и моя «Поваренная книга».
12. Когда уходит детство
Восьмой класс выдался очень насыщенным переживаниями: в конце сентября меня на целый месяц положили в больницу. Все банально: врачам надоело возиться с моей бесконечной ангиной, и они настояли на удалении миндалин, а оперировать было невозможно из-за крови. Аукнулась та проблема, с которой я родилась. Пришлось серьезно заняться лечением, а уж потом лететь в Красноярск на операцию. Ее делали в те времена почему-то только в краевой больнице. Пока была в Тасеево, посетителей у меня хватало: родители, бабушка, Володя, Галка, и девочки из хора приходили, и одноклассники. Приносили домашние задания, забирали тетради на проверку, просто так болтали, веселили, рассказывали про школьные дела. Я не чувствовала себя «выпавшей» из событий и даже не отстала в учебе. Врачи добились нужного результата и безотлагательно отправили меня в Красноярск. Прилетели мы туда с мамой первым утренним рейсом, у меня сразу же взяли кровь на анализ и на следующий день положили в хирургическое отделение «ухо-горло-нос». Мама улетела обратно, а я очутилась одна среди десяти взрослых женщин в огромной палате. Рядом со мной лежала какая-то тетушка, которой в черепе сделали дырку, чтобы исправить дефект уха. У нее была забинтована вся голова, и она стонала от боли. Мне было жаль ее и в то же время очень страшно, что она, вдруг, умрет.
Операцию помню смутно, зато первое утро после нее – отчетливо. Всю ночь раны кровоточили, во рту появился противный привкус металла, и к утру мне нестерпимо захотелось почистить зубы и попить. Я пошла в умывальную комнату, посмотрела на себя в зеркало и поняла, что это… не я. Не знаю кто, но точно – не я. Было такое впечатление, что все, что в данный момент происходит, происходит не со мной, а с той особой, которая отразилась в зеркале, и я ее просто наблюдаю со стороны. Странное состояние. Сродни раздвоению личности. Мне стало жутко, и в зеркало я старалась больше не смотреть. Наклонившись ближе к раковине, я как-то умудрилась слегка разжать челюсти, почистить зубы и прополоскать во рту. Стало значительно приятнее, и я набрала воды в стакан, чтобы напиться. Я уже представляла, как осушу его сейчас до дна, но не тут-то было: вода не глоталась, а выливалась через нос. Вот так «несолоно хлебавши», а вернее, вообще «не хлебавши», я вернулась в палату, и тут же получила от врача нагоняй за свой «поход» – нельзя было еще, оказывается, ни зубы чистить, ни пить. А нужно было лежать тихонько и заплевывать кровью дальше третью по счету простынку. Веселенькое занятие…
Через неделю за мной приехал отец. Был уже ноябрь и только что начались осенние каникулы. Лететь на самолете мне было еще нельзя, и до Канска мы добрались на поезде. Впервые в жизни я ночевала в гостинице. В номере было невероятно холодно, а в ресторане нам принесли такой острый суп, что, как я ни была голодна, мне не удалось проглотить ни ложки. А ничего другого у них не было. Утром натощак автобусом поехали в Тасеево и к обеду были уже дома. Как же хорошо там было! Тепло! И мама готовила мне то, что я могла есть. И в зеркале снова отражалась я, а не та – другая. Много лет спустя я приводила детских врачей в ступор тем, что ни за что не отдавала своих детей в больницу и лично присутствовала при всех процедурах и даже тогда, когда нашей шестнадцатилетней дочери хирург вскрывал абсцесс горла. Я долго размышляла над вопросом, почему же я так упорствовала, что научилась делать не только компрессы, горчичники и банки, но и уколы, вплоть до внутривенных, и подписывала любые бумаги, лишь бы только моего ребенка не разлучали со мной. И мне стало ясно, что в моей душе так и живет то тяжелое чувство, которое я испытала тогда утром в умывальной комнате. Я поняла, что в зеркале отразился страх одиночества, и мое подсознание в тот момент вывело всем давно известную истину: любые физические и моральные трудности переживаются легче, если рядом есть самый близкий человек. Ну, а кто для ребенка может быть ближе его мамы и папы?
Но это было только началом моего взросления. Через пару месяцев у меня появились первые месячные. Не могу сказать, что я совсем ничего об этом не знала: мне все-таки было уже четырнадцать с половиной и большинство моих одноклассниц уже иногда на уроке физкультуры скромно сидели в спортзале на лавочке, а физрук грозно рявкал на смеющихся над ними мальчишек. Я понимала, что не захотят девчонки просто так без причины становиться мишенью насмешек. Кое-что об этом мне жутко научно рассказала Галка. Но всего этого было явно мало, а иных «достоверных источников» у меня не было. Учебник анатомии не давал ни малейшего представления об истинных физиологических процессах организма и еще меньше о том, как же с этими процессами уживаться. Воспитание в нашей семье в этом смысле было «образцово-пуританским». Когда однажды, увидев замоченные в тазу кровавые тряпки, я спросила у мамы, что это такое, она, пожав плечами, ответила: «У тебя это тоже скоро будет». Я тут же попыталась узнать у нее, как же это будет происходить, она сказала: «Придет – увидишь». И закрыла эту тему. И вот оно пришло. Причем так, будто внезапно кран открыли. Перепугалась до смерти, когда увидела красное пятно на стуле. Вспомнились туманные объяснения Галки, и те кровавые тряпки в тазу, и что целая стопа выстиранных всегда лежит в мамином ящике комода. Долго вертела в руках одну из них, складывала так и сяк, наконец, приспособила как-то. Через несколько шагов «подкладка» переползла на попу к самой резинке трусиков. Вернула ее на место. Прошлась по комнате – то же самое. Ладно еще, что в этот момент я была дома, а не в школе. Отправилась к маме за консультацией. Та протянула булавку, и сказала, что я слишком худая, и мне придется всю эту «конструкцию» пристегивать. Так я не и поняла тогда, почему нельзя было заранее обо всем рассказать и все показать. Зато поняла, что базисный тезис полового воспитания «нам никто ничего не рассказывал, мы сами всему научились и наши дети тоже сами научатся» - в корне неправильный. Зачем тогда учат ребенка есть за столом и, простите, ходить на горшок? По данной логике пусть уж и это сам постигает. Конечно же, со временем и я «постигла» эту науку и приспособилась к новым обстоятельствам. Вот только зачем мне нужны были лишние стрессы? Их в том «нелепом» возрасте и без того ведь хватает. Тогдашние размышления на эту тему помогли мне избежать ошибок, когда нашим дочерям перевалило за десять лет. Им не пришлось ни о чем выспрашивать у подружек. Обо всем я им рассказала, все показала и научила гигиеническую прокладку приклеивать (вот ведь прелесть: и никаких тебе тряпок и булавок). А позже от меня же узнали они о тампонах, презервативах и пилюлях. И самое интересное, что при этом ни одна из них не пустилась «во все тяжкие», как предрекали, глядя на мое воспитание, некоторые старшие.
Ну, да ладно. Что там у нас еще в восьмом классе-то произошло? Ах, да: вслед за зимой весна наступила. Апрель – ручьи, капель, сосульки метровые с крыши свисают. Чтобы они никому «башка» не попали, отец, как обычно, забирается на крышу с лопатой, сбивает все это прозрачное радужное царство, скидывает некогда снежный, а теперь ледяной карниз, потом откалывает здоровенный кусок наста и зовет меня скатиться на нем вниз. Ух, и знатное это развлечение – «оседлаешь» такого «конька» и вжик на нем с крыши. Потом другого, третьего, пока крыша не станет чистой, а сугроб – под самые окна. Я стою во дворе, смотрю на акробатические трюки отца. Он снова призывно машет мне сверху рукой, а я не иду. Не хочется. Выросла. Отец что-то улавливает и молча отправляет кусок снега вниз без «наездника».
Потом приходит май – половодье, ледоход… Первые листочки, первые цветочки и… любовь… Тоже первая… Паренек, как и положено в том возрасте, на два года старше и на две головы выше (ну, не в своих же «мелких» одноклассников влюбляться!). Шагаем, взявшись за руки из школы через мост до почты. Потом он идет налево, я – направо. Но мне и этого хватает, чтобы до полуночи мечтать о новом дне и новой встрече. Мы еще не научились выражать наши чувства словами, а просто ходим с дурацки-счастливыми лицами и ничего, кроме пронзительно-изумрудных глаз весны, вокруг себя не замечаем. Потом в стакане на моем столе появляется букетик сон-травы – сибирских подснежников. Я смотрю на него, почти не отрываясь, и учу какую-то теорему. Скоро экзамены. И у меня и у Толика. Он тоже сидит у себя дома и что-то бубнит себе под нос. Только цветов в стакане перед ним нет. Он их мне утром на велосипеде привез, потому что в школу мы больше не ходим. Для нас уже прозвенел последний звонок, и поперек коридора висит заставляющее мое сердце замирать напоминание: «До экзаменов осталось пять дней». Экзаменов я очень боюсь. Наверное, потому, что они первые в моей жизни. (А сколько их потом еще будет!). Других-то причин нет. Толик тоже, скорей всего, боится, но не показывает вида. Ему нужно получить высокие баллы, иначе плакал его мединститут. А после двух лет армии захочется ли снова браться за учебники?
Первого июня все пишем сочинение по литературе. Потом дни экзаменов больше не совпадают. Теперь вместо сон-травы в стакане пылают жарки. Десятого июня мои страхи заканчиваются. Четыре пятерки. Где-то в середине месяца торжественно вручают свидетельство об окончании восьмого класса. Гордость? Радость? Ни того, ни другого. Родители приготовили «сюрприз»: мы уезжаем из Тасеева… И вообще из Сибири… Толику я сообщаю об этом после его последнего экзамена… Он тут же вскакивает на велосипед и мчится прочь от меня не оглядываясь. Я стою в полной растерянности… Что же теперь делать?...
Часа через два Толик возвращается. Неумело пытается объяснить, почему он внезапно сорвался с места. Я молчу. Но не потому, что обижена на него или не понимаю его поступка. Я просто не могу говорить, я глотаю, глотаю слезы. Толик впервые нежно привлекает меня к себе и гладит по голове. По-взрослому, почти по-отечески гладит. Говорит, что мы будем писать друг другу письма, а потом, когда я окончу среднюю школу, то приеду в Красноярск и поступлю в пединститут. Я киваю в знак согласия головой. Следующим утром просыпаюсь от дивного, тонкого запаха. Мама ставит на стол букетик кукушкиных слезок. Я подбегаю к окну и вижу, что клетчатая рубашка Толика мелькает уже где-то возле первого переулка.
А через неделю, получив аттестат, Толик уехал в Красноярск на вступительные экзамены. Мы попрощались с ним возле автобуса, увозившего его в аэропорт. Как оказалось, попрощались навсегда. В институт он не поступил, и его забрали в армию. Мы переписывались с ним больше года, но потом наши письма стали все реже и короче и, наконец, все как-то тихо сошло на нет. И осталось лишь светлое пятнышко воспоминаний, как если бы на свежую акварель капнула чистая слеза...
В конце июня, окончив музыкальное училище, вернулся брат. Тут же бросился к Вере. Ведь и ему предстояло нелегкое прощание с любимой девушкой. И их пути тоже навсегда разошлись. Я не раз спрашивала потом брата, почему же он не остался в Тасееве, или не поехал вместе с Верой в Красноярск? Пусть я была еще несовершеннолетней, и со мной можно было не церемониться, а просто засунуть, как чемодан, в самолет и везти, куда хочется. Но ему ведь было уже 19, у него был диплом в руках. Но и его мнение тоже, оказывается, родителей не интересовало. И он тоже был очень послушным сыном. А зря: не сложилась его личная жизнь так, как ему самому бы хотелось.
Картинка подготовки к отъезду в моем сознании навсегда осталась размытой слезами. Родители продали дом. Где-то там, на другом конце огромной страны было куплено другое жилье. Все вещи были погружены в контейнер и отправлены по новому адресу. Родители без умолку говорили о новом месте, о новой работе, строили новые планы. Они начинали новую жизнь, а я облезлой тенью слонялась по опустевшему родному дому и переставала его узнавать. Он, без моего стола и книг, против моей воли начал, вдруг, отдаляться. Это причиняло чудовищную боль, и гнало меня во двор, где бегали уже не наши куры, или на огород, где зарастали травой уже не наши грядки, или в палисадник, где вовсю цвели мои любимые, но уже не мои циннии. Понятно, что созерцание всего этого тоже не приносило покоя, и в определенный момент в душе что-то надорвалось и, вдруг, захотелось, чтобы побыстрее случилось то, что все равно неотвратимо должно случиться. Близким умершего всегда становится легче, когда покойник предан земле. Моя «невыразимая печаль» и была тем самым трупом, который необходимо было как можно скорее похоронить.
Мы уезжали в последний июльский день. Во дворе собралась толпа народа. Многие плакали. Я тоже. Я прощалась с соседями и подружками, с Володей, с кошкой, с собакой и с тополем, который выпестовала когда-то из малюсенькой веточки… Я прощалась с селом, в котором выросла… Я прощалась с детством… Впереди у меня была дорога в полстраны длиною и вся жизнь, в которой будут и победы и поражения, и предательство и любовь на всю жизнь, и боль утрат и счастье рождения детей и внуков, и вдохновение, чтобы написать эту повесть, и гордость, когда я произношу слова: «Я родилась в Сибири».
