Четвертый класс. Новая школа. Новая не только для меня, но и вообще. До этого на горе стояло только потемневшее от времени двухэтажное здание, а теперь рядом появился огромный п-образный пахнущий свежим деревом корпус. Все начальные классы, кроме четвертых, остались в старом. А нас решили приобщать к взрослой жизни и выделили пару помещений. Два четвертых с утра, два – после обеда. Все как у пятиклассников, только по кабинетам бегать не нужно, потому что наша Марь Ванна (Мария Ивановна Кузьмина) сама со всеми предметами прекрасно справлялась.
В классе за три года все уже друг к другу притерлись, и новенькая я одна. Но мне повезло: Марь Ванна – это как раз та женщина, что стащила меня почти год назад с неокрепшего льда и отвела к отцу в школу. Она прямо нутром чуяла, что и в какой момент нужно сказать ребенку, чтобы достичь желаемого результата. Мое глубокое убеждение, что научить человека быть педагогом – невозможно. Либо это есть внутри, либо нет. И никакие институты, курсы повышения квалификации и семинары тут не помогут. Бог дал или не дал. Мне все больше попадались учителя, которым Бог дал. Началось все, конечно, с Анны Исаевны. Следующей была Марь Ванна. Когда папа привел меня первого сентября в школу, она сразу же сказала:
- Вы мне дайте эту девочку. Мы с ней уже немного знакомы.
И не дожидаясь папиного согласия, взяла меня за руку и подвела к классу с табличкой «4б». Потом открыла дверь и показала на вторую парту в среднем ряду:
- Садись рядом с тем мальчиком. Там тебе будет все хорошо видно.
Бог милый, я ведь и в самом деле была близорука, но очки носить жутко стеснялась. Но как об этом догадалась Марь Ванна – до сих пор загадка. Хотя, когда я сама через много лет стала учителем, то тоже могла с первого же взгляда понять, что мой ученик не очень-то хорошо видит или у него болит голова. Но бесполезно спрашивать у меня, как я это определяю. Понятия не имею!
Моим соседом оказался Сережа Толмачев – славный мальчик с обожженным лицом и всего одним глазом. Во второй глазнице был мертвый неподвижный протез. Ох уж эти дурные послевоенные времена! Все пацаны «воевали». Хорошо, если просто выстругивали себе деревянные пистолеты и носились с ними друг за другом, крича «бах-бах». А если делали поджиги и вместо «бах-бах» понарошку случался настоящий выстрел, а точнее взрыв начинки в том месте, где его меньше всего ждали. Сколько таких мальчишек осталось без глаз да без рук, а то и вовсе легли в могилы, разрывая души своих родителей, – не война, а дитя не уберегли. Так что Сереже еще в определенном смысле повезло: и жив, и наука на всю жизнь. Горькая наука. И еще одна девочка, опаленная неуемным мальчишеским желанием вооружаться, в классе была – Алла. У той, к счастью глаз был, правда, зрения в нем с гулькин нос осталось.
Вот с таким воинственным и уже пострадавшим от этого племенем работала наша Марь Ванна. Справлялась ли она? Еще как! Самые отпетые хулиганы смирнели перед ней, как ягнята, и старательно учились. Думаете, что была она грозной бой-бабой? Да в ней всего-то полтора метра роста было, и голоса она никогда в жизни ни на кого не повысила. Вот директора школы Любовь Федоровну – ту боялись. И не просто боялись, а трепетали перед ней. Каждый понедельник школа выстраивалась на общую линейку. Один старший класс сдавал дежурство другому. И не приведи Бог, если чья-то фамилия прозвучала с негативным оттенком в отчете дежурных. Сначала директриса выставляла их перед всей школой, а потом вела к себе в кабинет, из которого нарушители порядка, независимо от возраста и пола, выходили, размазывая слезы по щекам. Мне в тех кулуарах побывать не довелось, поэтому, что Любовь Федоровна говорила там, я не слышала, но порядок в школе был образцовый.
И коллектив учителей она подобрала очень работоспособный. Ей было глубоко наплевать на то, был ли у ее работника диплом пединститута. Мой отец и некоторые его коллеги вообще прошли ГУЛАГ и были сосланы в Сибирь «навечно», однако специалистами они были первоклассными. Одна Елена Ивановна Саулите чего стоила. Говорили, что в Латвии она была гувернанткой в богатой семье. Повезло же тем отрокам, которых она на своей родине воспитывала. Елена Ивановна свободно говорила по-французски, по-английски и по-немецки, великолепно играла на рояле, прекрасно пела и танцевала. С такими вот униками-учителями Любовь Федоровна создала школьный театр, ставивший Чехова, Островского, Горького. И зал РДК сидел затаив дыхание, рыдал и смеялся во время спектаклей не только потому, что не был избалован столичными (и никакими другими) гастролерами, но и оттого что самодеятельные актеры играли профессионально. И из затруднительных положений выходили c завидной ловкостью. Отец рассказывал, как один из актеров по случаю несварения желудка выбежал в туалет, ну и подзадержался там лишку. А тут его выход. Последняя реплика перед его предполагаемым появлением была: «И куда же она поставила эту опару? Сейчас я у ее мужа спрошу». А поскольку спросить оказалось не у кого, то актриса тут же сказала: « А чего тут спрашивать! Откуда мужику об этом знать! Я лучше сама ее поищу». И взялась искать. Она ее так искренне искала, что весь зал начал ей подсказывать, в каком месте еще (по житейской логике) может стоять та опара. Облегчившемуся за это время актеру, находчивые коллеги, наблюдавшие всю эту кутерьму из-за кулис, сунули в руки первую попавшуюся банку, и он вышел на сцену со словами: «Ну, что ты мечешься по дому? Нет там никакой опары. Я ее всегда с собой ношу… чтоб не остыла», - и протянул актрисе банку. Зал покатился со смеху.
Потом Любовь Федоровну перевели в Красноярск поднимать какую-то другую целину, то есть школу, а у нас директором стал Евгений Миронович Нисневич. Он никого «на ковер» не вызывал, но школа при этом продолжала занимать первые места на смотрах, соревнованиях и олимпиадах. Для меня же совсем не это было важным, а то, что он преподавал русский язык и литературу. И то, что наш класс попал именно к нему. Учительницу, которая была у нас до этого, я даже не запомнила. Видимо, это был тот редкий для нашей школы случай, когда Бог не дал. Зато с приходом Евгения Мироновича каждый день для меня превратился в праздник. Представляете, он всего «Евгения Онегина» наизусть знал и цитировал с любой строчки! Да одного ли «Онегина»? И это меня сразило наповал. В дальний угол полетел любимый атлас мира. Был у меня такой: в пол квадратных метра величиной и сантиметров пять толщиной. Папа его где-то для меня выудил. С этим талмудом я дневала и ночевала, пытаясь разгадывать географические диктанты, которые задавала особо интересующимся географией наша Нина Александровна. Почему наша? А потому, что она у нас не только географию преподавала, но и классной руководительницей была. И гербарии с коллекциями дохлых стрекоз и бабочек, проткнутых булавками, будто шпагами, тоже больше не привлекали. Географию с биологией затмили русский язык и литература. Это было уже не увлечение и даже не влюбленность, а настоящая любовь. Причем, любовь с первой секунды взаимная. Кто только и как только не пытался потом отвратить филологию от меня или меня от филологии – безуспешно. В угоду своим родителям (послушная же девочка была) я даже в музыкальном училище поучилась, а потом все бросила и, не оглядываясь, пошла в университет на филфак. Но все это было потом, а пока был седьмой класс и Евгений Миронович с его незабываемыми уроками. Учитель видел насквозь каждого из нас и каждому установил свою индивидуальную планку, до которой мы должны были дотянуться. Мне уже тогда стало понятно, что моя планка стоит очень высоко и учитель не без основания задал ей именно этот уровень. Евгений Миронович и родителям моим не однажды говорил, чтобы они обратили внимание на мои способности. (Они обратили, только, правда, на музыкальные).
Писать мне тогда совсем еще не хотелось. Зато хотелось прочитать все, что уже написано другими. И это тоже заслуга учителя. Потому что, трактуя произведения классиков, он никогда не рассказывал того, что стояло в наших учебниках. А ведь это было даже небезопасно. Страна только что отпраздновала столетие со дня рождения Ленина, и всем поголовно вменялось знать мнение вождя мирового пролетариата по поводу того или иного произведения. А вождь, как выяснилось, прочел всю русскую литературу, которая была до него и даже после, и везде что-то да сказал. Так вот, цитировать Ильича нас учитель не просил. Он вообще научился как-то ловко обходить все нелитературное в литературе, вознеся художественное слово на ту вершину, которую оно заслуживало. Благодаря учителю, Пушкин стал для нас, действительно, «солнцем русской поэзии», а не поэтом-революционером, каким его упорно делали учебники тех времен. А Гоголь – не обличителем российского самодержавия, а создателем бриллиантовой прозы, над которой мы то плакали, то смеялись, то дрожали от страха. Душа переполнялась восторгом, и мороз бежал по коже, когда Евгений Миронович читал нам вслух отрывки из «Мертвых душ», поэмы, которую многие мои ровесники вспоминают и теперь как нудную и малопонятную ерунду. Если бы ни учитель, я бы тоже так считала. Тяжела эта вещь для понимания подростка, если не растолковать ее доступно. Только вот это не каждому учителю дано. Потому и живут теперь люди, которые никогда больше после школы не взяли в руки Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Толстого… Как же много этим несчастным не открылось! А все потому, что не повезло им с учителем так, как повезло нам, ученикам Евгения Мироновича.
Как учил он нас писать сочинения? Во-первых, давал такие темы, к которым мы по определению не могли быть равнодушными. Например: «Печорин нашего класса» или «Как выжить Татьяне в наши дни?» Думаете, легко об этом написать? А вы попробуйте. У нас в классе прямо настоящие баталии по этому поводу разгорались. Во-вторых, даже если он и давал традиционную тему (ну РОНО ведь требовало), то всегда говорил так: «Даже не пытайтесь «цитировать» учебник. Мнение авторов ваших книжек я и так давно знаю. А вот ваши соображения на сей счет мне пока неизвестны». Если мы, вдруг, начинали роптать (бывало и такое), учитель спрашивал: «Есть художественный текст и ваша голова полная мыслей. Чего же вам не хватает?» А не хватало умения излагать эти самые мысли. И вот тут он всегда приходил на помощь. У меня долго хранилось сочинение, которое было красным от исправлений. И при этом стояли две отличные оценки: за грамотность и за литературу. С орфографией и в самом деле было все в порядке. А вот свежие, но при этом корявенько изложенные мысли, учитель превратил в емкие, но вместе с тем изящные предложения. Так что, за те похвалы, которые я сейчас слышу в адрес своей прозы, я должна поклониться своему учителю. И я ему кланяюсь до самой земли. И не только за науку, но и за веру в мои способности и силы. Я знаю, что много раз предавала его надежды. И тогда, когда в другой школе стала писать не так, как просила душа, а так как было нужно партии, правительству и учительнице, от которой напрямую зависела моя оценка и средний балл аттестата. И когда поверила родителям, что филология – это не мое и поступила в музыкальное училище. И потом, когда уже став учителем русского языка и литературы, годами успокаивала зуд письма в своих ладонях и откладывала это дело на светлое будущее, которое наступило вдруг после одного наркоза. Он был связан с операцией, но казалось, что жизнь моя до этого текла будто в наркотическом сне, и наконец, меня реанимировали. Теперь мне остается надеяться только на то, что Бог не отпустит меня отсюда до тех пор, пока я не выполню своего предназначения. Верьте и Вы в меня, дорогой мой Учитель!
8. Зима, зимою, о зиме
Весь мир без устали мусолит тему глобального потепления и то, что к грядущей катастрофе человек приложил свои шаловливые ручки. Мне, неспециалисту в этом деле, было бы глупо утверждать, что с климатом ничего не происходит. Какой уж там! Вот пол-Пакистана нынешним летом тонет, а пол-России горит. Аномалия, что и говорить. Да только разве ничего подобного никогда не случалось? Наша планета еще и не такие катаклизмы переживала. И когда человеческим духом на Земле еще и не пахло, и потом, когда он еще не изобрел и не произвел всего того, что мы имеем сейчас. По моему дилетантскому мнению, планета наша живет по каким-то только ей одной известным правилам и циклам. А посему самое большое, на что человечество способно, - это бояться ее очередного кульбита. Причем, судя по пространному и регулярно обновляющемуся расписанию ближайших концов света, наши лучшие умы даже договориться о единой дате никак не могут. Это потому, что ничего определенного не знают. Чуют, как и все мы, что что-то не так, как было раньше, а вот почему и чем и когда это закончится, не знают. А поскольку валить все на гнев олимпийских богов или проделки Барабашки как-то уже не солидно, нашли нового козла отпущения. А точнее, корову. Уж очень, говорят ученые, большую кучу навоза буренки навалили. И из этой кучи выделяется совершенно невообразимое количество того самого газа метана, который якобы повинен в тепличном эффекте, обуявшем планету. Повезло же динозаврам: их некому было изобличать в слишком хорошем аппетите и бурной пищеварительной деятельности. Вернемся, однако, к нашим баранам, т.е. к коровкам и к тому времени, когда они были сознательнее и не превращали все съеденное в угрозу для человечества, и потому небо было голубее, трава зеленее, а зима в Сибири – настоящей сибирской.
Итак, о зиме в Тасееве. Но для пущей научности сначала немного географии. Где находится Красноярск, представляют многие. Огромный город, без пяти минут миллионер. А село Тасеево расположилось в 340 км к северо-востоку от него. Могу еще и по-другому вас сориентировать: неоднократно упоминаемая мною Усолка, на берегах которой лежит село, впадает в реку Тасей (на карте она Тасеева), Тасей – в Ангару, Ангара – в Енисей. Две последние реки представлять не нужно, о них даже бразильские школьники слышали. И еще: давайте договоримся, что зимой мы будем называть не время с первого числа декабря по последнее февраля, а с того момента, когда замерзает земля и ложится снег и до того прекрасного часа, когда «гонимы вешними лучами, с окрестных гор уже снега сбежали мутными ручьями…».
Год на год, конечно, и тогда не приходился, однако чаще всего к началу ноября зима уже вовсю царствовала. Температура круглые сутки держалась ниже нуля, снег валил и уже не таял, отчего на улице становилось чисто, пушисто и празднично. Народ засовывал подальше летние одежки – пригодятся не скоро. Доставал валенки, шапки-ушанки, зимние пальто на вате или, у кого были, шубы. У меня шубы не было. Зато были белые валенки, носы и пятки которых сапожник-финн Леметью обшил мягкой коричневой фигурно вырезанной кожей. Мой брат дружил с его сыновьями и однажды взял меня с собой к ним в гости. Супруги Леметью больше походили на бабушку с дедушкой, нежели на родителей. Оказалось, что в молодости они очень хотели девочку, но детей долго вообще не было, а потом один за другим появились трое белобрысых веснушчатых мальчишек, которые вечно стояли на головах и дрались. Из-за всего этого тетушка Леметью с нежностью смотрела на каждую девчонку. Мне повезло даже больше других, потому что в том возрасте я была настолько блондинистой, что один родственник обидно называл меня сметаной. А вот тетушке Леметью мой «окрас» явно напоминал о чем-то родном финском, поэтому она ко мне особо благоволила и убедила своего мужа не просто подшить мои слегка прохудившиеся на пятках валенки, а сделать из них произведение башмачного искусства. Что ему вполне удалось, и я пару зим щеголяла в эксклюзивной обуви.
А еще у меня была рыжая меховая шапка с завязывающимися ушами, пальто на «двойном ватине» и меховые рукавицы. Ну, и, конечно, куча сотворенного руками бабушки и мамы вязаного добра: шарфы, штаны, носки, свитера. И все это зимой приходилось на себя надевать. Короче, каждый выход на улицу в сорокаградусный мороз был сродни выходу астронавта в открытый космос. Куда детям ходить в такую погоду, спросите вы? В школу, милые. В школу. Температура в минус сорок градусов для учеников старше четвертого класса считалась неопасной. Это ничего, что нос белел, выдохнутый из легких воздух с треском превращался в микроскопические льдинки, а стоило прикоснуться к металлическому дверному замку голыми руками, на нем оставался кусок свежепримороженной кожи. По ощущениям сорок градусов от сорока одного ничем не отличаются. Но отдел народного образования имел на сей счет другое мнение. Каждое утро в декабре и январе отец выходил на улицу, смотрел на термометр и, возвращаясь в дом, частенько говорил маме: «Включи-ка радио». Я, притворяясь спящей, тут же вся превращалась в слух. Радио шипело, хрюкало и после значительной паузы говорило низким женским голосом: «Прослушайте сообщение Тасеевского радиоузла. В связи с низкой температурой учащиеся первых, вторых, и т.д. …и восьмых классов школу сегодня могут не посещать. Повторяю…». «Ура!» - ликовала я, все также притворяясь спящей, заворачивалась потуже в одеяло я снова засыпала.
Мама растапливала печь, готовила завтрак и перед тем, как уйти на работу, будила меня и сообщала мне радостную весть, что в школу сегодня не нужно, но зато нужно не забыть вовремя закрыть вьюшку. Акцент при этом делался на слове «вовремя», т.к. если это сделать раньше, чем нужно, т.е. тогда, когда угли в печке еще красные, можно запросто угореть. Такая беда зимой случалась сплошь и рядом. От угара страшно болела голова, стучало в висках, тошнило, рвало. Это было тяжело, но при этом значило, что человек останется живым. Гораздо хуже было, если человек закрывал рано вьюшку и засыпал. Тогда он мог больше уже никогда не проснуться. Все, казалось бы, просто: закрывай, когда в печи уже нет ни уголька. Но тогда драгоценное тепло вылетит через трубу на улицу. Из всего этого сам собою напрашивался вывод: нужно срочно вылезать из теплой постельки, одеваться и идти на кухню. Там умыться, позавтракать, не забывая при этом регулярно заглядывать в печку, чтобы не пропустить тот момент, когда исчезнет пламя, и угли начнут подергиваться сероватым пеплом. Это и есть тот самый час «Х», который означает «вовремя».
После этого весь день был в полном моем распоряжении. Хотя нет, вру. Нужно было хотя бы час позаниматься на пианино. Мой брат уже учился в музыкальном училище в Павлодаре (Казахстан) и мне полагалось тоже готовиться к этому поприщу. Возражать родителям было бесполезно. Аргумент у них был железный: «Папе музыка в лагере жизнь спасла». За это или поэтому, по их логике, дети тоже должны стать музыкантами. Способности к этому делу у нас с братом, не скрою, были. Да и удивительно было бы им не появиться в семье, где даже застольные песни были четырехголосными, а умение чисто петь дуэтом было таким же само собой разумеющимся, как надевать левый ботинок на левую ногу. Так что ежедневные гаммы и этюды Черни мне были просто на роду написаны. Вот я и старалась с утра пораньше оттарабанить час по клавишам, а потом спокойно пристраивалась возле теплых кирпичей обогревателя и читала, а точнее, глотала книги.
Днем, когда низкое зимнее солнце стояло в зените, покрытые толстым слоем льда окна начинали сверху оттаивать. Вода стекала по проложенным по сторонам подоконников марлевым жгутикам в подвешенные на гвоздики банки. Следить за тем, чтобы они не переполнялись, тоже считалось моей обязанностью. Но это было совсем не обременительно и даже интересно. Пока снимаешь очередную банку, успеваешь посмотреть в растаявшую «амбразуру» и заметить, как заиндевевшая лошадка везет на санях мужика одетого в тяжеленную лохматую доху. Брови и усы у мужика тоже покрыты инеем, а изо рта и носа клубами валит пар. Соседская кошка, выскочившая из дому по своим личным делам, несется к родным дверям, нетерпеливо скребется и исчезает в белом облаке. Замотанная до самых глаз вязанным шерстяным платком тетя Галя в полушубке и валенках спешит на ферму. На кормушке, что весит на крытой веранде, синички и снегири деловито клюют зерно. А сорока, присев на столбик нашего палисадника трещит направо и налево о том, что вороны возле магазина, где покупатели привязывают лошадей, нашли кучу конского навоза и теперь лакомятся.
Много увлекательного происходит за окном даже в самый морозный день, а уж если красный столбик термометра поднимается градусов до тридцати, то сибиряки всерьез говорят, что наступила оттепель. И дела закипают. Затемно мужики выезжают на тракторах на свои покосы и к вечеру приволакивают по снегу срубленные еще летом сани с огромным зародом (стогом) сена. Ставят сани поближе к сеновалу и несколько следующих дней вилами и охапками переносят сено под крышу, раскладывают его там и утаптывают. Освободившиеся сани тянут теми же тракторами обратно на покос, чтобы следующим летом сложить на них следующий зарод. В обратную сторону пустыми не ездят, волокут из лесу по снегу спиленные на дрова толстые и длинные деревья. После этого весь день то в одном, то в другом конце улицы визжит моторная пила. И нет ничего приятнее, чем вдыхать смолистый запах сосновых опилок, горка которых как живая вырастает прямо под свежим распилом. Разыскивать на баланах листвяга (на бревнах лиственницы) наплывы серы (лиственной смолы), отколупывать ее маленьким ножичком и собирать в спичечный коробок, чтобы потом дома растопить, извлечь оттуда остатки коры, остудить и жевать. Ни один производитель жевательной резинки до сих пор ничего ароматнее сибирской серы так и не сделал. И даже вкуса ее никто не повторил. Не говоря уж о целебных свойствах.
Не стоит, однако, думать, что люди зимой только работали. Хотя, конечно же, пилить дрова приятнее на морозе, чем в жару. Да и колоть их легче по чисто физическим законам: влага, которая есть в любой древесине, превращаясь в лед, становится добровольной помощницей дровосека. Возить расколотые дрова под навес на саночках тоже удобнее, чем носить их летом туда охапками – все руки вечно занозишь и синяков на теле наставишь. Но вот опять я о работе, которая, действительно, ведь никогда не заканчивалась. И все-таки по воскресеньям, если день выдавался погожий и не чересчур холодный, мы всей семьей становились на лыжи и катили на речку, изрезанную санной дорогой, пешеходными тропинками и лыжней. Тропинки и проруби за селом пропадали, а санный и лыжный пути бежали параллельно до следующего села. Потом до следующего… И так до тех пор, пока не упирались в бесконечность, т.е. в весну. Но где еще та весна! А зима вот она – здесь и сейчас. Она все поглотила, все изменила. Ельник превратился в огромный белый бугор, и о том, что под снежной толщей елки, мы знали лишь потому, что каждое лето набирали там полную корзину рыжиков. Ветви редко стоящих прибрежных сосен опустились под тяжестью снежных шапок к самым сугробам и с ними сливались. Даже тонкие плети молодых березок обросли сверкающей на морозном солнце пушистой белизной. И кажется, что вся жизнь в этом студеном царстве должна замереть, уснуть до теплых дней. Ан нет! Искрящееся пространство стрекотало, щебетало и чирикало на все лады, и припорошенный свежим снегом наст всегда был расписан звездочками птичьих ног.
Вот следы зайчика, а вот и той лисички, что решила полакомиться зайчатинкой. Хочется верить, что ей этого не удалось. Пусть насыщается мышами. Хотя их мне тоже жаль. И лисичку жаль. Дилемма… Волчьих следов мы никогда не встречали. Впрочем, никто из нас волчьи следы не умел отличить от собачьих, которые попадались то тут, то там. Мы тоже иногда на лыжную прогулку брали с собой нашу овчарку. Это было не очень-то удобно, потому что у нее от изобилия свободы пастуший инстинкт, вдруг, исчезал, зато просыпался охотничий, и она умудрялась распугать всех лесных птиц своим сумасшедшим лаем, отчего идиллия пропадала. Зато, если катались с горки на санках, собака, своей бестолковой беготней вносила нотку дополнительного веселья в общую кутерьму, и все радовались и смеялись, то и дело валялись вместе с псом в снегу и разве что не ездили на нем верхом.
Рождество в те времена не отмечали, его подменили государственным Новым годом. Но у бабушки елку всегда ставили и украшали 24-го декабря. О празднике нам ничего не рассказывали, чтобы мы не выболтали чего лишнего в школе. Родители и без того считались политически неблагонадежными. Бабушка, напевая себе под нос что-то по-немецки, пекла гору разного печенья. Мы его ели, но следуя своей интуиции, никогда не спрашивали у нее, о чем она поет и почему елка стоит так рано. Пела бабушка, как вы понимаете, рождественские песни. Вот так тихо отмечала она, а заодно и мы, главный праздник души. Бабушка до конца дней своих была глубоко верующей, шепотом молилась о нашем здоровье и благополучие. Опасаясь за нас, она никогда никого не пыталась увлечь религией, но живя рядом с ней, мы чувствовали тот свет и тепло, которое она излучала, и сами постепенно прониклись ее верой. Такой же спокойной и уверенной, без лишней суеты и надрыва. И даже сейчас, когда религия стала модой, и люди молятся на площадях и в полный голос, моя душа просит тихой беседы с Господом в укромном уголке. Для этого мне вовсе не нужно всякий раз превращаться в отшельника. Достаточно просто закрыть глаза, обратиться мыслями к Всевышнему, поблагодарить его за любовь и попросить у него здоровья своим близким, терпения и мудрости себе, мира всему человечеству и гармонии природе. Последнее для того, чтобы зима в Сибири навсегда осталась настоящей – сибирской.
9. С кем поведешься…
К шестому классу играть в куклы я совсем перестала. Все лето просидели они чинным рядочком одетые во все зимнее: не удосужилась даже переодеть. В конце августа стрясла с кукол пыль, сложила их в ящик и задвинула его под кровать. А что я еще должна была с ними делать? Куклы были прекрасно образованы и отличались спартанской выносливостью. Ничего большего я им дать уже не могла. Всё, этот этап детства остался позади.
Каникулы напролет я чертила какие-то планы местности, выращивала кохии и циннии, насушила целый стог травы и делала из этого добра гербарии. По всему дому лежали атласы и книжки из серии «Знай и умей», на стенках висели самодельные рисунки цветов в разрезе, а на столе стояла коробка с гордым названием «Минералы». В этой груде камней была пара интересных экземпляров: здоровенный, с тонюсенькой корочкой твердой грязи с одной стороны, осколок каменной соли, привезенный мною из экскурсии на Троицкий сользавод, кусок каменного угля, найденный прямо на нашем огороде и с палец толщиной пластинка слюды, обнаруженная в куче речного песка. Слюду, вероятнее всего, принесла откуда-то река, а вот как, в населенный пункт, где никто никогда ничем кроме дров не топил печи, попал на огород каменный уголь, было загадкой. Я нашла для себя единственное внятное объяснение этому явлению: Канско-Ачинский угольный бассейн в сотне километров. Там уголь лежит очень близко к поверхности, и добывают его открытым способом. В основном это бурый уголь, но есть и каменный и уголь переходной стадии, который выглядит тоже черным. Вполне возможно, что месторождение распространяется и севернее Канска, да только уголька там мало, и ни о каких разработках не может быть речи. Но это, повторяю, моя версия.
Вернемся, однако, к моим тогдашним увлечениям, точнее к их происхождению. Причина моих предпочтений была «прозрачна»: учителя (о них я уже рассказывала) и друзья-подружки. Верно ведь говорится: с кем поведешься – от того и наберешься. А в детстве – особенно.
В пятом классе я «повелась» сразу с двумя: с Галкой В. и с приехавшим из деревни Глинная двоюродным братом Володей. Начну с Галки. Она была на два года старше меня, отлично училась, была председателем совета пионерской дружины, как лучшая из лучших ездила в «Артек», играла в школьном ансамбле на баяне и пела в хоре. Но вряд ли бы она меня тогда даже заметила, если бы ей не нравился мой брат, с которым она познакомилась благодаря баяну. Вот тут я должна сделать отступление и рассказать о художественной самодеятельности в нашей школе, что практически значит – рассказать о своем отце. Я очень постараюсь быть объективной, хотя мне это совсем нелегко, ведь это мой папа, я его люблю и склонна идеализировать.
Итак: Петрушка Михаил Владиславович. С детства самозабвенно любил животных, а отец (мой дед) отправил его к еврею учиться игре на скрипке, и строго наказывал, если урок не был тщательно выучен. Старания деда не прошли даром: к семнадцати годам отец стал отличным скрипачом. Но тут в его судьбу вмешался Сталин и к восемнадцати, вместо консерватории, мой папа был в ГУЛАГе. А там, сами понимаете, другие «университеты». Потом колхоз, Тасеевский РДК и, наконец, школа. Уже в клубе он начал учиться играть на аккордеоне. А когда пришел в школу, то разобрался во всех духовых инструментах и создал школьный духовой оркестр. Потом освоил баян, стал учить детей играть на аккордеоне и баяне, и собрал ансамбль. Тридцать учеников играли довольно сложные многоголосные произведения, причем аранжировки делал тоже мой отец. И это происходило не в музыкальной, а в самой обыкновенной общеобразовательной школе. Но и это еще не все: он создал огромный, человек в сто, хор. Сейчас большинство из читающих вспомнят свои школьные годы и то, как их «загоняли» петь в хоре. Так вот, ученики нашей школы ходили за Мисавичем (так называли моего отца и учителя и ученики) «хвостом» и уговаривали его разрешить им прийти на репетицию, которая длилась не менее двух часов при «железной» дисциплине. Что это значило? Не отвлекаться ни на что, разучивать партию стоя, петь по нотам. Для подростков это было непросто, зато почетно. Потому что победа на смотре художественной самодеятельности всегда была за нашей школой. А качество хорового пения в смотре играло всегда весомую роль. И наши четырех-, а то и шестиголосные хоры всегда были самыми чистыми. Да и на подест мы «всходили» не как стадо баранов, а красивым строем. Т.е. от начала и до конца производили впечатление высокого качества.
Смотр школьной художественной самодеятельности всегда проходил в конце марта во время весенних каникул. Танцы и театральные миниатюры были на совести других учителей, все остальное готовил мой отец. Это значит, что, проведя уроки пения в двух сменах (он был единственным в школе учителем музыки), он каждый день часов до десяти вечера репетировал либо с хором, либо с ансамблем, либо с оркестром, либо с чтецами, либо с солистами, либо с трио аккордеонистов и т.д. После смотра репетиции тоже не прекращались, потому что в апреле и мае школа-победительница ездила по клубам района и давала концерты, следовательно, расслабляться было некогда. Вот теперь и прикиньте, как часто наш папа бывал дома? Хорошо еще, что мы с братом учились в той же школе. Хоть на уроке пения и на всевозможных репетициях с ним встречались. Не то бы и вообще забыли, как он выглядит.
Ну вот, вроде бы не слишком субъективно получилось. Теперь о Галке, с которой меня свела судьба благодаря ее симпатиям к моему брату, а точнее, благодаря тому, что мой брат этих симпатий не разделял – другая у него была на уме – Вера. Вот чтобы быть поближе к предмету своих воздыханий и завела Галка со мною дружбу. Время показало, что эта ее «жертва», принесенная на алтарь любви, была бесполезной: брат, не отвлекаясь по сторонам, дружил с Верой. На меня же отношения с Галкой оказали определенное влияние. Она уже тогда знала, что хочет стать врачом, потому грызла гранит естественных наук и приохотила меня к биологии и географии. Да и вообще, у Галки много чему хорошему можно было научиться, например, порядку на рабочем столе. В любое время дня и ночи все ее книжки и тетрадки лежали строго по линеечке, карандаши были подточены и стояли в стакане острием вверх, нигде не было ни одной пылинку, не говоря уж о чернильных пятнах или засохших лужах клея, как это вечно имело место на моем столе. Должна признаться, что все мамины многолетние старания приучить меня к аккуратности не дали такого результата, как дружба с Галкой. Я ей во всем подражала. А когда пошла в шестой класс, появилось обстоятельство, которое нас еще больше сблизило: меня, как двумя годами раньше ее, тоже наградили путевкой в «Артек». Лучшего консультанта в таком тонком деле, как первая, и к тому же столь дальняя, поездка без родителей, я не могла себе и желать. Галка столь подробно описала мне быт, режим и традиции этого «элитарного» пионерского лагеря, что я оказалась, пожалуй, самым подготовленным ребенком во всей дружине «Лазурная». Короче говоря, в то время, когда юные пионеры, впервые оторвавшиеся от маминой юбки, испытывали стресс и худели, я за четыре недели поправилась на два килограмма. Это, ей богу, подружкина заслуга. Жаль, что после того, как она убедилась, что сердце брата ей не завоевать, пути наши разошлись. Но это случилось значительно позже – Галка и в этом была чрезвычайно целеустремленной. Кстати, она стала очень хорошим врачом-хирургом и, по последним сведениям, живет и работает в Красноярске.
Такой была Галка. Совсем другое дело – Володя. Во-первых, он был мальчиком, во-вторых, кузеном. То есть этакая смесь друга и брата. Причем именно в этой последовательности – сначала друг, потом брат. Возраст нас, конечно, тоже сближал: он всего на полгода старше меня. Но вот по способностям – полная мне противоположность. Математик до мозга костей, как наши с ним бабушка и дедушка, и как тот, расстрелянный в 38-ом бабушкин брат Володя, в честь которого и получил мой кузен свое имя. Впрочем, я думаю, что и его мама (моя тетя Тая, которая, вообще-то, Тея) тоже была не без искры божией в точных науках, да ей учиться не довелось.
Сначала Володя был учеником Глинской начальной школы, а в пятый класс пришел к нам. Жил он несколько лет у бабушки. (Семья тети Таи переехала в Тасеево позже.) Каждое утро мы встречались с ним на замерзшей реке и шли дальше в школу вдвоем. Потом весь день сидели за одной партой. Потом вместе шли домой, потом на репетиции. У него был замечательный слух, и он пел в хоре и играл на аккордеоне. Возвращались с репетиций тоже вместе. Ну, и, конечно же, я часто бывала у бабушки и там мы тоже общались. Вы спросите, а не надоедали ли мы друг другу? Наверное, нет, потому что, стоило только однажды нашей классной руководительнице посадить нас с отстающими учениками (ради повышения их успеваемости), мы тут же, не сговариваясь, объявили Нине Александровне бойкот. Ей, бедной, ничего не оставалось сделать, как вернуть нас на прежнее место. Не то, что б мы не хотели помогать отстающим. Да, ради бога, и всегда пожалуйста. Но сидеть при этом мы должны были вместе. Потому что по своим способностям мы были в тот момент единым целым. Даже когда я еще не была увлечена русским языком и литературой, в математике я была полным нулем, а естественные и гуманитарные предметы давались мне легко, и я в них запросто за время контрольной могла выполнить две порции заданий. А Володя то же самое делал на алгебре и геометрии. Не думаю, что учителя были столь наивными и ничего не замечали. По-моему, они были просто очень умны и правильно рассудили, что у каждого своя стезя, и ничего плохого в том не будет, если я, «за себя и за того парня» попрактикуюсь в написании сочинений, а Володя решит еще один вариант контрольной по физике. Ведь оттого, что они бы нас «уличили», Володя не стал бы гуманитарием, а я – математиком.
Снова отступление (простите уж). Мои дочери, даже не подозревая о моем грандиозном опыте в этом деле, избрали точно такую же модель обучения. Однажды, поздно вечером, когда весь дом, казалось бы, уже погрузился в сон и тишину, я услышала всхлипывания, доносящиеся из комнаты старшей дочери. Естественно, я тут же пошла к ней, чтобы выяснить, что случилось – ведь мог же ребенок заболеть и нуждаться в помощи. Вот какую картину я увидела: дочь в ночнушке сидит за письменным столом, перед нею раскрытая тетрадь, на пустой странице название сочинения и большое мокрое от слез пятно. На мой вопрос: «В чем дело?», последовал монолог:
- Вот вечно вы, глупые учителя литературы (я, значит, в том числе), задаете детям эти дурацкие сочинения, которые ни один нормальный школьник написать не может и т.д. и т.п.
«На шум» проснулась в соседней комнате младшая дочь. (Она двумя годами моложе, но училась только классом ниже, потому что в школу пошла пяти лет). Возюкая руками по заспанным глазам, она посмотрела на старшую, и тут же смекнула в чем дело:
- По какому роману-то нужно писать? Расскажи подробненько. Напишу уж.
Оказалось, что машина давно уже запущена и действует безотказно: младшая пишет старшей сочинения по произведениям, изучать которые сама будет только в следующем году, а старшая делает за нее домашние задания по математике. И все, включая учителей, довольны. Были у меня, конечно, опасения: а как же на контрольных и экзаменах? Оказалось, все так же, как и у нас с Володей – бартер. Только с одноклассниками, а не с сестрой. Жизнь показала, что подобная практика «двойных заданий» вполне себя оправдывает: старшая дочь стала программистом и бухгалтером, младшая – филологом, Володя – замечательным радиоинженером, а ваша покорная слуга – учителем русского языка и литературы.
Только все это тоже произошло позже. А тогда мы просто росли, дружили, учились, взрослели, набирались опыта общения с представителями противоположного пола. Мне в этом плане совсем не повезло: брата, начиная с пятого класса, я видела лишь два месяца летом и две недели зимой, когда он приезжал на каникулы. Папу… Ну, об этом вы уже прочитали… Оставался Володя, который и заменил мне в этом непростом возрасте весь «мужской пол». И, должна отдать ему должное, достойно заменил. Это именно он был рядом со мной, когда я вместе с велосипедом свалилась с обрыва в Усолку (гоняла ж, как угорелая). Успокоил меня, трясущуюся от испуга и боли, и даже чем-то умудрился замотать дыру в моем колене, а потом полкилометра вел «раненного бойца» и тащил на себе разбитый вдребезги велосипед. Это он приносил мне домашние задания и объяснял математику, когда я в очередной раз сидела дома с ангиной. Это он, а не какая-нибудь подружка, был моим тайным поверенным, когда я впервые почти по-настоящему влюбилась в мальчика, который был двумя годами старше меня. Володя даже передавал туда-сюда записки, которые мы с этим мальчиком писали друг другу. Одним словом, Володя мне помогал, меня защищал, подставлял в трудную минуту плечо. Образ рыцаря в пору героев войны, пятилеток и космоса был совсем забыт. Но теперь, возвращаясь в прошлое, я могу точно сказать, что Володя вел себя по-рыцарски. Он, будучи сам еще только подростком, показал, каким должен быть настоящий мужчина. Под влиянием отношений с ним у меня сложилось представление о том, какого именно спутника жизни я хочу видеть рядом с собой. И я такого потом долго искала. И не выходила замуж до тех пор, пока не нашла. Двадцать девять лет супружества и две, выращенные в любви и согласии дочери, тому доказательство. Но кто знает, могла бы я сейчас это написать, если бы в моем детстве не «водилась» с Володей?
