Описывать красоты сибирских ландшафтов – занятие заведомо бесперспективное. Даже и пытаться не буду. Глазной нерв все равно в двадцать раз толще слухового. И вместо того, чтобы ждать от меня, что я, вдруг, сделаюсь Левитаном прозы, посмотрите какой-нибудь хороший фильм о Сибири, или махните туда на месяцок. А я лучше продолжу рассказ о нашем житье-бытье в этих самых «ландшафтах».
Помните то ремонтное лето? Так вот, оно до обидного быстро закончилось. Наступил сентябрь. Я пошла в третий класс, а вот дожди еще не пошли. И потому вместо сапог я надевала по утрам новые красивые туфельки и гордо несла их на своих ногах в школу. Боже, как они мне нравились! В них я чувствовала себя невероятно элегантной и взрослой леди. Дело, конечно, ощутимо портило коричневое форменное платье с черным фартуком, и я точно знала, что гораздо лучше к ним подошло бы то вишневое, которое мне бабушка сшила к последнему дню рождения. Но форму нужно было носить обязательно, и единственным утешением была мысль о предстоящем ноябрьском утреннике, на который я решила явиться во всей своей красе.
Но на дворе было еще только самое начало осени. Ночью слегка подмораживало, а дни стояли прозрачные и паутинистые. После школы я вместе со всеми шла на огород копать картошку. Кто-нибудь из взрослых вилами выворачивал куст из земли, а мы с братом, взяв каждый по борозде, трясли ботву, подбирали клубни, потом трезубцем рыли в «акватории» куста землю, выискивая застрявшие в ней картофелины. Урожай раскладывали сразу же по разным ведрам. Крупную отдельно от мелкой. Полные ведра родители засыпали в мешки. Вечером отец на спине относил их в дом и вываливал в подполье. Чтобы картошка не билась, от пола в глубину ямы под углом клали несколько длинных досок. Высыпав последний мешок, отец каждый раз вытаскивал их и относил до следующего вечера в сени. Подполье закрывали, сверху стелили домотканую дорожку, мыли руки и садились ужинать. Потом я делала уроки и отправлялась спать. И так продолжалось до тех пор, пока картофельное поле не заканчивалось.
Погода той осенью благоприятствовала, и с картошкой расправились, как тот повар, которого всем любителям «тянуть кота за хвост» в пример ставят. Но добра, как известно, без худа не бывает. Та же расчудесная погода причинила мне не только убытки, но и моральный ущерб. Вышедшая по весне из берегов лужа, к осени казалось совершенно высохшей. Оно, в общем-то, именно так и было, но только не везде. На общем пыльно-сером фоне кое-где проглядывали предательски темные пятна. Там грязь была затянута тоненькой корочкой. Вы ведь зефир в шоколаде ели? Помните ощущение, когда зубы, проламывая хрупкий слой шоколада, проваливаются в нежнейший зефир? Вот так же и тут, если на подсохшую корочку наступить, то непременно провалишься, только отнюдь не в зефир, а в «черную дыру» грязи. Но в этом месте мне необходимо сделать отступление. Пока не знаю еще какое – лирическое или философское. Как получится.
Как вы уже давно поняли, я – филолог. У родителей на мой счет были, вообще-то, другие соображения, но божье провидение на кривой козе не объедешь. У филологов, вы же в курсе, язык подвешен хорошо, то есть под правильным углом и на самом удачном от губ и зубов расстоянии, потому и болтать они умудряются часами без перекуров. Мне боженька, видимо тоже отвесил всех этих качеств весьма щедро. Трещала я, по рассказам мамы, как сорока на колу, и при этом никак не успевала рассказать всего, что было на душе. Судя по всему, там немерено всего чего было. И вот однажды, в самый пиковый момент моего повествования, маме приспичило идти на работу. И, когда она уже удалилась от дома метров на двести, я неожиданно поняла, что если сейчас же не расскажу вот этого самого главного, то просто лопну. Я выскочила за ворота и заорала на всю улицу: «Мама!!! Мама!!!» Матушка, решив, что у нас, как минимум, пожар, естественно, бросилась назад, а я – к ней и, не разглядев впопыхах «черной дыры», влетела в нее обеими ногами. Это происшествие не стоило бы и выеденного яйца, если бы на мне не были мои замечательные туфельки. Одна еще как-то благополучно выскочила следом за ногой, а вторую, так засосало, что я ее еле выковыряла из грязи. Плача от обиды, потащилась я обратно домой, мыть свои туфли. С ними, кстати, ничего трагического не произошло, а вот дара безудержной болтливости я лишилась. Вроде бы и язык место дислокации не поменял, да, видимо, взгляды на сам процесс стали другими. (Отступление вышло философским). И до сих пор я излагаю свои мысли в основном на бумаге. Так безопаснее. Во всяком случае, для обуви.
Пока туфли сохли, небеса набычились (я вас предупреждала о моих «талантах» живописать), пошли нудные осенние дожди, на луже снова началось половодье, и пришлось доставать заброшенные в дальний угол резиновые сапоги. Целый месяц небо хлюпало носом, потом, вдруг, высветлилось, вызвездилось, и за одну ночь лужа покрылась льдом. Зима явилась. Но лужа, хоть она и была значима для нас так же, как гоголевская для Миргорода – водоем стоячий. На Усолке же лед встает немного позже, в середине ноября. Сначала подмерзает у берегов и в тихих местах, а когда морозец начинает за нос щипать, и быстрины затягивает льдом, который с каждым днем становится все толще и толще. Тогда летний мостик разбирают, и народ за реку в школу и на работу топает по бесконечному катку. Ученики визжат от счастья, скользя прямо на подошвах сапог, а вот какая-нибудь бабуля, отправившаяся в поликлинику за касторкой, иногда возвращается оттуда еще и с гипсом на конечности в придачу. Потом, когда зима «рассыплется клоками», по всей реке появятся вены дорожек, лыжня, санный путь, проруби и лунки рыболовов. Но все это будет только в конце ноября. А моя история относится к его началу, к тому времени, когда лед на Усолке еще совсем тонкий, зато в стране революционный праздник со школьными утренниками, демонстрацией и каникулами.
На демонстрацию учеников начальной школы не гоняли. Идеологически воспитывали только на уроках и школьных праздниках. В учебнике чтения на каждой пятой странице были рассказы Зои Воскресенской и Бонч-Бруевича о детстве Ильича и его жизни в Шушенском. Поскольку знаменитое село находилось в нашем же Красноярском крае, нам полагалось очень сильно этим гордиться. В арифметике круглый год рабочие, колхозники, а так же юные ленинцы и коммунисты перевыполняли пятилетние планы по всему на свете, и нам только оставалось все их достижения правильно посчитать. К утреннику усилиями учителей и лучших учеников готовился монтаж о нашем счастливом детстве в стране свободы, равенства и братства. Кульминацией же праздника Октябрьской революции был прием первоклассников в октябрята. В торжественной тишине четвероклассники-пионеры прикрепляли к белым фартучкам и серым пиджачкам малышей красную звездочку с изображением Володи Ульянова-ребенка и первоклашки становились не просто учениками, а идеологически организованной и даже слегка подкованной массой. Учащимся вторых-третьих классов в этом мероприятии отводилась второстепенная роль. Это означало то, что на утренник можно было прийти не в форме. Что было мне очень на руку. Наконец-то предоставлялась возможность надеть попавшие в переделку и любовно выхоженные туфли вместе с вожделенным вишневым платьем.
Вот теперь пришла пора отпустить и ему положенную долю дифирамбов. Оно того вполне заслуживало, т.к. было совершенно взрослым, т.е. без противной, присборенной по талии юбки, необоснованно называемой романтичным именем «татьянка». До этого все до единого платья у меня были в эту самую «татьянку». И, наконец-то, бабушку осенило сшить мне достойный наряд. Я до сих пор помню, как она пыталась сделать это незаметно, чтобы получился настоящий сюрприз. Бабушка кроила и шила платье исключительно в мое отсутствие и тут же накидывала на машинку с работой огромную салфетку, стоило только мне замаячить на горизонте. Но разве что-то могло укрыться от моего пронырливого носа? Когда бабушка выходила на кухню, я немного отворачивала салфетку и любовалась будущим шедевром. Особенно мне понравились наметанные разноцветными нитками складочки юбки, и я едва не выдала себя со всеми потрохами, восторгаясь по этому поводу. Однако я очень любила свою бабушку и догадалась играть по ее правилам, изображая ледяное равнодушие к тому квадрату комнаты, где стояла швейная машинка.
Придя в день рождения из школы, я застала у нас дома бабушку. Она с таинственным видом попросила меня снять форму, и когда я вышла к ней в трусах и майке, надела на меня вишневое платье. Ах, что это было за платье! Настоящая мечта: с заниженной талией, юбочкой в складку и рукавом в три четверти. И сидело на мне, как влитое, хотя бабушка не делала ни одной примерки. Я же говорю, что она была настоящей мастерицей. Полчаса я егозила перед зеркалом и ужасно себе нравилась. Потом попыталась выскользнуть из дома, но мама тут же развернула меня:
- Сначала сними платье!
- Ну, что ты! Пусть девочка погуляет по двору. Ничего с ней не случится, - пыталась уговорить ее бабушка.
- С ней не случится, а платье тут же на заборе раздерет, - будто прочла мою мысль показать обновку кошке мать.
Дня рождения, однако, это нисколько не испортило. До позднего вечера я ходила в новом платье и готова была уже лечь в нем спать, однако мама убедила меня раздеться, сказав, что платье очень сильно изомнется в кровати и станет некрасивым. Последний довод был решающим.
Но в начале ноября в Сибири по улице в платье и туфлях уже не пофорсишь. Сверху пришлось надеть пальто, а туфли и вовсе взять с собой в сумке, потому что без теплых фетровых сапог из дому нечего было и высовываться. Зато, когда я в школе все, что нужно, сняла и все, что нужно, надела, отражение в зеркале меня не разочаровало. Классическая леди: туфли, платье и короткие белые косички, торчащие под прямым углом к ушам. Хороша!
Утренник ничем выдающимся не запомнился: четвертый класс читал стихи про красный день календаря и пел песни. Новоиспеченные октябрята клялись «так же родине служить, как Ленин ей служил». Хороводов как на новогодней елке на подобном празднике водить не полагалось, поэтому, получив очередную грамоту «за отличную учебу и примерное поведение» и потолкавшись немного среди одноклассников, я засобиралась домой. Переобулась в раздевалке, надела пальто и шапку и вышла на улицу. Было холодно. Рука сама полезла в карман за рукавицей и вытащила оттуда небрежно оторванный кусочек тетрадного листа в клеточку. На нем стояло всего одно, написанное корявым детским почерком, слово: «Фашистка».
Вряд ли в том нежном возрасте я понимала идеологическое значение этого слова. Зато наверняка знала, что это очень плохо и связано с тем, что я, пусть наполовину, но немка. Всем своим нутром я почувствовала, что этим словом меня задвинули сразу же в третий сорт людей. Это позже мне открылись причинно-следственные связи чьего-то неразумного поступка, а тогда в моей груди просто все сжалось от боли и мне нестерпимо захотелось к маме и папе, под их взрослое и мудрое крыло.
До маминой работы было далеко, а вот школа, в которой сейчас был папа, стояла напротив, на горке. Нужно было только реку перейти, и, глотая слезы, я свернула в короткий переулок, подошла к берегу и шагнула на чистый молодой лед. Он легонько качнулся подо мной, и тут же я услышала крик:
- Стой, девочка, стой!!! Вернись! Провалишься!
Через мгновение чья-то незнакомая рука схватила меня сзади за пальто и дернула обратно на берег.
- Ты что, с ума сошла. Лед еще совсем тонкий! Ты чего туда поперлась? – трясла меня за плечи женщина.
- Я к папе хочу. Он там, - махнула я в сторону школы рукой.
-А почему ты плачешь? Испугалась? – спросила она, вытирая своей ладонью мои щеки.
- Вот, - вытащила я из кармана смятый клочок бумаги.
Женщина развернула его и, шевеля беззвучно губами, прочла. Потом молниеносно разорвала бумажку на мелкие кусочки и зло втоптала их в оттаявшую за день грязь.
- Вот, видишь, ничего больше нет. И ничего никогда не было. Забудь об этом.
Она взяла меня за руку.
- А теперь пойдем к твоему папе, но только по мостику.
- А вы ему ничего не скажете? – показывая на лед, спросила я.
- Обещаю: ни слова, - улыбнулась женщина. – Но и ты мне пообещай, что все это забудешь.
И я пообещала. Но слова своего, увы, не сдержала.
Лето-припасиха
Знакомые наши к морю на недельку поехали, а нам свой огород поливать оставили. Дело, в общем-то, житейское: кому кошку, кому морскую свинку подкидывают, а нам вот целый огород. А чтоб повысить нашу мотивацию, приятели сказали: «Все, что поспеет в это время – ваше». А тут как раз июль, лето вовсю разрумянилось, малина налилась, аж багровой стала. Пока муж ведром воду из бочки носил да помидоры поливал, я в малинник забралась. Ух, красота какая! Справа увитая клематисами изгородь соседа, слева окна дачного домика наших знакомых. На подоконник можно посуду для ягод поставить. Все цивильно, все удобно. Германия ведь! Здесь даже мухи благородны как смольнянки.
Собираю я малинку, что-то в рот закидываю, и вспомнилось мне другое лето – сибирское. Там ведь его много не бывает, оно там, как говорят в народе, гость. Это потому что хозяйка – зима. По календарю, конечно, и в Сибири лето три месяца длится. А реально в начале июня еще ночью морозы, а в конце августа – уже. Иногда картошку в последних числах мая в рукавицах сажали. Землю на лунку с клубнем кинешь, а ее сверху снежком припорошит. И громадные льдины, застрявшие после вскрытия реки на бабушкином огороде, бывало, лишь к началу июня съежатся и изойдут ручейками, оставив после себя непролазную грязь. Зато уж коли лето явится, то природа за короткое время выдаст все, на что в других широтах ей полгода отпущено. Тайфун красок и ароматов. Не успеешь кремовыми и пушистыми, как персидский котенок, цветами сон-травы налюбоваться, а луга уже жарками полыхают. Те еще отойти не успели, а марьин корень уже благоухает на весь лес, в густой прямой траве кукушкины слезки в прятки играют, на солнечной полянке пчелы от сладкого запаха медуницы дуреют, на лугу колокольчики синевой с небом препираются. Потом настает время ромашек, иван-чая, васильков, таволги и венериных башмачков. А вы знаете, что эти самые башмачки, небрежно именуемые сибиряками черочками, есть не что иное, как орхидеи? Да-да, в Сибири растут и цветут те самые экзоты, на которые тут в Германии цветоводы богу молятся. Инструкция по их содержанию (о разведении молчу) занимает три листа седьмым шрифтом. Подробная схема, под каким углом держать опрыскиватель и график температур и влажности прилагаются. Сдается мне, что даже даме с ПМС проще угодить, чем здешней орхидее. А может их тоже в Сибирь надо сослать? (Я имею в виду орхидеи, а не цветоводов и ПМС-ных дам). Пусть у черочков ума-разума наберутся!
Впрочем, кое-чему и людям можно в Сибири научиться. Например, тому, как не умереть от голода, не имея супермаркета в ближайшем квартале. Не стану рассказывать вам небылицы, как я суп из лебеды ела. Не ела я его, потому что после войны родилась и голодных времен, слава богу, не застала. А вот витаминами мы точно в лесу запасались. Начиналась эта фитнес-диета с черемши. Она не большая любительница жары, потому стоит только снегу сойти, сразу же из земли тонюсенькой трубочкой проклевывается. Это будущий лист. Вот когда он полностью на свет вылезет и развернется, тогда и шли собирать. И обязательно брали с собой краюху хлеба. Это чтобы в желудке не пекло. А то ведь молодая черемша задириста не хуже чеснока, а удержаться, чтобы прямо на лугу не попастись, вряд ли получится. Считаете, что нельзя немытое в рот совать? Бросьте, там мороз на сто лет вперед все продезинфицировал. Да и некоторое количество бактерий здоровью не помеха.
А собранную черемшу приносили домой, резали, солили, клали в нее сметану и ели с дымящейся вареной картошечкой. Если были яйца, то варили их вкрутую, рубили и замешивали вместе со сметаной в салат. И не было ничего вкуснее этой немудрящей пищи. Хотя, зря я так уничижительно отрекомендовала вам ее. В наши дни в Германии черемша считается настоящим деликатесом, продается далеко не во всех магазинах и стоит почти так же, как красная икра. Но я все равно иногда по весне покупаю ее, делаю салат и ностальгирую.
После черемши следовал сезон щавеля. И мы снова брали сумки и мешки и шли на солнечную поляну. На обратном пути прихватывали возле какого-нибудь жирно унавоженного огорода немного крапивных листьев и варили из всего этого богатства зеленые щи. Тут тебе и витамины, и железо в придачу. А раз железо – значит и гемоглобин, а с ним больше кислорода к мозгам поступает, лучше соображаешь, чем еще в лесу можно поживиться. А там уже марьин корень, сосна и медуница цветут. От марьина корня народные целители корень берут и делают из него горькое лекарство. Ну, кому ж из детей горечь по вкусу? Мы ели сладенькую серединку цветка, там, где пестики-тычинки. Сунешь лицо внутрь цветка и выкусишь аккуратненько желтую, пахнущую медом мякоть. Вся физиономия в пыльце, но вкусно… (И никакой тебе аллергии, а теперь… Эх!) Те растения, которые по нашему недосмотру исхитрились-таки опылиться, тоже без дела не оставались. Стоило семенам в коробочках созреть, нанизывали мы их на нитку и делали красные «коралловые» бусы и «гранатовые» браслеты и щеголяли в них по селу, пока те, засохнув и сморщившись, не теряли своего «драгоценного» вида.
Насчет цветов сосны открою вам страшную тайну: это ведь и не цветы вовсе, а побеги нынешнего года. Липкие, рыжие и освежающе кисленькие. Не удивлюсь, если ученые там пропасть витамина С обнаружили, иначе не накидывались бы мы на нее после долгой зимы словно саранча. У детей ведь, как известно, природные инстинкты еще не успели бесследно под напором знаний исчезнуть. И медунице от наших нашествий тоже доставалось: снимали мы с чашелистика крохотный цветочек, и, конкурирую с пчелами, высасывали из него нектар. Но стоило созреть на болоте красной смородине, как предыдущая экзотика теряла для нас всякий смысл. Мы брали лукошки и шли по ягоды. Сначала наедались до того, что скулы от кислоты сводило, потом собирали для дома, и мама варила вечером кисель. Варенья из кислицы (именно так сибиряки называли красную смородину) не делали. Во-первых, на нее сахара не напасешься, во-вторых, впереди были действительно ценные ягоды: черная смородина, клубника, малина и черника. Но до них не только люди охочи. Собирали мы как-то всей семьей малину на гари за пасекой. Переговаривались тихонько, да потирали ладошками «ужаленные» крапивой места. Солнце в сторону леса склонилось, на поясе бидончики с ягодами уже ремешок оттягивают, вдруг, видим, отец нам украдкой за наши спины показывает и не спеша в сторону дороги, где мотоцикл стоит, идет. Оглянулись мы, а шагах в пятидесяти от нас медведь стоит. Разглядывать его мы не стали, да и малину собирать тоже как-то расхотелось. Без суеты и стараясь быть незамеченными мишкой, убрались мы из малинника подобру-поздорову, – он в лесу хозяин, и споры с ним неуместны. Даже если на плече у отца двустволка.
Ружье отец в лес на всякий пожарный случай всегда брал, но охотником никогда не был. Самым серьезным его трофеем был хорек, повадившийся по ночам таскать только что вылупившихся цыплят из клетки. Жили-то мы рядом с лесом. Два раза утром недосчиталась мама по цыпленку. Следующей ночью затаился отец в засаде, подстерег воришку и хлопнул его дробью. Он очень любил животных, но всю жизнь придерживался железного правила «взаимной любви»: мы тебя не трогаем, и ты нас не трогай. Помню, как однажды петух угодил в суп за то, что напал на меня из-за угла и клюнул в ногу. Увидав кровь, стекающую узенькой дорожкой в мою сандалию, любящий папуля тут же схватил топор, петуха и крикнул: «Скажи маме, чтобы вскипятила воду». Вы ведь знаете, что гораздо проще ощипать птицу, ежели она ошпарена.
Охота и собирательство – это удел человека каменного века. Мы же в Сибири на пару лет позже жили, потому у нас уже и скотоводство с земледелием были развиты. В хлеву обитали кролики, коровка и поросята. А это значит, что летом для них нужно сена накосить и картошку вырастить. Сеном занимались отец с братом, на нашу же с мамой долю выпадало упирающееся прямо в лес картофельное поле. Сначала предстояло его освободить от зубастого осота, а потом окучить борозды тяпкой. Отец, по мере возможности старался облегчить нашу участь: черенки у всего «инструментария» отшлифовывал до блеска, а тяпки и косы отбивал и натачивал до остроты скальпеля. Но все равно ни одно лето не обходилось без волдырей на ладошках: у меня от тяпки, у брата от косы и граблей.
Впрочем, на прополку и окучивание уходило всего две-три недели, столько же времени отец с братом проводили на сенокосе. Когда главные летние дела были сделаны, засовывали поутру в мотоциклетную коляску резиновую лодку и ехали вверх по течению нашей Усолки. Потом мужчины накачивали ручным насосом лодку, мы с отцом спускали ее на воду, а брат садился за руль мотоцикла и ехал домой. Мы же устраивались поудобнее в нашей посудине и сплавлялись по тихой воде почти до самого дома. Если солнышко слишком припекало и становилось невмоготу, подгребали к берегу, плескались в воде, бродили по тенистому сосновому бору, или лакомились сочной ароматной костяникой на прибрежной лужайке. Плыли дальше, иногда доставили удочки и ловили рыбу. Если удача нам улыбалась, то вечером мама варила душистую уху и посыпала ее сверху молодым рубленым укропом. Если везло несказанно, то на ужин была жаренка. Вычищенных пескариков и окушков плотно укладывали на дно здоровенной чугунной сковороды прямо в раскаленное масло и от души поджаривали. Потом одним движение переворачивали весь этот рыбный блин на другую сторону и набирались еще чуточку терпения. В награду получали хрустящие от головы до хвостика рыбешки, съесть которых можно было так много, что сколь ни налови, все равно не хватало.
Плохой погоды не бывает не только у природы, но и в детстве. Это у взрослых то засушило, то залило. Для них вообще было бы очень желательно, чтобы над огуречной грядкой шел теплый летний дождик, а над рядом растущими помидорами светило солнце. И даже если будет именно так, они все равно найдут к чему придраться. Дети же радуются любому распоряжению небесной канцелярии. Жарко? Прекрасно! Айда на речку купаться и на песке валяться. Или с кружкой в лес за земляникой. Отчего только с кружкой, а не с лукошком или ведром? Да вот такая она интересная ягода эта лесная земляника, все мимо посуды норовит в рот залететь. Ешь ее ешь, и все наесться не можешь.
А если после духоты гроза разразится, то уж это невероятное зрелище вовсе грех пропустить. А грозы в Сибири нешуточные. Выплывет царицей иссиня-черная туча из-за леса, молнии начнут небо полосовать. Моментами так светло станет, хоть гладью вышивай. Гром зайдется в гневе и, вдруг, хлынет на землю вода стеной. Все впадинки вмиг заполнит, потоками в трещинки и норки хлынет – спасайся, кто может. Потом затихать начнет и вот уже все лужи покрыты оспинами тихого теплого дождя. Расцветет над селом крутобокая радуга и выскочит из домов ребятня босиком по лужам поноситься. А утром уже и по грибы пора, ведь говорят же, что они за одну ночь вырастают. И тогда садились мы снова на мотоцикл и в лес. А там уже подосиновики, боровики да обабки поджидают, только сумей отыскать. Но самое большое чудо – это белые грузди в конце лета. Идешь по лесу – ни одного гриба не видно. Но запах! Ошибиться невозможно: здесь они! Здесь! И точно: наклонишься пониже, присмотришься и заметишь небольшую совершенно невинную кочку. Разгребешь почерневшую прошлогоднюю листву, а там белая кокетливо изогнутая шляпа притаилась. Срежешь ее аккуратненько ножом, перевернешь и видишь, как по кругу ножки крохотные молочные капли выступают. Положишь груздь в корзинку и опять к земле приникнешь, потому что если один нашел, то и остальные где-то здесь рядышком спрятались. Иногда вот так по-пластунски выползаешь десять квадратных метров и корзина полная. Перемоет дома мама грузди в трех-четырех водах, вымочит горечь, да и засолит их с чесночком да укропом. И не будет зимой ничего вкуснее этих пряных и хрустящих грибов с жареной картошечкой.
Потом приходит пора черных груздей, опят, брусники и клюквы. Но вместе со всеми этими бесспорно замечательными вещами приходит и осень. А это уже песнь особая, осенняя.
6. Соседи – от Бога
Третий класс, несмотря на чувство третьесортности, а может быть и благодаря ему, я закончила отличницей. Получила очередную грамоту и пошла в четвертый в ту среднюю школу, где учился мой брат и работал отец. Можно было бы, конечно, еще на годик остаться в начальной, но Анна Исаевна собралась куда-то из села уезжать, а без любимой учительницы школа сразу же осиротела. В последний день перед летними каникулами я, по уже многолетней традиции, передала свои учебники соседской девочке Нине. Мы были с ней ровесницы и вместе учились в первом классе. Потом я пошла во второй, она же решила продолжить оттачивать программу первого. Ну, а так как из своих учебников все знания она уже вытрясла, и вид у них был соответствующий, – ей понадобился дополнительный комплект. Я же знания из книжек брала без боя, и они у меня к концу года были почти как новые и вполне могли еще кому-то послужить. И добросовестно служили Нине. Учебники второго, третьего и четвертого класса соседка тоже доизучала до дыр, но в дальнейших моих услугах уже не нуждалась: в пятнадцать лет вышла замуж, стала работать дояркой в колхозе и рожать детей, осуществив нечаянно в полном объеме мечту моего розового детства.
Но все это случилось потом, а десятилетками мы дружно играли вместе с ней в куклы. Нина была веселой, доброй и совсем независтливой девочкой. Как и все ее большое семейство. Они жили от нас через дорогу, т.е. на противоположной стороне лужи, там, где тротуар. Ее мама, тетя Галя была статной красавицей постарше моих родителей. Женская доля ее была незавидной. Первых двух дочерей Валю и Люду она родила еще до войны, проводила мужа на фронт и получила похоронку. Долго в одиночку мыкала свое горе, в начале пятидесятых снова вышла замуж за израненного фронтовика. Родила еще троих: Валеру, который был одногодком моего брата, Нину и еще через пару лет – Витю. Отец детей, как и очень многие вернувшиеся с войны, пил горькую. Причем, чем больше он прикладывался, тем печальнее это отражалось на умственном развитии его деток. Валере удалось окончить восемь классов, Нине только четыре, а Витенька к шести годам еще и говорить не умел. Но отец всего этого уже не узнал. Напился и умер, когда младшему и двух не исполнилось. С тех пор тетя Галя тянула все на своих плечах одна. Вставала ни свет ни заря, шла на утреннюю дойку, потом переделывала кучу дел по дому и снова бежала на ферму. И так изо дня в день круглый год. Старшие девчонки, окончив техникумы, вышли замуж и жили своими семьями. За младшими в ее отсутствие присматривала согбенная старушка – мать ее умершего мужа.
Все они жили в доме, ушедшем по самые окна в землю. Жили просто, но чисто. Некрашеные полы всегда были выдраены голиком (веником без листьев) до желтизны и застелены свежими домоткаными дорожками. Радушные хозяева частенько вечером, когда темнело, зазывали ребятню со всей улицы смотреть диафильмы. Двумя гвоздиками прибивали к стене белую простыню, гасили свет, и таинство начиналось. Валерка крутил пленку в диапроекторе, а мы с братом по очереди читали. Диафильмы были двух жанров: либо народные сказки, либо патриотические про пионеров-героев. Жалостливые тексты мне читать не доверяли, потому что в самом трагическом месте я обычно не выдерживала и начинала всхлипывать, мешая зрителям проникаться сутью драмы. И тогда, испепеляя меня в темноте взглядом, брат брал на себя роль спасителя мероприятия и дочитывал текст до конца. Справедливости ради нужно сказать, что и ему в одном диафильме голос изменял. Когда злодеи-буржуины пытали героического Мальчиша-Кибальчиша. Но благодарная публика прощала чтецу эту слабинку, потому что сама в этот момент хором хлюпала носами.
Во дворе у тети Гали был колодец, и пол улицы ходила к ним по воду. Калитка на радость курам и уткам то и дело стояла нараспашку. Бедная старушка-свекровь замучилась возвращать беглецов в родные пенаты и пожаловалась на это моему отцу. Тот приделал к калитке пружину и стихийное бедствие закончилось. У моих родителей были проверенные годами четкие правила жизни с соседями: они никогда с ними не пили, не сплетничали и не ругались, но помогали, чем могли. То отец колодец почистит, то дрова бензопилой распилит, то мама ведро огурцов для засолки кому отнесет. У нас под навесом отец отгородил закуток в пару квадратных метров, «клетку» для наших игр в куклы. Там мы с Ниной часами упражнялись в воспитании наших «детей». Теперь-то мне ясно, почему она всегда хотела быть понарошку папой. Ей так не хватало отца, что она хотя бы в играх пыталась представить себе, как бы это было, если бы он был жив.
Полная семья, в которой бы все дети росли при своем родном отце, после войны встречалась не так уж и часто. И дело не только в том, что отцов поубивало, но и просто в элементарном дефиците мужчин. Мужик ведь создание слабое: какая его поманила, к той он и забежал. А манили многие. Одной надоело вековухой сидеть, и решила хоть так скрасить свое одиночество. Другая и впрямь надеялась перетащить мужика к себе, и иногда ей это удавалось. В результате жил-то он как бы с одной, ну, или то с одной, то с другой, а детки его еще у двух-трех без отца росли. Вот как у Анны, чей дом стоял слева от нашего. Старшая девочка Галя была у нее от забегавшего к ней когда-то плотника. Девочка была почти моего возраста, но с нами вместе никогда не играла. Не до того ей было. Анне так понравилось рожать детей, что она практически постоянно была беременной. Она не любила однообразия и потому отцы у ее отпрысков не повторялись. Чтобы исключить путаницу, она всех мужиков величала гнидами. Постоянно при ней была только старшенькая и самые младшие дети. Галка ей нужна была для того, чтобы дорастить младших до того момента, когда их можно было отдать в детдом. В краткие промежутки между родами, Анна работала кладовщицей в откормсовхозе. Хозяйство только что построило в двух минутах ходьбы от нас свою контору, и мама перешла туда работать бухгалтером по материальной части. Я изредка забегала к маме на работу, чтобы решить с ней свои неотложные детские проблемы. Однажды она попросила меня по дороге домой зайти к кладовщице Анне, бывшей в очередной раз на сносях, и попросить ее заглянуть в контору, чтобы подписать какие-то бумаги.
Пробравшись через загаженный утками двор, я постучала в дверь и, получив из глубины дома приглашение, преступила через порог. В нос тут же шибануло резким запахом нечистот, аж глаза заслезились. Немного проморгавшись, я увидела мрачную комнату, окна которой были занавешены какими-то тряпками, болтавшимися на скрюченных ржавых гвоздях. Прямо посреди комнаты стоял таз с застоявшейся мочой. В углу копошились две маленькие девочки. Анна восседала за заскорузлым, залепленным едой столом и что-то черпала ложкой из погнутой алюминиевой миски. Вдруг, Галя, возившаяся на кухне, закричала:
- Мамка, Танька в квас наср…а!
- Сейчас же процеди! Не люблю нечистое! – наставительно рявкнула в ответ Анна.
Я передала просьбу и выскочила на свежий воздух.
Огороды наши разделял легонький забор, собранный отцом из гладкоструганного штакетника. Как-то летним вечером поливали мы с мамой грядки. Анна с младшими тоже вышла в свой огород. Пихнув в отчаянно заросшую сорняками борозду трехлетнюю девчушку, гаркнула на нее:
-А ну, мокрощелка, пошла морковку искать.
Малышка безропотно скрылась в высокой траве. Мама тут же надергала охапку сочных морковок из нашей гряды и протянула Анне через забор. Соседка взяла.
- А у меня вот ничего не растет. Смотрю я на твой огород: ты, Ира (так мою маму зовут), видно, какой приговор (заговор) знаешь.
Но мама не стала распространяться о колдовской силе усердного труда. Взрослого человека уму-разуму учить – только врага себе наживать, - было ее кредо. Нарвала еще всякой всячины и подала вышедшей в этот момент Галке:
- На, детка, приготовь чего-нибудь. Ты же все умеешь.
Однако принцип «добрососедства и взаимопонимания» всеобщим на нашей улице не был. И если уж соседи ругались, то дым стоял коромыслом. Уж не знаю, кто кому перешел дорогу, но однажды сцепилась Анна с живущей напротив нее Дунькой Винниковой. Первый акт проходил у открытых окон. Каждая из участниц представила вольным и невольным слушателям биографию своей визави, подробно освещавшую вопросы: кто, с кем, где, когда, как долго и почему. Затем, когда одна из них продемонстрировала другой в оконном проеме свою голую задницу и услышала малоцензурный ответный комментарий по этому поводу, обе выскочили на середину улицы и вцепились друг другу в волосы. На шум вышла с ведром воды тетя Галя. Она вылила его на головы дерущихся баб и сказала не терпящим возражения тоном:
- А ну, дуры, по домам. Дети смотрят…
И ушла к себе во двор.
Бабы ошалело отпрянули друг от друга, обложили тетю Галю семиэтажным матом, что-то типа: «Такой кайф сломала!» - и, стряхивая с себя выдранные лохмы, разошлись.
На улице воцарился мир, покой и теплый вечер. На лавочке, что стояла перед домом другой нашей соседки тети Маши, уже пристроились две-три бабульки. Возможно, они для начала слегка и перемыли чьи-нибудь косточки, но, по большому счету, собирались не ради этого. Они ждали, когда вернувшаяся уже с фермы тетя Маша расскажет им продолжение романа. Нет, тетя Маша книг не писала. Она вообще не умела писать, потому что была неграмотной. Зато обладала удивительной способностью пересказывать услышанное. Телевизоров с круглосуточными сериалами тогда еще не было, зато на ферму после дойки приходил так называемый просветитель и читал колхозницам книжки. Уж не знаю, как другие слушательницы, а тетя Маша умудрялась запомнить самые мельчайшие подробности перипетий героев и чрезвычайно артистично передавала их благодарным бабушкам с нашей улицы. Старушки то ахали, то охали, то смеялись, то сморкались. Думаю, что родись тетя Маша не в глухой Сибири и не в бедной крестьянской семье, быть бы ей второй Фаиной Раневской. Колоритность фигуры, выразительность движения, мимики и речи явно ей это позволяли. Остроумия и доброты тоже было не занимать. Когда, глядя на наши с Муркой заборные трюки, ее цепной Полкан исходил лаем и мешал ей соснуть часок между дойками, она выходила на крыльцо и беззлобно выговаривала своему псу (не мне):
- Уймись, дурень! Да неуж ты этих двух кошек никогда не видел?!
После чего я тут же слезала с забора и шла к своим куклам. Мурке становилось тоскливо одной сидеть на столбике, и она тоже уходила по своим важным кошачьим делам. Полкан тут же затихал, а тетя Маша могла спокойно отдыхать, никого при этом не обидев.
Вот такие замечательные соседки были у нас в Тасееве. И каждая из них преподала мне определенный урок: тетя Галя – жизненной стойкости и лаконизма мышления, тетя Маша – доброты и дипломатии, а глядя на Анну, я уже тогда поняла, что детей нужно родить столько, сколько ты сам способен вырастить достойными людьми. И что нет ни малейшего смысла устраивать с соседями разборки. Мудрый Честертон не зря же сказал, что «мы сами заводим себе друзей, сами создаем врагов, и лишь соседи – от Бога».
