Волшебная сила музыки Т.Фисанович фото Галина Шеина-Мюльдорфер
Близилась полночь. Резкий северный ветер вымораживал лужи, оставшиеся после прошедшего вечером дождя. Не по сезону одетый старик стоял на автобусной остановке. Автобус ушёл только что, буквально из-под носа, а следующего предстояло ждать не менее часа. Но это старика не огорчало. В его голове звучала прекрасная музыка, и он, не замечая пронизывающих порывов ветра, взмахами рук, приплясывая и изгибаясь в туловище, как бы дирижировал звучащим в его ушах оркестром. Глядя на его лицо, вдохновенно-отрешённое, как бы погружённое во внутренние ощущения и видения, было видно, что старый человек не замечал холода и был совершенно счастлив.
Старик был одинок. Он привык разговаривать сам с собой, поскольку здесь, в чужой стране, куда он эмигрировал два года назад, у него не было друзей. Язык принявшей его страны ему не давался, что практически исключало общение с местным населением. Да и соотечественникам он, по природе замкнутый и непрактичный человек, был неинтересен. А внутренний мир, интеллект, образовательный уровень и культурные потребности, - да кому это в наши дни нужно?
Правду говоря, одиночество его не тяготило. Социальная помощь в денежном и вещевом выражении вполне удовлетворяла весьма умеренные потребности старого человека. Старик как-то легко привык к одиночеству, даже сжился с ним, как привыкают, например, к врождённому косоглазию или искривлению позвоночника. Понятно, что это патология, плохо, но... С годами присутствие других людей он стал переносить с трудом, не только не испытывая радость общения, а напротив, скорее, ощущая нарастающее утомление и раздражение, переходящее в плохо скрываемое желание избежать докучного общества.
Зато, оставаясь наедине со своими мыслями, он оживал, словно освобождаясь от некоего принуждения. Воспоминания теснились в его памяти, выплёскиваясь наружу словами, мимикой и жестикуляцией, наглядно отображавшей обуревающие его эмоции. Да и в самом деле, было что ему вспоминать, было что переживать. За долгую жизнь старик многое повидал, многое узнал, а главное, перечувствовал, передумал, перестрадал. И теперь видения прошлых лет оживали в нём, то, как и прежде, радуя, то вновь огорчая, то изумляя неожиданным постижением значимости давно прошедших событий.
Чаще всего из глубин памяти приходили видения детских лет. Воспоминания о детских годах были накрепко связаны с картинами фашистской оккупации и с похоронкой, скупыми словами известившей о гибели отца на фронте. Как ни странно, но это, суровое, можно сказать, свирепое время однако же не исключало разнообразных удовольствий и радостей, доступных, пожалуй, только в детском возрасте. Эти детские радости, даже решусь сказать, счастье детства не всегда осознаётся в раннем возрасте, а если и осознаётся, то зачастую далеко не в полной мере. Особенно поминались ему попытки матери приохотить несмышлёныша к музыке, которую она любила и понимала, а он, дуралей, ненавидел. Платные уроки игры на фортепиано, абонементы в музыкальный лекторий, филармонические концерты - всё было напрасно. Полусиротская вольница и унаследованное от отца полное отсутствие музыкального слуха обрекли все старания вдовы на абсолютную неудачу. Спустя четыре года треньканья подросший поросёнок наотрез отказался музицировать.
Го-о-о-споди, как теперь он жалел об этом! Конечно, уже ничего не поделаешь: что пропало, то пропало. Но музыка, как думалось, начисто исчезнувшая из его жизни, оказывается, не была забыта. Она таилась глубоко в недрах его памяти. И вот, спустя многие годы в необременённом ненужным общением и пустыми разговорами сознании музыка ожила и зазвучала в полную силу. Сейчас он отчётливо слышал её, стройно и проникновенно исполняемую какими-то таинственными фибрами на субклеточном уровне не то в голове, не то во всём теле, или, как теперь стали часто говорить, - в душе. Но он не любил слово "душа" и избегал пользоваться им.
И вот теперь, ожидая автобус, он слышал музыку, с необычной силой наполнявшую всё его существо. Что тому способствовало: то ли свист леденящего ветра, то ли шорох высохшей листвы, обильно устилавшей вымезшие газоны, то ли резкий холод, пробиравший до дрожи всё тело, то ли ночной мрак на опустевшей остановке, что позволяло без помех отдаться своим ощущениям? Кто знает?
В такт этой внутренней, слышимой только ему одному музыке, его лицо ритмично подёргивалось, руки плавно или порывисто вздымались, туловище раскачивалось, а ноги пританцовывали, как бы задавая темп. Со стороны это выглядело нелепо, комично и немного жутковато. Именно так представляется нам старческое безумие, непроизвольно вызывающее холодную жалость или брезгливую отстранённость. По счастью, непогода разогнала по домам и без того немногочисленных в столь позднее время любителей поездок, и остановка была совершенно пуста.
Заворожённый звучащими в нём мелодиями старик в одиночестве дожидался автобуса. Казалось, он не чувствовал пронизывающего холода, не ощущал внезапных порывов ледяного ветра, не испытывал резких уколов крохотных снежинок, острыми иголками вонзавшихся в лицо, в небрежно прикрытую истрёпанным шарфом шею, забивавшихся под потёртую шляпу и в рукава поношенного пальто. Замёрзшие ноги в ботинках на тонкой подошве уже не причиняли боли. Однако старик не обращал на холод никакого внимания. В нём жила, трепетала, билась, взрывалась в оглушительном фортиссимо и затихала в нежнейшем пианиссимо прекраснейшая музыка, классическая музыка.
Да, он дирижировал звучащей в нём музыкой, управлял ею, когда-то слышанной и, как ему думалось, навсегда ушедшей из его жизни, но теперь возвратившейся из давнего детства, почти что, из небытия. Вот он взмахнул застывшими руками, и в ответ дружно вступили скрипки. Не позволяя скрипкам чрезмерно увлечься, старик придержал их округлым движением левой ладони и тот час, разводя заледеневшие пальцы и отводя назад кисть, как бы вытянул звук из виолончелей, вторящих своим меньшим собратьям. Повинуясь движению указательного пальца, зазвучал контрабас. Вздох, две руки трепеща взмыли вверх, и медная группа ворвалась в звучание струнных. Настал черёд ударных инструментов. Мерно притоптывая, старик задал им темп, затем резко топнул правой ногой, разбудив большой барабан. Его озябшее лицо искажалось, губы, покрытые инеем, веки и брови подёргивались, заставляя звучать то арфу, то альты, то деревянные духовые. Повинуясь плавным покачиваниям туловища, томно откликнулись валторны. Затем, не обращая внимания на бившую его дрожь, он стремительно выпрямил окоченевшее тело, и звук английского рожка перекрыл аккомпанемент оркестра.
Вдруг старик застыл в непередаваемом напряжении, и только трепет век и яркий блеск глаз мог рассказать о мощных аккордах "Стейнвея". В его промёрзшем теле сейчас бушевал Первый концерт для фортепиано с оркестром Чайковского. Короткая пауза, и звучит Второй фортепианный Рахманинова. Измученный наплывом эмоций старик было затихает, но вскоре музыка с новой силой возникает в нём. Такое может только орган. Это Бах, Иоганн Себастиан. Ощущаемый скорее кожей, нежели слухом, всеподавляющий рёв басов сменяется воспарившим к небесам тремоло малых труб, и снова инфразвук больших труб вызывает ощущение жути во всём теле. Как будто трепещут все нейроны мозга, повинуясь демонической силе музыки. О, как она звучала в эту ночь!
Насквозь промёрзшее тело постепенно утрачивало способность двигаться. Его властно охватывала дремота. Очень хотелось присесть на какую-нибудь скамеечку и расслабиться. Но что-то удерживало от этого. В уставшем мозгу неясно зазвучала торжественно-печальная музыка. "Реквием" Моцарта, что ли? Он же не пытался вспомнить. Ему было всё равно.
И тут в погружённом в дремоту сознании , как пароксизм отчаяния, тоски и надежды, забрезжила Шубертовская "Аве, Мария". Он узнал её, но что-то в исполнении было не так. Превозмогая овладевшее им вязкое оцепенение, он заставил себя прислушаться и с удивлением узнал голос матери. Несомненно, это был её голос. Казалось, он что-то внушал ему, чего-то требовал, куда-то настоятельно звал. Не было ни сил, ни желания выбираться из иллюзорного покоя, окутавшего его тело. Но голос матери необычайно настойчиво звал его. И он, ощущая знакомый прилив раздражения, так часто изводившего его в детстве, собрал остатки сил и вопреки, казалось, непреодолимой потребности покоя, сделал почти невозможный шаг навстречу. Зачем? Куда? Он и сам не понимал... И тут из кромешного мрака и лютого холожа прорезались огни автобуса.
Похоже, именно эта чудесная сила музыки помогла старому человеку выдержать атаку разбушевавшейся природы и дождаться припозднившегося автобуса. Как будто давно умершая мать наваждением ранее неприемлемой для него музыки оберегла своего строптивого сына. Мистика? Кто знает... Правду говоря, у него действительно не было надежды благополучно пережить эту ночь. Никаких шансов. Но у него была Музыка.
