Встретили нас в стольном граде Чебоксарах, врать не буду, радушно: еще бы сам новый главный дирижер приехал из самой Москвы и привез двух певиц - Наташу Зуханову, колоратуру из московской Консерватории и меня, меццо - из ГИТИСа. Претендовали мы с Наташей на разные роли, то есть делить нам было нечего. И мы быстро подружились. В меццо- сопранах ощущался острый дефицит, и я должна была срочно «войти» в «Онегина» . Говоря высоким штилем - дебютировать.
Дата моего дебюта неумолимо приближалась, и проблем становилось все больше. Проблемы я разделила на мелкие, околотворческие и Проблемы с большой буквы, то есть профессиональные.
Главной была проблема творческая, «ОБРАЗ» и околотворческая, под кодовым названием «ТУФЛИ»
Поясняю: дебютировать я должна была в старом, годами идущем на сцене «Евгении Онегине», в партии Ольги. Так что меня вводили в спектакль. Означает это следующее: сдать дирижеру партию под рояль. При этом сам дирижер или концертмейстер подпевает в дуэтах и квартетах за отсутствующих партнеров. Затем в классе, подчеркиваю, в классе, а не на сцене, режиссер быстренько объясняет, где что стоит и куда надо идти. Перед спектаклем проходит рутинная спевка, опять- таки, под рояль, и – милости просим на сцену. Творите.
Творить хотелось. Душа горела. По молодости, наверное.
В ГИТИСе мастера все именитые, Мордвинов, Анисимов, Раппопорт, обучали нас системе Станиславского, работе над собой, над образом, (… а биографию персонажу ты придумала? … а какой здесь внутренний монолог?), требовали вслушиваться в музыку.
Кроме того, поучали нас интересоваться первоисточниками.
В моем случае первоисточником был роман Пушкина « Евгений Онегин».
Как выяснилось, все – и именитые Мастера, и дирижеры, и вокалисты – ознакомились с первоисточником весьма поверхностно. ( Это я теперь знаю.)
Я, например, наивно полагала, что Ленский (осьмнадцать лет и кудри черные до плеч) влюблен был Ольгу, приревновал ее на бале к Онегину. От этого и разгорелся сыр-бор Совсем недавно, в прошлом сезоне, польский режиссер К., подчеркиваю - польский, славянин и, стало быть, знаток загадочной русской души, инсценировал «Онегина» и все поставил на свои места. Оказывается, Ленский (в бороде и усах, наряженный в поддевку и сапоги бутылками) влюблен был в Онегина (который выезжал на сцену на дымящемся мотоцикле в очках стаканам и с авиаторским шарфом через плечо). Режиссер подтверждал свои идеи Пушкинскими цитатами, а именно:
«… Евгений, всем сердцем юношу любя…»
«…Они в часы досуга трапезу, мысли и дела делили дружно…»
«…не разойтись ли полюбовно?»
Итак, Ленский приревновал любовника к коварной Ольге (женщина-вамп). От этого все и пошло. Дуэли как таковой там не было, вроде поэт-неудачник сам упал на нож. И вообще, «а был ли мальчик?» Но это уже не мои проблемы, партия Ольги заканчивается после Ларинского Бала.
Но об этом тогда я не подозревала.
С небывалым творческим энтузиазмом я терзала режиссера:
- … а можно?
- …а можно в первом акте я тоже буду с косой, как Татьяна, а не с традиционными локонами?
- Можно, - покладисто соглашался режиссер,- можно и с косой.
И мне выдали косу. Ох! В руку с толщиной.
- …. а можно? И я выдавала свое личное виденье образа.
А додумалась я до следующего: почему, мол, Ольга, поющая мощным контральтовым голосом, всегда изображается эдакой наивно- невинной резвушкой. Инженю. При чем певицы-меццо, все, очевидно, по физиологическим законам - высокого роста и по плохой традиции - хорошо упитаны. Резвящаяся на сцене пожилая крупная дама… Нда…
Ну, не верю, как говаривал Станиславский…
Почему инженю, вопрошала я риторически. Ольга, воспитанная мамой и няней, девица очень правильная. И в своей арии «Ах, Татя, Таня, всегда мечтаешь ты», она не порхает как дура по сцене, она поучает сестру. Как. Надо. Жить. Ольга точно знает, что хорошо, и что правильно. Как Марфинька. И мне рисовалась жизнерадостная, вечно жующая девица.
- Можно? – взывала я к режиссеру.
- А почему жующая?- осведомлялся он.
И я восторженно объясняла:
- Ей пятнадцать лет, Да? Переходный возраст, растущий организм, и неуемный аппетит. Да я в пятнадцать лет, лопала как…
Режиссер поправлял очки и разглядывал меня с некоторым недоумением (Я была худа до неприличия)….
- Опять же действие. Можно? Масса возможностей: она (Ольга) выходит на сцену, жует яблоко. Ну, там подкидывает, как мячик, ловит.… Или: няня варит варенье, да? А моя Ольга тут как тут - пенки ест.
Идеи кипели.
- Дальше. Бал. Народ что поет? «Давно уж так нас не угощали». Почему во время сцены с Ленским Ольга сидит, как ….понятно что. Можно и тортика съесть. А? будет, что делать. Можно?
- Можно, - разрешал он, - но не увлекайся. Вот скажи, почему она жрет яблоко?
- Ну, дак я же объяснила…
- Нет, почему ЯБЛОКО?! - смотрел поверх очков режиссер: – Яблоки еще не выросли. Девицы-красавицы что поют? - указывал он перстом в клавир: «закидаем вишнею, ягодой смородиной». Яблок еще нет.
- Есть яблоки. А у нас на даче, - нахально импровизировала я, - ранние яблоки. Уже в июне. Ну, так можно?
- Можно, - разрешал режиссер, - все можно. Петь не забудь, с идеями то. Да, в обморок падай поосторожнее, костями не греми. И Ленского предупреди про пирожное на балу, а то испугается. И мотивчик забудет. - Это уже себе под нос, и весьма ехидно.
Хм, предупреди его! Ленский меня игнорировал. В упор не видел. Внешность у него была типично теноровая и рост… тоже теноровый. Это только Доминго метр девяносто. А нормальный тенор - метр с кепкой. Ленский доставал мне как раз до уха. И оченно его это раздражало.
Вот тут и возникала околотворческая проблема. Туфли. Туфли в театре, замученном урезанным бюджетом, имелись красные и белые. На стандартном сценическом каблуке 5- 6 сантиметров. И до 38-го размера. А я носила 39-й. Но это не главное. Главное - каблук. Если к моим 172 см прибавить каблук, то мой бедный Ленский… Понятно?
- А можно я надену балетные тапочки?
- Можно, - радостно выдохнул режиссер. Тенор его, кажется, достал. - Можно. Только тапочек нет. Сама добывай
Пришлось идти в мужской балет и выпрашивать подержанные тапочки. Потом рекризиторша покрасила их в бронзовый цвет. За приличную коробочку конфет.
И вот великий день настал. Я прекрасно понимала, что это вам не Учебный театр ГИТИСа, где и педагог, и концертмейстер, и дирижер с Мастером вокруг тебя снуют и морально поддерживают. И педагог по технике речи тебе дикцию дотачивает и балетмейстер рядом готов по первому требованию па повторить. Хотя и там бывало. Разное. А здесь настоящий театр, производство. А педагоги нас предупреждали, что на театре нужно быть готовым к гадостям. Особенно от коллег. Они - беспредельно доброжелательные. Или – доброжелательные без предела. Или – иными словами - беспредел доброжелательности! Своими ушами слышала, своими глазами видела, как милейшая дама, народная СССР между прочим, с озабоченным лицом говорит молодой коллеге, стоящей уже в кулисах перед выходом: «Детка, я тебя слушала в первом акте. Тебе срочно нужно или к врачу или к педагогу».
Подбодрила.
Поэтому я, готовая ко всему, пришла в театр пораньше, часа за три.
(Журналисты любят писать о творческом волнении. Страх сцены, мандраж. Ерунда это все. – Страх сцены - это от безделья, когда у вас перед спектаклем нет проблем и много свободного времени.)
Так что я была настроена по боевому, приготовилась бороться с трудностями. Но все оказалось мирно. Гадостей мне никто не делал, мной просто никто не интересовался. Никого не волновала где я, что я, пришла ли, найду ли дорогу на сцену. Может так и лучше. Не проблуждав и получаса, я обнаружила гримерку, где висели мои костюмы. Там я расположилась с максимальным комфортом и не спеша начала гримироваться. Грим мы проходили в институте.
Ах, какой грим выдавали в театре! В плоских коробочках фирмы ВТО он походил на замазку и поддавался только шпателю, а на лицо ложился плотно, как штукатурка, сантиметра в два, надежно скрывая не только все недостатки кожи, но и выражение лица. Сотворив максимальную красоту я отправилась искать парикмахеров и через каких-то тридцать-сорок минут получила на голову свой парик. С косой! Плотный и жаркий, как меховая шапка.
Я успела распеться, напиться принесенного с собой кофе и налюбоваться собой в зеркале. В розовом платье с высокой ампирной талией, с толстенной косой, в золотых тапочках я была божественно прекрасна. Настроение было эйфорическое.
И вот я стою в нулевой кулисе и слушаю первые такты увертюры. И мне плевать, что в двух шагах громко обсуждают мои тапочки, косу, фигуру, голос и гадают, кто из нас спит с главным дирижером, я или Наташа. И Татьяна, заслуженная артистка Чувашии, Синкина шипит мне, что идти надо не туда, куда режиссер говорил, а совсем наоборот. И не сметь стоять перед Ней, и ЕЁ не сметь перекрывать.
Кто там вякал про мандраж и про страх сцены! Ужас и восторг! Так написал Олеша. Лучше не скажешь, не пытайтесь. Кик, тот самый кик, за которым одни прыгают с моста на резинке, а другие с визгом несутся по американским горкам. Адреналин в крови.
Подумать только, восторгалась я: для меня играет целый оркестр, мне сшили костюмы, одели парик, для меня пришли тенора и Заслуженные сопрано, для меня поставили декорацию. И мне еще за это деньги платят!?
« Слыхали ль вы за рощей в час ночной…»
И я уже на сцене. Тут не до волнений и переживаний: надо работать, краем глаза косить на дирижера, следить за партнерами и концентрироваться, концентрироваться, потому что ситуация удирает из-под контроля. Партнеры шагают совершенно не туда, приходится перестаиваться на ходу и импровизировать. Я играю с моим разрешенным яблоком-подбрасываю его кверху и ловлю, жевать во время пения - дело рискованное, я не решилась. И вдруг это яблоко внезапно меняет траекторию, и я с ужасом соображаю, что летит она прямиком в оркестр и приземлится на большой барабан. Каким образом мне удалось совершить балетный пируэт и словить коварный фрукт уже над контрабасами, я не знаю. Мысль, что вместо яблока на барабан могу приземлиться я сама, в тот момент меня не посетила. Меня вообще не посетила ни одна мысль. Но яблоко я поймала. И внутренне довольно хихикнула. Идиотка!
Все замечательно! И моё нижнее ЛЯ прозвучало бархатно и мощно, как у Шаляпина. И тенор оказался не так короток. (Разведка потом донесла, что он подбил набойки на каблуки и в туфли подложил сложенную газету «Чувашская Правда».) Так вот: я босиком в тапочках, а Ленский на «Чувашской Правде» да с начесанным коком - мы смотрелись почти вровень. Замечательно. И он так красиво пел: « Я люблю вас, Ольга», правда при этом он несколько грубовато отшваркнул меня в сторону (может случайно?) и, выйдя на рампу, преданно смотрел на дирижера, а не на меня, но может задумка такая – словно от смущения.
Все прошло замечательно. Просто замечательно. Ну, не без мелких накладок. Когда на балу Ленский увидел меня, деловито жующую торт, он опоздал на четверть и обиженно проблеял: «Ольга, ты меня не любишь». Словно обиделся за торт. А когда я ему предложила кусочек, отшатнутся, выпучив глаза. И забыл спеть следующую фразу. А ведь я его предупредила!
Зато моя реплика: »Какой ты странный», прозвучала очень органично.
Да еще, падая в обморок, я здорово треснулась и кажется, загремела костями. Надеялась, меня подхватят, а все отшатнулись.
А потом мы с Наташкой всю ночь пили чай «Три слона» с московскими конфетами. И она в тридцать первый раз покорно выслушивала и про косу, и про тапочки и про Ленского.
