Утренний Париж смотрелся старичком в коляске, розовым, чистеньким, амнезичным, с парализованной правой стороной. Город был недвижим, беззвучен, и только Сена, прячась за горбатым дворцом – тоже ухоженным, словно оскоплённый хищник в клетке, – с шипом влачила свои воды прочь из Европы.
У фонтана Тюильри, подставивши солнцу зады немалых размеров, утоляли жажду трое арабов. Их жёны топтались неподалёку, вдесятером окруживши юного полицейского, молчаливые, непроницаемые, в чадрах до пят и с газетами под мышками.
Толичка поворотился к памятнику Орлеанской Девы, – заколоченой сейчас реставратарами в дубовый гроб вместе со скакуном, так что виднелись только её золотые шпоры, – и вскинул, точно для приветствия, правую руку. Сей же миг перед ним, скрипнувши шиной, остановился Alfa Romeo, чёрный, с матовыми стеклами. Толичка с удовольствием воззрился на своё отражение : намеренно туповатый взор манекенщика, расколошмаченные о макивару костяшки кулаков, бычий лоб, белые одежды, сходящиеся складками в выпуклой промежности – всё то, за что его и взяли преподавателем в Сорбонну, – прыгнул в тёмный кондиционерный рай и произнёс имя королевского адвоката. Воловья кожа тотчас прильнула к его спине. Парижские улицы заурчали и мощно покатились навстречу Толичке, который, засунувши руки в карманы, перебирал там и финку, и телефон, и золотой «Паркер» в ножнах (чернила цвета «grappe de raisin», s’il vous plait!), и банкноты, наощуть определяя их национальную принадлежность.
Ещё поворот. Ещё. Вот, наконец, памятник Дантесу с его Дюма. Последний всплеск радуги на лобовом стекле, – и автомобиль замер. Толичка безошибочно выдернул из кармана пятьдесят франков. Маленький Принц упал лицом на извилистую линую шофёрской жизни, и пегая ладонь, хрустнувши купюрой, сжалась в негритянский кулак.
Толичка поставил одновременно обе ступни на асфальт (неискоренимый рефлекс бандитского прошлого, тех былинных времён, когда безумный афганец давал ему свои бесценные подвальные уроки) и очутился рядом с гоночным Мерседесом, выкрашенным серебряной краской, – номерной знак кантона Во, а через весь хребет, алым : «Sage femme, urgence» (швейцарский юмор), и восклицательный знак похожий на редьку хвостом вниз.
Впрочем, прости, Шишков, извини, читательница! Перехожу на русский. Хватит с меня толстовского франкофильства на радость косноязычным переводчикам ! Ты бы, граф, лучше за стилем следил, а то : «Французы ещё не занимали этого места, а русские, те, которые были живы или ранены, (Ха! Гален из Ясной Поляны!) давно оставили его.»
Толичка наградил Мерседес пинком, – так, что встрепенулась у ворот троица исполинских чад чада из Чада, членов чёрной сотни Сорбонновских вышибал, тотчас хрюкнувших Толичке своё дружелюбное «Салям Алейкум», – и отбивая коваными каблуками белых ботов ритм.., – ритм ? ритм !!! что это ? ! Ладно. Забудем ! – пересёк холл по направлению к актовому залу. Там, за стеклянными дверьми его давно ждал фуршет, самая мысль о котором вызвала у Толички приступ привычного звериного голода.
Ах эти сентябрьские устрицы ! Ох уж эти жаренные тетерева животами вверх ! Ах этот Арарат грецких орехов с молочным Тереком пастилы ! А вазы полные фруктов ! И где сейчас этот мученик лосось с укропом в питоновой ноздре?! А рахат-лукум с круассонами и калачами ! А тот поросёнок, пожертвовавший славистике последними неделями своей жизни и павший на оловяное университетское блюдо средь комьев капусты с чёрной сливой, разорвавшей ему пасть ! Вечная ему память ! И пусть славится в веках красная гвардия пивных банок да караул из задастых бутылей цимлянского, которое довольно успешно выдавалось профессорами начальству за шампанское!
А начальство действительно ожидалось. Не потому ли появились в горшках тюльпаны, уже наказанные за свою свежесть и повёрнутые меловыми лицами в угол ? – и не из-за высоких ли гостей лесбийская пара матрёшек да их многочисленные отпрыски лишились русых бород, которые они отращивали месяцами на книжных шкафах, и которые заставляли чихать смуглянку-библиотекаршу с безуховским ключом на плоском заду ? – не для них ли динамики пряли Веберовское Приглашение к танцу, а стадо девиц своими красными руками с плебейским выражением пальцев волокло стонущего клавишами Петроф’a к стенке, обклееной обоями гри-перль с бордюром, и посреди которой, словно жучок микрофона, виднелась шляпка гвоздя. На неё, в зависимости от ситуации, вешался то портрет Путина, то де Голля лондонского периода, коего незлобливая художница по ошибке наградила капитанскими эполетами петеновского адьютанта. Сейчас же, – Толичка это сразу заприметил, – обе картины были спрятаны под стол с пивом, а у стены скучал пустоголовый бюст Набокова, с откушенным сорбонновской Агафьей Федосеевной ухом.
– Стоп ! – завопил что есть мочи девицам предводитель славистов д’Эстерваль, сверкнул словно пятаком, лысиной и, растопыривши борта зелёного пиджака (а в него можно было завернуть полтора д’Эстерваля), взгромоздил бюст на рояль.
Твидовый троцкист Ипполит Шуйцев, балансируя блюдечком, где желтело пирожное «Брест-Литовск» с вишней на макушке приладил к инструменту табурет, грязным ногтем примерился к белой клавише, состроил девицам морду недовольного мерина, приподнял нижнюю часть своей спины и принялся вертеть сиденьем, уронивши при этом на пол вишню, раздавивши её подошвой и сей же час отправивши её труп себе за небрезгливую губу. В этот момент у Вебера кончилась ровница, его станок стукнул пару раз вхолостую, и динамики пошли поливать славистов Щелкунчиком одного из четырёх Ильичей, погубивших Россию.
Над профессорами возвышался Дементий Капернаумов, обычно представлявшийся как контр-адмирал швейцарского флота в отставке, а на самом же деле – внебрачный отпрыск Леманской писательницы, недурно тянувший басом «отче наш» в русской церкви Биаррица (той, что против «Oтеля du Palais») и забавлявший славистов такими шутками, что те только брались за животы от хохота. Он поворотился к Толичке в профиль, ставши при этом похожим на лувского Сократа, опрокинул себе в пасть голубую кровушку коктейля, надул своё колоссальное пузо кастрированного кота, замер на мгновение – общество, упёрши в него взоры, застыло в благоговейном ожидании, а княгиня Кичильбаева с мужем даже вытянули свои загорелые шеи (они только что вернулись с островов Президентов Товы-и-Бовы), – и наконец отрыгнулся пузырём, лопнувшем на его масляном подбородке. – Уууфффф! – облегчённо выдохнули слависты и обратились к столу, где профессор Электра Шабашкина, красавица шестидесяти лет в рясе чеховского монаха, с платиновой брошью в виде литавры на правом сосце и со вторым томом Мифов народов мира под мышкой, смахнула с щеки зазевавшегося чёрта, истомлённого ночной молотьбой гороха, вырвала из поросячей пасти сливу и вставила её себе меж зубов, сделавшись при этом похожей на тропическую жабу. К ней тотчас подсеменила её лучшая подруга, Вилена Терситова, журналистка фрейдистского еженедельника «Русское подсознание» с тремя бородавками на носу и, поверх капота цвета Арабики, – с которого, то здесь то там показывали свою социалистическую образину подсолнухи, – кожухом фотоаппарата, доказывающего её подёнщицкое звание. Вилена залопотала Шабашкиной, не меняя при этом выражения своего лица величиной в половину Собакевичева кулака, стащила со стола варёную свёклу, откусила ей клитор и принялась вращать желваками скул против часовой стрелки. Рядом с ними примостился Игорёк Шмидт в кожаных штанах, специалист по Грибоедову. У Игорька были и трубочка, и швабское подданство, и марлевая повязка, проходившая через сизую скулу, и темя, ещё хранившее отпечаток подушки, и банка баварского пива, коей он тыкал в серый живот козлобородому и козлоногому учёному, с разбухшими ступнями в плисовых сапогах. Этот писал в Юрьевском изгнании Историю государства Российского для гостиного двора, а сейчас держался за синий рукав пост-советского подмастерья пера с немытыми шатеновыми кудрями, обрамлявшими его бледное круглое прыщеватое лицо.
Вкруг столов, жевали и чинно прохаживались – притормаживая в моменты взрывов Щелкунчиковой битвы – пушкинисты, так, штук пять-шесть, усердно скрывающие огрехи в орнитологических познаниях Александра Сергеевича, звавшего в своём Путешествии в Арзрум коршунов «орлами», – в этом профессора, кстати, ничем не отличались от красавца Даля, хватавшего Пушкина за клок арапских волос и вытягивающего его на беляну, утверждая в Словаре, что, дескать, «орёл провожаетъ стаями наши армiи в Турции», но допуская тутже геополитическую неточность, ведь «этот берег был уже завоёван, и <поэт> всё ещё находился в России». Впрочем, надо отдать ему должное, Даль не снисходил до спасения Гоголя – тяжелёхонько зацепить Николинy прядь à la Hitler – а потому быстро проносится по днестровским водам гордый гоголь вместе со знакомым писательским трупом, и нацелились уже на его глаза пушкинские «орлы», перелетевшие в восьмую главу Бульбы, да изготовившиеся там «выдирать да выдёргивать казацкие очи».
Насыщалась тут фигами и свора набоковедов, находящихся в подчинении у Капернаумова. Толичка прекрасно сознавал, что Вове Набокову, хоть и пользующемуся привелегией мертвеца, было далеко до него, но всё-таки предпочитал не заводить с набоковедами беседу относительно, например, лошади Дара, «кричащ<ей> монгольским голосом», или же о «проницательных очках» Вайнера, – себе дороже. А потому, поглядевши на Капернаумова, Толичка лишь подумал : «Вот бы ухватить тебя, любезного, за нос да провести так, метра три перед всем обществом!»
От набоковедов отделилась одна из сорбонновских traduttori-traduttore, – Ах, снова не по-русски! Поймала ты меня, читательница! E sempre bene ! – захромала к Толичке, подставивши солнечному лучу своё ужасное лицо с волосами цвета орудия пытки, коей дантовы демоны-кнутобойцы пестовали Таис Афинскую, и прохрипела : – «Все будут ждать министра. Будут Сомбревиль с де Вилем ! Ровно в полдень будет минута молчания. Будем чтить память жертв Нью-Йоркского теракта. Того, что был во вторник.»
– Какого теракта ? – полюбопытствовал Толичка, телевидения не смотревший и вот уже года три не бравший в руки газет.
Переводчица скосила на Толичку свой подозрительный взор, буркнула что-то про авиацию, и оставивши его в испарениях огуречного рассола, поспешила к распорядителю фуршета.
А ведь именно он и властвовал над всею компанией, этот желтотюрбанный индус, недавно добившийся убежища на вялой груди Пятой Республики по причине принадлежности у себя на родине к низшей касте, а потому изъяснявшийся с немалым трудом на языке автохтонов, и только неделю назад принятый на работу. Он видно, получил аванс, ибо уже влез в новый коричневый мешок дальневосточного производства с карманами и перламутровыми пуговицами да засунул под стол подарок одному из своих отпрысков – вероятно мужского пола – исполинских размеров зелёный игрушечный мусоровоз клеймованый тавром парижского горисполкома и полный пёстрых пластмассовых нечистот. Он выслушал переводчицу, брезгливо поморщился от её запаха, склонил, как дрозд, голову набок, глянувши на переводчицеву кисть и кивнул чалмой.
Через стекло Толичка заметил, как подкатило к подъезду, нагло блистая повёрнутой вправо свастикой, лимузинное колесо, как чавкнули дверцы, и как вытянулись в струнку университетские вышибалы.
Сомбревиль ! Сомбревиль ! Де Виль ! Б.О. де Виль ! Б.О. ! Б.О. ! – пробежал стон через фуршетную толпу. Распорядитель бросился к магнитофону. Щелкунчик поднатужился, сжал челюсти и раскололся, а троцкист сунул жестяную банку одной из девиц, – той, чьи пегие зрачки беспрестанно юлили по заветным тропам через гнойную топь, но постоянно срывались в неё, – с пивной пеной на губах ринулся к роялю, распростёрши руки, словно силился изловить осколки мелодии, оседлал табурет, да стукнувши кулаком в нотную кипу (откуда Ильич показал на миг свою фрейдовскую бородку) взял в опор Щелкунчика.
Вилена обсосала пальцы, рванула кожух и вытрясла оттуда, прямо в ореховую гору фотоаппарат с доморощенным тараканом, который, оглядевши всё общество, кинулся, сломя свою жёлтую голову в сторону распорядителя фуршета. Д’Эстерваль же, пересчитавши фиги на блюде, побежал через холл к гостям, одною рукою придерживая полу своего пиджака, ибо не любил, чтобы расходились полы.
Б.О. де Виль, сын алжирского торговца чёрным деревом, был известным парижским журналистом, настолько дорогим и старым, что мог себе позволить брать не деньгами, а натурой. Сомбревиль же, новый министр культуры, любил чтоб его хорошо встречали. Он показался в воротах – точная копия д’Эстерваля, который сейчас положил ладошку на его талию, – та же плешь, то же кротиное лицо, тот же зелёный костюм. Б.О. – нос клубнем, остальное смазано светом, предпочитал белые рубашки растёгнутые на впалой груди до солнечного сплетения, с белым же значком на левой стороне, изображавшим гигантский тамбурин.
Министр вошёл, исполнил обряд пожатия конечностей именитых профессоров, одновременно поглядывая поверх их голов на стол. – А минута молчания будет? Как положено? – осведомился он начальским баритоном. – Как приказано. В полдень. – ответствовал д’Эстерваль и стёр пот с лысины.
Подошли и девицы, топая и не зная куда девать руки и губы. Только одна мулатка поотстала и жарко, по-настоящему улыбнулась Толичке, дважды оголивши татуированную на левом веке звезду.
– Нусс, приступим! – воскликнул Сомбревиль, выпятивши грудь навстречу фотоаппаратному дулу. Щелкунчик ударил мощнее. – Кушайте и вы, господа и… дамы. – Де Виль расстегнул ещё одну пуговицу. Вспыхнул фляш, захвативший обоих именитых гостей с примостившимся у министровского плеча Кашеваровым (этого мы потом вырежем).
Д’Эстерваль впился зубами в поросячье ухо, преданно глядя на министра и сладко мыча под музыку. Вилена завладела сушёным бананом в форме человечьего уха, и сжевала его молниеносно, оставивши без внимания умоляющий набоковский взор. Слависты окружили блюдо с грецкими орехами, и, сыпя вкруг себя скорлупой, заработали челюстями.
А это что за чудо природы? – поинтересовался Сомбревиль, ткнувши локтём тамбурин на де Вилевой груди. – Эстюржёнс! – просипела переводчица, скорчивши при этом министру гримасу нокаутированного Ханумана. – Попробуем, попробуем, – пробормотал тот, выдернувши укроп из серебряной лососевой ноздри, и уже занося над рыбьим хребтом свою оловяную вилку.
Из женского туалета показался Капернаумов, провёл пальцем по гульфику, хлопнул себя по синему пузу и полез целоваться с де Вилем. Вслед за Капернаумовым, утирая мужской дланью рот, сейчас очерченный чётким красным ободком, вышла Шабашкина, по-свойски подмигнула Вилене и, прижавши к своему объёмистому боку Мифы народов мира, приступила к устрицам, всасывая жирных моллюсков жирными же губами и втягивая в себя при этом самую неряшливую складку своего живота.
Игорёк, уже раскрасневшийся от литра цимлянского, шлёпал юрьевца по заду и запальчиво верещал : «Хватит! Хватит с меня! Женюсь!» – На ком же? – щипал козлоногий свою полную хлебных крошек бородёнку, интересуясь, впрочем, без особого энтузиазма. – Да один хрен! (тут Щелкунчик в углу взвизгнул, грохнул, а индус глянул на кисть переводчицы). Женюсь… Да вот хоть бы на этой, на Бурьенке! – Игорёк ткнул всей пятернёй по направлению девицы с банкой пива, принадлежавшей пианисту, которую та держала, как дочь Киргизии свой букварь.
Ну а как помрёшь? Из тебя ж, Игорёк, и так песок сыплется! Ты и сейчас как мужик уже… – пробасил писатель, взмахнувши клоком волос и высыпавши себе в пластиковый стакан с цимлянским основательную порцию перхоти.
Га-га-га-га! Ну и хулиган же вы! – затеребил Капернаумов свой синий галстук. – Это ничего! – тутже посочувствовал он Игорьку – Ты… как бишь тебя зовут, ты ведь не возражаешь, если я буду говорить тебе «ты»? – Ты можешь, как я «виагрой». Все мы люди. Да и Бурьенке после тебя – лафа! Ведь молодые вдовушки в девках не задерживаются… Гым… То есть я хотел сказать… гым… гыммм…
Толичка глянул на де Виля, с особым рвением лизавшего своим оранжевым языком крепенький негритянский конус Gros Miko, – сейчас можно было видеть его брежневскую бровь с фельдфебельской челюстью, – и, исключивши из толпы компатриотку императрицы Жозефины, подивился тому каким солидным запасом нахальства и подлости надо обладать университетскому шарлатану да продавцу политических помоев, чтобы не чувствовать себя самозванцем на кафедре и чернью рядом с поэтом.
Щелкунчик оседлал свою кобылу и проскакал по залу сбивчивым галопом. – «Виездье нужьен блиат», – по-русски объяснял д’Эстерваль Игорьку секрет карьеры Шабашкиной, обсасывая кость и поочерёдно двигая плечами, точно желал заполнить пустое пиджачное пространство. В это мгновение исполинская капля свиного жира скатилась с кости, закачалась, собираясь силами на хряще, и плюхнулась на штанину Сомбревиля. Тот станцевал идуману, коей Искандер-не-великий потчевал своего Джугашвили, но было поздно : на его колене красовалось пятно, такое, каким и должно быть пятно на брюках министра – в форме неряшливого вопросительного знака. Взор Шабашкиной вспыхнул голубой радостью, а нос – таких размеров, что она могла бы играть Сирано без грима – склонился к шелухе на подбородке.
Всё ещё торжествующая Шабашкина подкралась к Игорьку и истошным шепотом предложила тому : «Ну что, Игорёк, раздавили пузырь – и айда?», – и подмигнула обоими глазами сначала в сторону поредевшей когорты цимлянского, а затем на дверь. Произнесено это было так энергично, что от подбородка Шабашкиной отвалился кусок шелухи, угодивши прямо в белую каплю, вот уже час красовавшуюся в её межгрудьи. Игорёк икнул, и засеменивши кожаными ножками, скрылся за локонами Кашеварова. – Бум! Бам! – грохнул по клавишам, будто сорвался в воду, разъяренный троцкист, нетвёрдой дланью нащупал Ильичёву нить и медленно выкарабкался на берег. Шабашкина, скрывая своё отступление, вырвала у банки пива её единственную ноздрю, и с пеной на сломанном ногте подбежала к Толичке : «Нусс, а вы, молодой человек, чем занимаетесь? Расскажите-ка!»
Терситова побледнела, – включая трещины на губах и бородавки, – тоже устремилась к Толичке, по дороге ловко распихавши локтями де Виля с Сомбревилем да отдавивши лакированный мысок контр-адмиральского башмака одной с греко-французским словарём марки.
Толичка нащупал в кармане финку и подушечкой перста погладил её родинку. – Да я, – ответствовал он лениво, – пишу о Пушкине, точнее про Пушкина, а ещё точнее – о том, что Сенгор назвал бы «поэтической Négritude» (Pardon, Chichkoff! Sorry, читательница! Я ведь лишь цитирую Толичку!) Надеюсь, – очень надеюсь ! – что мою книгу не встретит негритянский вой интеллектуалов.»
Лучше бы Толика промолчал – предупреждал же его заунывный певец со своей ещё более грустной гитарой ! Всё замерло на мгновение, словно немецкий социалист снова извлёк своё оружие и, сдёрнувши предохранитель, гикнул на весь зал, тотчас откликшившийся понятливым эхом :
– Тише, цивилизация !
Ваше слово, камрад
Револьвер !
Даже Щелкунчик, и тот подавился скорлупой, а Ипполит закосил душным глазом на Толичку, не отворачивая от него твидовой жирной спины.
«Négritude»! Да как он смеет ! Фашист ! – прыснул своей министерской слюной Сомбревиль на остатки шелухи Шабашкиной, чей взор изобразил неподдельный ужас. Она сей же миг принялась пятиться, сминая задом д’Эстерваля, который тщательнейшим образом воспроизвёл немым ртом негодование министра.
Фашист! Фашист! Фашист! Как он смеет даже произносить слово «Négritude» ! – завопила Вилена, не сводя, всё-таки с Толички жадного взора.
Де Виль запустил пятерню под мышку и смачно зажмыхал там, словно сеял смерть в рядах блошиных батальонов : « Не знаю кто такой Сенгор, но уж наверняка такой же мерзкий расист как и вы», заявил он авторитетно изогнувши хребет.
Капернаумов же хлопнул себя по ляжке так, что брякнула брелочная связка на поясе : « Негритянский вой ! Какой же вы фашист ! Негодяй ! Да как вы осмелились здесь, в стенах Сорбонны, говорить такие разговоры ! Гмм ! То есть я хотел сказать… Гымм… »
А как вас зовут, молодой человек ? – поинтересовался министр, а де Виль извлёк из-за пазухи блокнот с карандашом, которому уже наверняка два поколения псарей пыталось откусить, впрочем без особого успеха, хвост.
Да меня тут все знают. Звать меня Уруссов. Анатоль Уруссов из Петербурга, – ответствовал Толичка.
Ага-а-а, из Петербурга!.. – пропел министр, скосивши повелительный взор на предводителя славистов, а де Вилев грифель, сыпя серыми катышами, побежал по бумаге, с визгом, которому позавидует иной шакал.
Толичка отошёл в стенке, оказавшись меж одноухим бюстом и белым цветком, – оба сочувственно посмотрели на Толичку, – и тут ненароком нажал кнопку на рукоятке.
О этот божественный укол в бедро ! Толичка извлёк финку вместе с «Паркером». Лезвие скрылось в логове с таким звуком, будто посылало Толичке воздушный поцелуй. Толичкины пальцы сами собой обнажили жало пера, сняли с дрожащего от омерзения Петроф’a картонную подставку под пиво Сен-Омер, коим до самого горла уже был залит музицирующий троцкист. Жало прыснула ядом цвета grappe de raisin и побежало :
«?Пощади их, Аба, ибо не знают они что творят?? Ха! Торжественно по-азиатски! Ха!!! Низинний бог, тянущий в горы ряды ведьм! Не милуй их! Не знают они что творят?! Ну что же! Рви-и-и-и и-и-их! Рви руками их же матерей да шипами редкоцветущих мексиканских кустов! Тоже мне нашёлся стряпчий, пришпиленный судейскими к сосне! ?Папочка, прости!? Ха! Нет уж! (?Ибо не чувствуют они что творят? – над этим ещё следовало бы поломать головы Миносу с Радамантом, – а то ?не знают?!) Нет! Рви их, Аба, ибо не знают они что творят! Пусть польют своей Эдиповой кровушкой сырую землицу, а уж мы поглядим потом станет ли она священной!..» Тпррру! Ну куда ты летишь, ручка-тачанка?! Не боязно тебе? И кто это «мы»?
Наконечник пера, вырвал, точно когтем, шмат солнечного луча и, весь в золоте, снова пошёл плясать поперёк Сен-Омера :
«Мы – номады-аристократы, одарённые сверх-памятью. Одарённые им! Низинным богом, некогда напитавшим нас в нашем до-жизненном младенчестве хмелем дорийского сна! Мы – метеки той Эллады, коей однажды встала поперёк горла Азия со своим перерубленным Гордиевым пупом. Мы – непонятые, неудержимые, неистовые, рвущие в клочья людские стада, словно безумный шквал Камикадзе !
За нашими спинами раскинулись эллинские руины, средь которых, то здесь то там, пестрят парчой сарматские шатры. Перед нами – хруст и вой наступающей варварский тьмы. Нам предстоит сгинуть! Ха!!! За сон! Нашей гибели не увидит никто, а очнувшийся пополудни афинянин лишь поглумится над нашими трупами! И всё-таки та ахейская грёза, от которой набухли ратной Перикловой «ратумией» наши души стоит того, чтобы отдать за неё наши юные жизни!
Ещё мгновение – и прозвенит струна Ликурговой кифары. Я там, впереди фаланги, с оливковым венчиком в крашеных кудрях. Сейчас предстоит нам станцевать последнюю пляску – плавную пиррихову поступь! Ты ведь знаешь, читательница, всё дело не в воле или власти, не в быстроте или силе напора. Всё дело – в ритме! Мир! Чуешь ли ты ритм Толичкиного тела, когда он несётся сквозь берёзовую рощу, уже скинувшую свою старую чешую!? – когда Толичка грудью падает на червонный хрустящий дёрн!? – когда дифирамб его аорты сливается с ритмом золотого сердца планеты!? –а бандюга-Толичка, невесомый в своей невинности, тотчас уворовывает его самые таинственные, самые тончайшие шумы!
Струна взорвала ночь. Фаланга лязгнула и, перенимая пирриховый ритм, качнулась в сторону набегающей чёрной лавины…»
Что?! Что вы пишите, Уруссов?! Ну-ка, ну-ка! Дайте-ка сюда! – подскочил к Толичке Капернаумов, протянувши к картонке свой шарнирный шупалец и упёрши в Толичку взор истерических студенистых глаз.
Толичка провёл ладонью по лицу сверху вниз, словно не сразу сообразил где он. Стёр с обеих щёк влажные борозды. С изумлением подвигал пальцами : рука пылала, причём тыльная сторона ладони была жаркой неимоверно, точно кто-то мгновение назад снял с неё свою огненную длань.
Первым делом Толичка воровски огляделся, спрятал картонку в карман – она пришлась впору, как если бы её вырезал Толичкин портной ; затем посмотрел поверх контр-адмиральского черепа, обтянутого лунной, – пегой с кратерами, – кожей, вложил «Паркеров» наконечник в ножны и отошёл от Капернаумова, будто перед ним стоял не человек а дубовый ствол.
Щелкунчик гукнул в последний раз и пропал. Ипполит отвалился от негодующего рояля. Давешняя девица подскочила к нему на своих кривых ногах, и троцкист, заполучивши своё тёплое пиво, присосался к жестянке рдеющим ртом.
В это мгновение индус вцепился в часы переводчицы, сдвинул набекрень чалму, – отчего она размоталась и шмат черно-жёлтой ткани упал в гору ореховой скорлупы, произведши с ней то же, что и Посейдон с киклядской скалой, – и, обведя мутным взором толпу, завопил – Сы-ы-ыланс!
– Минута молчания в память жертв Нью-Йоркского теракта! – подхватил Сомбревиль. – Тихо! – тявкнула Терситова и поворотила все свои три бородавки в сторону Шабашкиной, которая живо сжевала сливу, плюнула косточку вместе со слюной в кулак, стёрши при этом с груди ужасную белую каплю, и замерла – только шевелилась буззвучно на её подбородке ореховая шелуха.
Игорёк, по-французски не понимал, а потому ухватил Кашеварова за ковбойскую пряжку и полюбопытствовал у козлобородого : «Чевой-то они?...» Он не успел договорить, а контр-адмирал колыхнулся синим пузом и гаркнул, сделавши равнение на индуса – «Молчатьссссс!» Игорёк рыгнул от испуга, и застыл, расставивши локти и прижавшись задом к бедру Кашеварова. Юрьевец вцепился в свою бородку всей пятернёй и принялся вытряхивать из неё хлебные крошки. Б. О. застегнул пуговицу на солнечном сплетении и встал смирно. Д’Эстерваль с поразительной точностью воспроизвёл кротиную гримасу Сомбревиля и обездвижился, вперивши в него свой благоговейный взор, с коим могла поспорить лишь немая преданность князей Кичильбаевых, так крепко прилипших друг к другу, что ежели посмотреть на них с тыла (что Толичка и не замедлил сделать), были похожи на растолстевших сиамских Диоскуров.
Внезапно, посреди гробовой тишины, из Толичкиного кармана – до того разбухшего, что, казалось, он носил в своём правом бедре пятимесячный плод, – пропела Сольвейг. Толичка извлёк телефон, посмотрел на голубой экран и прочёл, а ещё до того, как прочёл – почувствовал – «Катерина», – а ещё до того как почувствовал – нажал подушечкой указательного пальца (той самой!) на голубую кнопку, тотчас произнесши : «Привет моя любовь!» И не глядя на перекошенные от праведного негодования ряхи фуршетчиков (– Как он смеет не молчать в минуту молчания! То есть я хотел сказать… гум… гум… – заурчал Капернаумов. – Уруссов фашист! – прошипела Шабашкина Шмидту), воркуя, двинулся прочь и, отвесивши звенящего тумака стеклянной двери, остановился за ней в виду всей компании.
Ведь Толичке предстояло поведать многое, например о том, как прошлой ночью вырисовывал он губами – точно художницкой кистью – на бархатной коже Катерины лилии со всеми их ионическими завитками : одну – вкруг овального пупа (акушер Катерининой матери перед сменой брал Евклидовы уроки), куда, подчас проваливался вёрткий Толичкин язык, вторую – с правого, третью – с левого края танцующего живота ; как непереставая гладить дрожащий холст, Толичкины губы достигали грудей – идеальной Праксителевой формы – и принимались расписывать их лозами (в это мгновение ниже происходил жаркий контакт!) ; как, словно цепляясь за ветви, забирался он в невообразимую высь, и припадал стонущими устами к тому месту на шее, где обычно проходит лезвие гильотины, если, конечно, палача не утомили нервные клиенты.
Губы чандалы шевельнулись. Тотчас Шабашкина сжала коленями Мифы народов мира, ухватила чёрную сливу, вставила её себе в рот, и, подошедши к тюльпану, вытерла пальцы о его лепестки. Козлобородый с Кашеваровым, проволокли через холл ящик пива с пьяненьким Игорьком, уводя в своем кильваторе полдюжины Сорбонновских самок. Прошествовал Капернаумов под руку с Терситовой, злорадно глядучи на Толичку и дребезжа четырьмя жёлтыми брелоками от «Феррари» – все черноногие мустанги были без передних бабок. Выскочил свирепый Сомбревиль, вздрогнул от Толичкиного вкрадчивого смеха и, пожертвовавши де Виля Шабашкиной, пошёл чеканить шаг, держа неимоверно прямо свою зелёную спину.
Атанде! – заголосил ему вслед д’Эстерваль.
Как вы смели мне сказать атанде? – оборвал его министр, скрививши рот.
Господин министр, я сказал… – страшным шёпотом прокричал предводитель славистов и малиновой ладошкой взялся за нагрудный карман, откуда лоснящаяся свиная кость показывала свой лохматый, со срезанным скальпом, хрящь.
Толичка завершил откровения, погладил тотчас побледневший экран. Холл молчал. Толичка посмотрел сквозь стекло, туда, где Электра и де Виль с родительской нежностью сворачивали индусу чалму – причём Шабашкина встала на цыпочки, извлекши из туфель свои розовые мясистые пятки. Толичка спрятал телефон. Пересёк холл.
У самых ворот двое негров перекидывались с Кашеваровым сапогом козлобородого, а запыхавшийся, весь покрытый бисером пота Капернаумов, бегал за ним, рыча и закусивши галстук. Владелец сапога сидел здесь же, и шевеля опухшими нечистыми пальцами правой ноги, сморкался в марлю. Игорёк, подставивши неоновому свету кожаную ляжку, лежал рядом, на полу, засунувши трубочку, словно градусник себе под мышку, и положивши скулу (давно утерявшую свою голубиную окраску) на вмятину в пивной банке.
Толичка переступил через порог, лишь сейчас почувствовал как он голоден («Поймал! Поймал! Га-га-га!», – заорал за его спиной Капернаумов), поглядел на президентскую гвардию, которая, искрясь рукоятками тупых палашей, трусила по бульвару в сторону Элизейского дворца на раскормленных клячах, и тени от хвостов, точно призраки, резвились на сером асфальте.
Чубарый сотник университетских чёрных пустил вслед лошадиным задам свирепого «Аллах акбара», погладил свой Сальваторо-Далиев ус, замотал за ухо оселедец, заприметил Боинг, – казалось, висевший прямо над чердаком, предоставивши солнцу малевать полумесяцы у себя на брюхе, – оскалил жёлтую изгородь зубов и прохрипел ещё раскатистей : «Аллах акбар!»
