Как только разрушили дом деда Иосифа, к развалинам хлынули толпы кладоискателей. Они приходили пешком и приезжали на машинах; были вооружены лопатами, ломами, носилками или являлись с пустыми руками; прибывали на утренней заре, в разгар дня или когда начинали светить звезды. Они растаскивали бревна, рыли землю, долбили фундамент. Трудились час за часом, день за днем, месяц за месяцем. Облака пыли, перестук топоров, разноголосый говор поднимали нас рано утром и в рабочий день, и по выходным.
Толки и слухи вились над этим местом, как пыль. Одни утверждали, что дед не дурак, все увез с собой и как бы досадовали на тех, кто даром тратит время на поиски. Другие сомневались: мог и не успеть или забыть, ведь старый уже был. Третьи раздумывали: а, может, ничего-то у него и не было, вон, мебель какая убогая. Этим возражало всегда несколько голосов сразу: не могло не быть! чтобы у них, да не было! а он еще и портным был – весь район у него шил! а мебель ничего не значит!
И люди продолжали трудиться. С пустыми руками никто не уходил. Уносили бревна и доски, кирпичи и жесть, печной кафель и куски старой мебели. Все ниже становилась куча развалин, все меньше крупных обломков можно было различить в ней. Так продолжалось года полтора, пока груда не превратилась в свалку мусора. Теперь над ней возвышался только кусок обугленной пожаром стены с дверью.
При ветре стена покачивалась и пугающе скрипела, а дверь распахивалась и в проеме виднелся зеленый диван с клочьями вылезшего мочала, кучка битого кирпича и тротуар. По ночам эта стена, отбрасывающая черную, огромную тень, и дверь в пустоту вызывали ощущение тихой жути. Чудилось, что там притаилось что-то далекое и ужасное, и что наш балкон висит над пропастью.
Днем же стена выглядела нарочито театрально, особенно зеленый диван стоял, казалось, неспроста. Так и ждали, что вот-вот появится актер с изысканно повязанным шарфом или бантом, сделает изящный жест рукой, может быть, закатит глаза и замогильным голосом произнесет: «…Как медленно, как тягостно, как скучно Проходит жизнь, являя тот же лик…» А дальше по всем правилам – театр абсурда.
Во время апрельского субботника страшную стену повалили, увезли несколько досок и кирпичин, остальное пытались поджечь. Куча еще уменьшилась.
Однако люди продолжали поиски. Возле углов фундамента были вырыты глубокие траншеи, выворочены бревна и опалубка. Но и краеугольные камни не открыли клада.
Однажды на исходе лета пригнали маленький бульдозер и самосвал. Бульдозер разогнался и лихо ринулся на развалины. Но на середине площадки увяз, забуксовал, и стал делать отчаянные попытки выбраться. Самосвал не подвел, нашелся и трос; нарычав, наурчав и напустив густого синего тумана на всю округу, оба товарища умчались, не успев или забыв отвязать трос, который заметал по пыли за ними следы. Куча осталась.
Через несколько дней мы увидели худого парнишку, одетого в обычную одежду для улицы – брюки, пиджак и даже галстук. Он собирал кирпичи, доски и сносил к обочине. Мы дивились на него сверху и пытались определить, кто он. Не напоминал он ни кладоискателя, ни рабочего, присланного домоуправлением. Работал неторопливо, но и без перекуров. Носил по камешку, по досточке, легко и спокойно. Была какая-то странность в его работе, которую мы поняли только на третий день, когда он пришел уже с граблями и разравнивал площадку. Он трудился с таким удовольствием, будто намеревался разбить здесь с в о й сад! Так хозяйка накрывает праздничный стол, так мастерят что-нибудь, чтобы украсить квартиру!
И к вечеру того дня, когда он ушел с граблями, разровненная земля приняла золотистый тон заката, а позже – лиловый тон сумерек. На следующее утро мы увидели, что газон приобщен и к тайне восхода, что он, как и мы, умеет ждать чего-то от наступающего дня.
К обеду на нем появились голуби. Крупные, упитанные, они чинно расхаживали по лужайке. Что это были за голуби! Удивительно чистые, здоровые и такие гладкие, что наводили на мысль о тысячелетней работе океана над галькой. Плавные их линии были совершенны, в самих контурах ощущалось настроение безмятежности и тишины, и я вдруг поняла, почему эта птица считается птицей мира. Вовсе не потому, что она свила гнездо на шлеме Марса, а потому, что в ее очертаниях изначально присутствовала идея умиротворения. А, вернее, эта идея и заставила ее остановить кровопролитие, подвигнув птицу свить гнездо в таком неподходящем месте. И уж, конечно, эти голуби не имели ничего общего с встрепенувшимися голубками Пикассо, пачкающими площади всех крупных городов мира. А как нежно сочетались и переходили друг в друга цвета и оттенки их перьев! И кричащий малиновый, и ядовито-зеленый, и густой фиолетовый, и коричнево-желтые тона, и черно-белая гамма – все присутствовало в их окраске, переливаясь в прозрачном осеннем свете. Но, сглаженное и смягченное сиянием, оставляло впечатление спокойствия.
На склоне дня на лужайке засветилось несколько листьев с ближайшего клена-самосейки. Золотые и узкие, как лезвие месяца, они оказались рассыпанными как раз в таком количестве и на таких местах, чтобы украсить пространство и не казаться навязчивыми.
Чуть позже мы обнаружили, что дом деда Иосифа скрывал от нас потрясающие вещи.
Береза, которую мы имели наивность считать очень красивой, хотя видели лишь часть ее кроны, оказалась лишь фрагментом картины. Она составляла оно целое с клином земли на развилке дорог и двумя-тремя кустами. Завершенность этой группы, замкнутость ее при полном согласии с фоном, были невероятны. Ни один художник не сумел бы написать этот вид, потому что это был не замысел, а воплощение, и воплощение гениальное. Настроение картины, меняющееся в течение дня, выявляло участие всего островка в круговороте красоты в космосе и, значит, приобщало нас к тому же.
А маленький частный домишко, просвечивающий сквозь легкую сеть ветвей! Раньше лишь одно окошко со старушечьей настороженностью смотрело на нас. А теперь он открылся весь со своими заборами, пристройками и осенним разноцветьем огорода. Оказалось, и он представляет совершенно самостоятельный мирок в здешней панораме, крепко связанный с положением созвездий и ходом листопада, ведающий чудо человеческого жилья и труда во вселенной. Он обрамлен бетонными полосами стен и асфальта, стеклянной плоскостью водянисто-зеленого освещения графичного входа в здание училища. Но и эта грубая рама ничуть не ослабляет впечатления одухотворенности дома, большей его соразмерности с человеком, чем у многоэтажек. И какой надеждой, что не бессмысленно человеческое терпение, светят ночью его окошки!
Или асфальтовый пятачок – подъезд к телефонной станции. Само-то здание бездарно до унылости, и какой-то намек на смысл получает лишь ночью, когда в черном небе вдруг вспыхивают пронзительным голубым светом два вытянутых в длину, узких окна – диспетчерской или машинного зала. Когда здание сливается с темнотой, остаются световые оранжевые плоскости входной ниши и ступеньки – эфемерные световые плоскости. Иногда на ступеньки выходит вахтер. Выходит из светового провала невидимой двери и замирает у входа – на вибрирующей ненадежной поверхности из оранжевого света. Стоит долго и смотрит, слушает, как поворачивается небо, продвигается время и истекает срок дежурства. Иногда снизу, из темноты, по тем же ненастоящим ступенькам к нему поднимается кот. Несколько минут они смотрят друг на друга, а потом оба удаляются в световой проем. Существование их в пустоте ночи загадочно, как жизнь обитателей иных миров.
Наискосок от этого выхода, на углу перекрестка – старая колонка с настоящей водой, которая всегда выручала нас во время перебоев водопровода или в летнюю сушь, когда из крана льет хлорированная муть. Колонка не знает передышки в течение дня. Возле нее смывают грязь и усталость десятитонные самосвалы и «междугородние перевозки», которые неизвестно как и пролазят по улочке, диковинные монстры спецназначения с оборудованием, и легковушки всех цветов спектра; фабзайцы (ученики пту) в спецовках умываются здесь и обливают друг юруга и прохожих; приходят люди с ведрами и звери-птицы…Около нее всегда сверкает несколько луж. А теперь все они - в опушке из листьев. Даже странно, что листья собираются именно по кромке – будто специально для оформления. Опушка богатая: и тон ателье, и все оттенки позолоты. Конечно, в уме сразу просыпаются старинные зеркала в драгоценных рамах, - резьба, редкие породы дерева, - особенно, когда поверхность подернется рябью и слегка помутнеют стекла…Но нет, не зеркала, в которых только и помещается, что ковер, да столик, да софа какая-нибудь. В этих же - пробегают облака, сверкают молнии, сияют звезды – все отголоски космоса волной проходят по ним. Недаром в тихие часы сюда частенько является тетикатин кот. Усядется на берегу, подпоясавшись хвостом, и долго, задумчиво смотрит в воду – на небо, которого ему иначе не дано видеть.
Знает старая колонка о непреложности вековечного труда, но и о праздности, имя которой – созерцание и которая очищает душу, тоже знает. А кусок улицы, оставшейся от прежнего длинного переулка, длиной всего в здание – телефонную станцию, наверное, самый загадочный. Вообще-то этот короткий отрезок кончается у кладбища – старого, уже ненастоящего – и заперт глухой торцовой стеной какой-то подстанции. Обычно он скучен и непригляден до того, что хочется поскорей отвернуться. Но есть у него свой тайный час.
В солнечный день, непременно на закате, он преображается. Тогда оказывается, что никакой стеной он не заперт; между ним и стеной в закатном дыму угадывается выход в далекие пространства: к морям, в горы, в другие какие-то города, где, может быть, и жизнь совсем другая. Сам переулок в это время не похож на себя, хоть все, что на нем расположено, остается здесь же. Но цвета, линии, поверхности и само движение на нем иначе тяготеют друг к другу и иначе соотносятся. Они выстраиваются или организуются, подчиняясь неизвестному полю, так, что создается направление, по которому душа увлекается почти против воли. Смотришь туда, гадаешь, куда ведет перспектива, и ни за что не поверишь, что за поворотом – знакомая улица. А погаснет закат – и нет ничего. И утром, и в полдень, как бы ярок ни был день, шумит там обыденная рабочая пора или молчит опустевший тупичок, понятия не имеющий ни о каких пространствах.
Есть и еще несколько видов, сгруппированных одной какой- то идеей, и поражающих совершенством исполнения, неповторимостью средств выражения любимой мысли. Получилось, что после сноса дома нас словно окружили гениальные холсты. Но главный фокус в том, что все они видны лишь из окон нашей квартиры. Мы разглядывали их с разных точек, с одной улицы, с другой, из соседских окон…Каждое из этих драгоценных полотен как бы сминалось, теряя краски, перспективу, смысл…И только из наших окон, перед которыми раньше вставал дом деда Иосифа, видна их подлинная сущность. Они-то и есть те сокровища, которые дед не сумел вывезти, и которые достались нам.
