Детство. Холодок крылатый
над больничною палатой.
Свет зеркальный, свет весенний,
свет, рождённый от скрещенья
трёх потоков дня.
Белый цвет на фоне белом,
оживающее тело –
будто всё в тот день хотело
приласкать меня.
Мне ещё в тот день казалось:
это жизнь меня касалась –
то рубашкой, то подушкой,
робким паром, тёплой кружкой,
терпким сквознячком.
Всё чуть-чуть дышало хлором,
всё вокруг молчало хором.
По пустынным коридорам
время шло пешком.
Блеск воды был зябко-странен.
А подснежники в стакане
были так щемяще кротки,
как приютские сиротки,
и смотрели в пол –
будто темя подставляли,
чтобы их поцеловали.
И над чепчиком крахмальным
плавал ореол.
В сломанном калейдоскопе
вместо высыпанных стёкол
от легчайшего движенья
разбегались отраженья
белого цветка.
Всё быстрее, всё теснее –
будто дух весенний реял
в бесконечных галереях
между трёх зеркал.
День без солнца, день без тени,
свежий вкус выздоровленья,
одеяло на коленях –
будто где-то в отдаленье
горная гряда.
Я от счастья уставала.
Пахло мёдом, снегом талым.
Так светло мне не дышалось
больше никогда.
2007
* * *
Девятнадцатый век кружевной.
Детский праздник. Шопен за стеной.
Колокольчик звенит в коридоре.
Наконец-то компания в сборе.
Кроме Вари, конечно. И Бори…
Но об этом не стоит сейчас.
Оба умерли в марте от кори –
даже доктор Покровский не спас.
Но сегодня не будем об этом.
На столе пироги и конфеты,
упирается солнце в букет,
отражает наряды паркет.
Как похожи на ангелов дети!
Эти пальчики, плечики эти…
И ведут себя ангельски-чинно –
не хватает лишь крыльев на спинах.
Столько важности в их разговоре:
"Варя – точно в раю! А вот Боря…
Он своей гувернантке грубил!
Он Наташину куклу разбил!
Взял – и палкой нарочно ударил!"
Но сегодня о Боре, и Варе,
и о кукле разбитой – не надо.
Пахнет розами и шоколадом.
Над столом проплывает поднос.
"Как Серёженька за год подрос!"
"Именинница – певчая птичка!
Что за локоны, что за реснички!
Только надо поправить ей бант".
"Как танцует кухаркина Женя!
Сколько грации в каждом движеньи!
У неё, безусловно, талант.
Право, это растёт балерина".
"Что-то Петя моргает невинно…"
"Это очень печальный сигнал:
несомненно, он что-то сломал!"
Глазки светятся, бьются сердечки.
Тень каштана на кафельной печке.
Девятнадцатый век кружевной.
Пахнет совестью. Пахнет виной.
Он побудет ещё. Он – продлится.
Может, даже слегка засидится.
И закончится страшной войной.
А потом… И тюрьма, и сума.
И чужбина, и срам, и разруха.
Кто из этих девчушек – старуха,
та, что будет ходить по домам?
Вверх и вниз. Вверх и вниз по ступеням
с несходящей улыбкой терпенья.
Оббивать за порогом порог,
отбывать за уроком урок.
Выплывая на миг из дремоты,
тыкать пальцем в трухлявые ноты,
по которым училась сама.
Будет угол за шкафом снимать
у кухаркиной Жени в подвале,
зябко ёжиться в штопаной шали.
И варить себе суп овощной
в настороженной кухне ночной.
И, от каждого скрипа бледнея,
мыть над миской облупленной шею.
Тараканов бояться, мышей,
и собак, и соседских мужей,
привидений, скулящих в сортире…
В этой, хором храпящей квартире,
в этом мире – остаться одной,
с черепашьей пугливой спиной
и болотной печалью во взгляде!
Бога ради!
За что ей, за что
семенить в этом чёрном пальто,
в чёрствой шляпке с увядшим цветком
вверх и вниз по бульвару пешком?!
В полотняном столетнем портфеле –
"Бах", которого мыши подъели,
рваный "Черни", гнилой "Диабелли".
Пуще ада боясь богадельни –
каждый день, каждый час воевать,
за скрипучую эту кровать,
за яйцо, за стакан молока…
Только это – потом. А пока –
убывает на блюде черешня.
Вечереет легко и неспешно.
Барабанит медведь заводной
и баском нехорошим смеётся.
Может, как-нибудь всё обойдётся?
Девятнадцатый век кружевной.
Пахнет оперой, пахнет весной,
пахнет радостью, пахнет духами,
пахнет книгами, пахнет стихами,
чьим-то равенством, чьей-то свободой,
и мышами – от чёрного хода,
и немного – прокисшими щами,
из шкафов – дорогими вещами,
табаком из нарядной гостиной
и прокравшейся в дом скарлатиной.
2009 г.
* * *
Это место я считала раем.
Белый дом, веранда голубая…
Там росли смородина и вишня.
Там сквозь стену хлева было слышно,
как молчит корова в тишине,
как свинья рокочет благодушно.
Никогда там не бывало мне
скучно.
Боже, как я счастлива была!
Там жужжало солнце, как пчела,
заблудившаяся в буйной кроне.
Там сочилось время, как смола,
по стволам
и капало в ладони.
Для меня вьюнки плели венки,
пауки вязали мне платки.
Всё вокруг тянулось мне навстречу,
клало мне доверчиво на плечи
колоски, метёлки и цветки.
Кланяясь направо и налево
тонким травам, выросшим до неба,
выходила я, как королева,
из-за хлева.
С царственной улыбкой на устах,
в выгоревших розовых трусах.
Яблоки в траве переступая,
по земле сырой и мягкой шла я –
маленькая, толстая, босая,
с жёлтою пыльцою на носу.
Там дышалось и спалось блаженно,
там надёжно пахло хлебом, сеном.
Кто-то вдалеке точил косу.
2007
Неизвестная станция
Под привокзальным фонарём
горели канны на газонах.
Горели красным и зелёным
тугим негреющим огнём.
Дорожный сон, непрочный сон,
оборванный толчком, с откатом…
Чужая жизнь текла куда-то
за пыльным сдвоенным стеклом.
Казалось, об осколок дня
споткнулся поезд ослеплённый.
По жёлто-серому перрону
кто – накренившись непреклонно,
кто – суетливо семеня
и на ходу теряя тени –
сновали люди, как по сцене.
Одни – сбивались у дверей,
рвались в вагон попасть скорей.
Брели другие в чёрный город,
в обрыв за крашеным забором,
куда проваливались вмиг.
Ругался с кем-то проводник,
а женщина в окно стучала
и что-то важное кричала.
Ворча, разбуженный сосед
угрюмо сунул ноги в кеды.
За окнами проплыл букет.
Другая жизнь. Чужие беды.
Вокзальный театральный свет.
О чём-то радио икало,
кого-то девушка искала,
в толпе на цыпочки привстав.
Легонько дёргался состав –
как будто собирался с духом.
На узкой лавочке старуха
спала с мешком под головой.
Она казалась неживой.
Ребёнок вещи караулил –
сидел, суровый, на бауле
в обнимку с розовым конём.
Над этим рукотворным днём
чернело небо терпеливо.
Мужчины покупали пиво.
С разгону тыкался слепой
своей нахальною клюкой
в чужие сумки и коробки.
За ним мальчишка нёс баян.
Обнявшись, плакали две тётки.
Воришка, улыбаясь кротко,
Ласкал глазами чемодан.
И кто-то странный в стороне
махал рукой – увы, не мне.
Всё это выглядело так,
как будто, бросив свой спектакль,
спасались бегством персонажи.
Они толкали ноги наши
своим нескладным барахлом,
ликуя, пёрли напролом
в уют плацкартного ковчега
и обживались там с разбега.
Дохнуло квасом, колбасой.
Багаж пристраивая свой,
они восторженно пыхтели,
стелили тщательно постели,
искали в кошельках рубли,
никак уняться не могли.
Рывком вокзал подался вспять.
Метнулись канны на прощанье.
Угасшей станции названье
я не успела разобрать.
2009
Август
С каждым упавшим яблоком
глухо
ударяется сердце оземь:
осень!
Неужели –
уже?!
С каждой сорвавшейся шишкой
шарахается, обжигаясь:
неужели
это уже она?
Лесом окружена
старая дача.
Плача,
бьётся муха в углу окна
головой о стекло –
видно, чует, что время её истекло.
Черна,
как вдова,
она
внушает кому-то:
"Жива я, жива!"
Ещё листва
лишь едва-едва
огрубеть успела,
и к ветру подмешивает трава
земляники спелой
запах порхающе-алый,
и ещё не настало
время самых ярких плодов,
самых ярких цветов в году.
И я жива –
но устала,
как муха, ною,
спиною
чую беду.
Лес, тяжело больной,
то в бредовый бросает зной,
то такой обольёт прохладой,
такой немыслимой тишиной –
что, кажется,
нет благодати иной.
И не надо.
И в горле ком,
оттого что запахло вдруг из села молоком,
хлебом,
хлевом,
дымом.
Дыбом
подаётся душа
на каждый шаг,
каждый всплеск,
каждый хруст.
Кажется, пуст лес,
сад пуст.
И раскрытой тетради лист
чист.
Чист электрички далёкой
разбойный свист –
ездит, ездит она,
будто сама по себе,
пуста и мертва,
между пунктами "Б"
и "А".
Будто покинутый,
дом
незапертой дверью скулит,
и август с трудом
шевелит
скрипучим сосновым хребтом.
Август всегда печален.
Печальней осени.
Печальней зимы.
И все дары его щедрые
будто даны взаймы.
Будто часы, почуяв конец света,
замедлили шаг,
и петухи, сбитые с толку,
где-то
вдали кричат:
"Что-то не так!"
И в голосах –
страх.
И мольба о прощеньи
слышится в лае собак,
жмущихся под забором.
Ворон в кустах
со злым задором
откаркивается: "Крах-х! Крах-х!"
И умывальник старый
всё неуверенней такт
отбивает о дно
жестяного ведра,
гулко долбит
одно
и то же: "Столько утрат
с утра!
Столько обид!"
И уже не сливают в хор
свои голоса
лес, сад.
В каждом скрипе – свой, отдельный укор,
в каждом вскрике – надсад.
И что ни вдох – вздох,
и что ни вздох – стон.
Только чёрствые осы гудят в унисон
мимоходом сквозь зубы: "О-с-с-сень…"
Всё что-то сносят, сносят
и исчезают в щели
у крыльца.
То плечо заденут, то коснутся лица,
не утруждая себя на пути к цели
сделать малейший крюк –
будто всё, что живёт и двигается вокруг,
всё равно
обречено,
и им лишь, осам, дано
пережить этот август печальный,
мрачно ссутулясь
и затянув пояса,
голова к голове,
к полосе полоса.
И если прижаться к стене –
слышно, как они в глубине
что-то своё строят.
Порою
чуть в стороне
принимается дятел стучать по сосне
отрешённо –
так иногда приглашённый
мастер, кроме сломанной вещи,
не видит вокруг ничего,
и безразличье его
почти что зловеще.
Далеко вверху,
сбивая с веток иглы и шелуху,
что-то две шумные птицы
не поделят никак пополам,
и ржавый сосновый хлам
осыпается на страницы.
"Смотри, – шуршит, – не смахни!
Сохрани
впрок,
до зимы, –
а там уж и мы
придумаем, как раствориться
между строк…"
2001 г.
Колыбельная
Задремавшие яблоки падают с веток в траву.
Пахнет вымытым полом. Полынью. Вареньем горячим.
И тепло, будто летом. Но всё-таки как-то иначе.
В тишине громыхнула на кухне посуда… а значит –
скоро есть позовут.
В белом гроте коляски, в подсвеченной солнцем тени –
детский сон вдохновенный. От бегло скользнувшей улыбки
вдруг становится странно – и так неустойчиво-зыбко,
будто он, мой малыш, угодил в этот мир по ошибке,
будто мы не на даче – на свете остались одни.
На пелёнке ажурные тени в узоры сплелись,
в светло-серой листве – светло-серые быстрые птицы
мельтешат. На квадратике белого ситца
видно даже, как воздух смятенной спиралью струится
в зазеркальную высь.
И всё кажется – ангелы наши вот-вот проплывут,
на крахмальном экране возникнет их лёгкая стая,
их пресветлые лица взойдут – и в улыбке растают.
Рядом кто-то невидимый
томик Бодлера листает,
задремавшие яблоки с веток толкает в траву.
2008
* * *
Когда осенними ночами
текут печальными ручьями
густые долгие стихи –
не стоит падать на колени:
в придонном золотом свеченьи
напрасно жадная рука
снуёт по бархату песка,
дрожа, прочёсывает тину.
Ни медячка, ни светлячка…
В обсидиановых глубинах
лишь тени волн, лишь тени рыб.
Крутой размашистый изгиб
нацелен мимо, в гущу ночи.
Напрасно рукава промочит
тот, кто надеется в горсти
звезду упавшую спасти.
Когда печальными ночами
сплошными долгими ручьями…
В обсидиановой воде,
в обсидиановом нигде
ловить мерцающее слово –
ненужный, бесполезный труд.
Стихи осенние текут.
Текут. И смысла нет иного.
2008
* * *
Потеплело. Сладкий день осенний.
Пятятся к стволам поближе тени.
Листья пожелтевшие устало
падают с насиженных ветвей,
и душа разнеженная стала
тяготиться ношею своей.
Как набитый книгами портфель,
тащишь жизнь. Не хочется – а надо.
За белёною оградой сада –
акварель:
жёлтый цвет на фоне голубом
отступает книзу и плотнеет.
Как оттуда ранней гнилью веет
и сырым грибом!
Где-то шелестит в листве лисица
и течёт змея.
Вдоль крутой дорожки длится, длится
узкая скамья.
Поздние цветы на клумбах скудных.
Неужели в детстве всем так трудно?
Или только мне?
Дом старинный. Где-то в глубине
борется с уныньем пианино:
"Мир прекрасен. Асен… асен… асен…
Мир несносен. Осен… осен… осен…"
От плеча – как будто сено косят –
мрачно листья дворники метут.
Лист листа коснулся на лету.
Отчего на эту красоту
откликаешься бездонным вздохом?
Неужели в детстве всем так плохо?
Или только мне?
Белые атланты на стене,
сгорбившись под тяжестью балкона,
смотрят вдаль бессмысленно и сонно.
Дом на подкосившихся колоннах,
сотни окон, небом застеклённых,
город в раскалённой желтизне,
как в необжигающем огне.
Холод пустоты многоэтажной.
Неужели в детстве всем так страшно –
или только мне?
Почему вокруг людей так мало?
Почему вокруг машин не стало?
Может быть, я шла и задремала,
а теперь иду уже во сне?
Может быть, он только снится мне –
жёлтый день, забрызганный рябиной?
Что так больно ноет за грудиной?
Что это за странный гул глубинный?
Что за клёкот в горле голубиный?
Может быть, стихи? Стихи без слов?
Пылкое, ликующее пенье,
буйное сплошное вдохновенье.
Не стихи – душа, душа стихов!
"Мир несносен. Осен… осен… осен…
Мир прекрасен. Асен… асен… асен…"
Листья будто милостыню просят.
Ветер их по кругу носит, носит,
не роняя наземь.
По асфальту катятся каштаны.
Неужели в детстве всем так странно?
Или мне одной?
Боже, как не хочется домой!
Кто идёт невидимый за мной?
Он меня подталкивает в спину,
он отпустит дверь, как гильотину,
чтоб меня от осени отсечь.
Если бы лицом на ветер лечь –
и поплыть над улицей, над садом,
от земли отталкиваясь взглядом...
Плыть ничком,
не думать ни о чём
сквозь прощальный шёпот листопада.
2008
* * *
Она мне мачехой была,
а я любви её ждала,
а я ей нравиться мечтала,
назойливо ласкалась к ней.
Она же и своих детей –
родных – не очень баловала.
Трудилась тяжко и молчала,
и наших ссор не разбирала,
не утирала наших слез,
не выполняла наших просьб.
Но вдруг протянет мимоходом
горячую горбушку с мёдом,
о фартук яблоко потрёт…
И пах её священный пот
ромашкой и сосновой хвоей.
Вмиг забывалось всё плохое,
когда она своей большою,
как камень, твёрдою рукой
крутой колодезной водой
лицо мне утром умывала.
Она мне родиной была,
но быть родною не смогла.
Она меня не обижала,
она меня не замечала
и не любила – а потом
без сожаленья отпустила.
И только вслед перекрестила
осенним высохшим листом.
