Лето в тот год выдалось теплым, порой даже жарким, благодаря чему Иван Иванович целые дни проводил на огороде. Росло густо и благоотдатливо. Это радовало. И что за страсть: вдруг увлечься хозяйством в сорок-то лет, а нынче, когда почти пятьдесят, никак не устать от такого! А потому, что хорошо. Душа покойна, руки при благом деле, в доме - плоды земные от твоих усердий, дочка радуется, женщина, ее мать, тоже. Ближе к закату, если сухо, полить надо. Вот и пора этим заняться, если Аннушка, как часто бывает, сейчас не выбежит на крыльцо и не подаст голосок звонко:
- Папенька, а кто обещал купаться сегодня? Пошли, пожалуйста, пора, жара спала.
А обещал, верно. Ну, коли так... Коли так, ответствует Иван Иванович, еще полчасика, дочка, только водицы огороду задам...
Через полчаса они идут на окраину Ялуторовска, как раз туда, где в Тобол впадает Исеть. Здесь, на левом берегу, песчаный пляж в окружении густых кустов - вот тут и раздолье для купания детей. Аннушка уже с ними, бегает взапуски по горячему песку, кричит, смеется. А Иван Иванович сидит на травянистой кочке, отдыхает, и хорошо ему. Дышит ровно, без спазмов, присматривает за дочкой, которая уж в воде плещется. Верно, хорошо. После трудов, рядом с дочкой, без дыхательных спазмов, под мягким солнцем.
Всякое думается ему. Скажем, что климат сибирский вроде здоровый, а все ж не добрый. Ну а как добрый, если начались эти приступы удушья? Годы идут, а не проходят. То нет их, то опять и опять. А может, в том каторга повинна? Кто знает, может, и так, все-таки одиннадцать лет. Но на каторге-то приступов не было, а как вышел на поселение, через год и начались, еще в Туринске. Потому и исхлопотал перевод на поселение сюда, в Ялуторовск, что почти на четыреста верст южнее. Тут и климат помягче, да и быт покраше, а к тому ж ссыльные друзья рядом: Янтальцевы, Матвей Муравьев-Апостол, Иван Якушкин, Оболенский, другие товарищи по славной беде... Ладно, ладно, все хорошо, все пройдет помаленьку. А все ж таки надо испросить разрешения генерал-губернатора на поездку в Тобольск для совета с тамошними медиками. Все же родственник князь Горчаков - авось позволит, если по причине болезни, а к тому ж поведения смирного, никаких замечаний под неусыпным наблюдением... Ладно, ладно, так и попробуем, все будет хорошо.
Аннушка обогрелась на солнышке, хотя вылезла из воды аж синяя. Эко чудо, ребенок! Зовет:
- Папенька, давайте собираться, к обеду маменька ждет, наказывала не больше часу.
Послушная девочка. Тоже хорошо. И умненькая. И со слухом тонким, не иначе, музыкальным. И хорошенькая. Хоть мать у нее из местных, широкоскулых и не всегда красавиц. Однако Полина вполне собой приятна, и до сих пор, при том, что после родов раздалась, конечно, но в меру, в меру. В доме все исправно, добра и мать хорошая. Кто она - хозяйка, экономка? А что за разница! Вот еще с Туринска она при нем, в его доме, живет как жена, хотя друзей, коли заглянут, сторонится, или на кухне возится, или у себя в комнатке, одна или с Аннушкой... Еще в Туринске родила дочку, в 842-м это счастье вышло, и понятное дело, взял их обеих сюда, когда перевели в Ялуторовск. И живут вместе в этом доме, где вполне просторно, и огород при доме чудесный, обширный, и до слияния рек, где Аннушка носится по песку и купается, не так далеко. Хорошо. Десять лет уж на поселении, если с начала. Одиннадцать каторги, десять на поселении, это получается, уже двадцать один. А еще сколько? Из жизни, коей скоро пятьдесят.
А вот еще, думает на веранде Иван Иванович Пущин, отобедав, ленно отмахиваясь от назойливых комаров. Еще - про Аннушкин слух, музыкальный.
Это будто у него нет такого слуха, усмехается он. И вспоминает с улыбкой, как о том же шутковали его лицейские товарищи: дескать, Пущин просыпается на том же боку, на котором и заснул, ибо по ночам и снов не видит, и ничего не слышит. Ну, потому и товарищи, что шутили добро. А вот если не шутя уже, то как же он так пристойно танцевал на балах? И барышням в том занятии нравился? И все такты чувствовал? Это как же?.. Ну да ладно про молодость, а вот Аннушка!
Она уж до гимназического возраста доросла, слава Богу. Значит, и в женскую гимназию по этой осени, все уже согласовано с ялуторовским начальством, хотя оно на сей счет несомненно сносилось со своим начальством, возможно, что и с самим западно-сибирским генерал-губернатором, тем же князем Горчаковым. Спасибо, спасибо, позволили внебрачному ребенку! Но гимназия, это половина важного дела для девочки, хоть ее ссыльный отец лишен дворянства. А вот будет она посещать гимназию и в свое время окончит ее на отлично. Но это половина важного дела. Вторая - слух, музыка!
Умненькую Аннушку должно дома на своем фортепиано учить. Слух у нее превосходный: как услышит чью-то песенку, тут же ее в точности повторяет. И еще усердна, терпелива, послушна. Значит, обучившись, играть будет чудесно. А уже и сейчас делает большие успехи на фортепиано, ходит к учителю, но вот собственного инструмента в доме нет. Не великая беда, но все-таки нужно, чтобы был свой, чтобы дочка не ходила куда-то, а обучалась на дому. Сделать бы ей такой подарок. А как? В Сибири фортепиано не купишь, ибо негде, разве как в столицах. Да-да, в Санкт-Петербурге точно был такой магазин, кажется, Тишнера или Вирты, ежели память не изменяет. Эх, в Санкт-Петербурге! - вздыхает Иван Иванович и качает головой.
Никогда не отличавшийся пустыми мечтаниями и леностью, Пущин взялся написать о фортепиано давнему другу, с коим состоял в доброй переписке, лишь как оказался в Сибири. Получил ответ, потом написал снова. Эти письма его известны. Поэтому, дабы не повторять за Иваном Ивановичем, представим дело по-своему, тем более что суть останется прежней.
Из Ялуторовска в Санкт-Петербург письмо ушло почтой после положенной перлюстрации в канцелярии генерал-губернатора. Приведем только начало и приписку отправителя в соответствии с реальным прошлым, реальным настоящим и реальным будущим.
В САНКТ-ПЕТЕРБУРГ НУМЕРУ 12-му - ИЗ ЯЛУТОРОВСКА ОТ НУМЕРА 13-го.
ФЕДОРУ МАТЮШКИНУ, БЫВШЕМУ ЛИЦЕИСТУ, НЫНЕ КАПИТАНУ ПЕРВОГО РАНГА, БУДУЩЕМУ АДМИРАЛУ, БУДУЩЕМУ СЕНАТОРУ - ОТ ИВАНА ПУЩИНА, БЫВШЕГО ЛИЦЕИСТА, БЫВШЕГО ШТАБС-КАПИТАНА, БЫВШЕГО НАДВОРНОГО СУДЬИ, БЫВШЕГО КАТОРЖАНИНА, НЫНЕ ССЫЛЬНОГО НА ПОСЕЛЕНИИ:
Душа моя, дорогой мой Плыть Хочется! Пишет к тебе Большой Жанно, который, как помнишь, имел честь значиться в лицейской келье под счастливым тринадцатым нумером, чему свидетельством его биография. Да, друг мой сердечный, Бог меня милует, а вот наш Егоза, бедный наш Пушкин, уж более десяти лет как в могиле, несмотря на свой 14-й нумер. Что ж, нет правды на Земле, как он сам написал однажды.
Здоровье мое поправляется, тем более еще задумал я испросить позволения отправиться в Тобольск к тамошним эскулапам, дабы...
(Далее - приписка)
...А еще надумал я просить тебя, любезный друг мой, если не покажется тебе просьба моя престранной и чрезмерной. Не мог бы ты на средства из моих сбережений, кои тебе доступны, купить для моей дочери Аннушки фортепиано и с оказией отправить его в Сибирь ко мне. Лучше бы зимой, потому что санный путь надежнее трактов, когда они расползаются от дождей и грязи. Уж прости за дерзкую просьбу, но мне порукой наша прошлая дружба и всегдашняя любовь, а дочь моя способна к музыке, и пусть мы в глуши, однако ж учить музицированию ее следует для здешнего нашего услаждения и, конечно, для ее будущего.
Обнимаю тебя. Ответь мне обо всем и о твоих делах, планах, в какой океан занесет тебя счастливая судьба и будет ли где еще новый мыс Матюшкина.
Твой Иван Пущин, 13-й.
Иван Иванович и словом не обмолвился Аннушке, что вознамерился сделать ей неслыханный подарок. Ни когда решился просить письмом друга Матюшкина, ни после того, как уже глухой осенью получил от него ответ.
Из того ответа следовало вот что. Просьба ссыльного друга будет выполнена, и это доставит отправителю инструмента истинное удовлетворение, поскольку дочь друга станет обучаться музыке на дому, а ее отец будет не только умильно созерцать сии занятия, но со временем еще и услаждать слух высоким благозвучием. Далее: фортепиано уже заказано по рекомендации знатоков у г-на Зике, который держит дело в столице. Это превосходный и вполне надежный мастер, который предложил именно рояль, однако не концертный, а так называемый кабинетный, спокойно помещающийся в среднего размера комнате. Поскольку ему виднее, то так и порешили. Совсем скоро установится зимний путь, и рояль, укутанный сверх меры, на санном возке отправится в Сибирь. Месяца через три, даст Бог, инструмент будет в Ялуторовске.
И еще писал ненаглядный Матюшкин о том, что пущинских сбережений трогать не стал, это грех, а совершил покупку в складчину с друзьями, в числе коих лицейский друг Яковлев, отличающийся тонким слухом и пристрастием к музыке и пению. Вот с ним-то и выбирали инструмент. Значит, покупка совершена, и на том делу конец, и слава Богу, что есть такая всем возможность сделать подарок Аннушке, которой все кланяются и желают успехов...
Значит, не сказал Иван Иванович о том дочери, равно как и ее матери. Пусть будет сюрпризом, когда доставят рояль. А Матюшкину в столицу, конечно, отписал, излив сердцем благодарность ему, Яковлеву и другим друзьям.
Через три месяца тяжело груженый возок заскрипел полозьями у дома, хотя незадолго до того, прибежав с мороза, Аннушка крикнула, что слышит колоколец и он приближается. Да, и впрямь, слушок у дочки отменный!..
И вот теперь приведем доподлинные слова Ивана Ивановича, чтобы не было мнения, будто выше - сплошь вымысел.
ПУЩИН - МАТЮШКИНУ В САНКТ-ПЕТЕРБУРГ:
"...Все сохранно дошло - очень нарядный инструмент. Не может быть, чтобы не было отличное фортепиано, когда выбирал его Яковлев, наш давнишний певец... Аннушка тебя с благодарностью целует. Твой портрет будет висеть над фортепиано".
И в следующем письме:
"...Теперь Аннушка уроки берет дома... Портрет твой над фортепиано".
Несмотря на бывший ему в Лицее тринадцатый номер, Иван Иванович не зря считал себя счастливым человеком: через некоторое время после истории с доставленным из Петербурга роялем в его жизни появилась еще одна услада, но на сей раз скрытная.
В 1850 году в Ялуторовск тайно пожаловали три женщины. Две из них - Жозефина Муравьева и Наталья Дмитриевна Фонвизина - были женами ссыльных Александра Муравьева и бывшего генерала Михаила Александровича Фонвизина; третья дама - уже взрослая дочь Анненковых. Эта тайный визит трех женщин, давно живущих в Сибири, был связан с их горячим желанием навестить ялуторовскую колонию товарищей по несчастью, познакомиться с ними теснее, завязать дружбу, узнать о нуждах, в чем-то помочь.
Верховодила Фонвизина, генеральша, Наталья Дмитриевна. Именно она посетила дом Пущина, и они несомненно понравились друг другу. Так случается: идут деловые, дружеские разговоры, однако вдруг нечто сердечное завязывается - нет-нет, сугубо дружеское опять же, но что-то и нежное, невыказываемое, тайное. Впрочем, это об Иване Ивановиче речь, а что там полагала Наталья Дмитриевна, покуда не ясно.
Женщины погостили коротко и вернулись к себе в Тобольск, где, рассказывали потом, им влетело от генерал-губернатора за своеволие и несоблюдение правил для ссыльных. Ну да Наталью Дмитриевну это никак не взволновало, она знала, на что шла, она завсегда следовала собственным правилам и убеждениям, мало обращая внимание на выговоры, угрозы и вообще на суждения о ней и людские пересуды. Она стала писать к Пущину, он отвечал ей с удовольствием, и то была переписка друзей.
Так минуло почти три года. В начале 1853-го бывший генерал Фонвизин наконец получил высочайшее соизволение возвратиться на родину, однако с тем, чтобы проживать только в подмосковном имении брата своего, в Марьино, что в Бронницах, под строжайшим полицейским надзором и без права посещения столиц. Супруги Фонвизины отбыли из Тобольска в то самое Марьино, а спустя год Иван Иванович получил от Наталии Дмитриевны скорбное известие о том, что ее муж скончался в Марьино, где после Сибири жил безвылазно. Что ж, Михаилу Александровичу было уж шестьдесят семь лет, хотя все равно жаль светлого человека.
Скажем кстати: Наталья Дмитриевна вышла за него замуж, когда ей было лишь шестнадцать, а генералу - почти сорок, и приходился он ей двоюродным дядей. Чего только не бывает!
Да не в этом суть. Суть - в ней, урожденной Апухтиной. Возвышенные романтические порывы и веселость неким чудным образом уживались в ее натуре с твердостью, энергичностью, рациональным поведением, цепким, глубоким умом. Отсюда не странно мнение, которое Наталья Дмитриевна всегда не без удовольствия поддерживала, что пушкинская Татьяна Ларина была списана поэтом именно с нее, поскольку еще в петербургский период они общались в свете. И не странно отсюда же, что ее, юной девицы, брак с почти пожилым героем наполеоновских войн был, скорее всего, актом искренней жертвенности, о чем она, впрочем, никогда не жалела. (Отметим, что некая параллель с замужеством Татьяной Лариной тут прослеживается: делеко не молодой генерал, который "в сраженьях изувечен", и ее кредо: "...И буду век ему верна".)
Теперь она вдова. Шло время, в течение корого длилась ее переписка с Пущиным, отбывавшим свою ссылку. Он стал для нее добрым любимым другом. Общее дело, во многом общие интересы, общие друзья по Сибири.
А характер есть характер: через два года после смерти мужа Фонвизина отправилась... да, опять в Сибирь и, да, опять тайно. Зачем? Чтобы повидать друзей, и главное, Пущина. Вот таким счастливцем был Иван Иванович, несомненно.
После воцарения нового государя Александра II сразу ждали освобождения, однако высочайший Манифест об амнистии случился только на следующий год, в августе 56-го.
Сначала было общее ликование, даже слезы радости, однако вскоре у некоторых ссыльных возникли проблемы: как возвращаться, как там дома, как примут родственники? К тому же кой у кого тут народились внебрачные дети. Вот и у Ивана Ивановича то же: уже двое таких - Аннушка, которой нынче четырнадцать, и семилетний Ванька, Иван Третий, как шутил Пущин. А еще тут и мать их Полина. Как с ними?
Проще вышло с Полиной: местная уроженка, она не хотела покидать свой край, просила оставить ее тут с миром, а при ней и детей, особо Аннушку, которую втайне (но не для Пущина) любила особо. Делать нечего, решил Иван Иванович: Полина останется дома, но и отрывать детей от матери - дело плохое, греховное. Быть по сему. Как ни тяжко без любимых детей, он вернется на родину один, а затем, через несколько лет, поспособствует тому, чтобы они перебрались к отцу. В общем, как Бог даст. Теперь перво-наперво, вернувшись, надо обустроиться, создать себе новую жизнь, а это не так и просто, поскольку двадцать семь лет не был Иван Иванович дома, почти полжизни. Многое изменилось там, наверное. И сам он скоро старик: пятьдесят восемь годов - срок немалый.
Прощанье с Ялуторовском, с остающимися здесь еще товарищами вышло нелегким, а что уж говорить о прощании с дорогими домочадцами - детьми и Полиной. Что мог, им оставил: денег, конечно, но и память по себе. Что мог, обещал. А слово Ивана Ивановича всегда было крепко. К тому же тут оставалась созданная им артель для помощи товарищам и их семьям. Артель будет помогать еще долго.
В январе 57-го он прибыл в Петербург, где пробыл несколько месяцев, потом недолго пожил в Москве, потом - имение Марьино, что в подмосковных Бронницах, где его ждала ненаглядная Наталья Дмитриевна Фонвизина.
В том же 1857 году они сочетались браком, 52-летняя Наталья Дмитриевна и 59-летний Иван Иванович Пущин. У нее это был второй брак, а у него, почти старика, первый. Сразу после венчания они направились к ограде монастыря, к могильной плите Михаила Александровича Фонвизина, и поклонились его праху.
Там же спустя два года упокоился и сам Иван Иванович, чье здоровье было подорвано каторгой и сибирским климатом. Его могила рядом с могилой первого мужа супруги. А вот саму Наталью Дмитриевну похоронили не в Марьино, а в Москве, где она проживала последние свои годы.
Теперь о пущинских детях.
Любимица Аннушка обучилась игре на фортепиано и затем превосходно исполняла на когда-то доставленном в Ялуторовск рояле разные серьезные опусы, кроме того играла в собраниях и на вечерах по разным случаям. Необыкновенная девица, и вправду, пользовалась благосклонностью окружающих и успехом. В восемнадцать лет она вышла замуж на некого Палибина, но этот брак оказался коротким: Анна скончалась уже через три года.
Иван (Иван III, как называл его отец), был усыновлен одним из младших братьев Ивана Ивановича, бытовал в столице и, не в пример сестре, прожил очень долго, восемьдесят четыре года, скончавшись в 1923 году. Однако о его судьбе история не оставила каких-либо иных сведений, к сожалению.
А вот о наших героях оставила.
Последнее сказано не ради красного словца. Ибо есть вопрос: почему? Почему Пущин, Матюшкин и Наталья Дмитриевна Фонвизина не только много отметились в нашей отечественной истории, но их дела и судьбы вызывают интерес потомков до сих пор?
Ответ не так прост, потому что равных нашим героям было предостаточно. Да, о многих из них осталась память, чему свидетельствуют воспоминания современников и разные исторические справочники. Однако есть еще объяснение.
Первое - это Пушкин. Благодаря ему, грандиозной его фигуре, все, с кем он был знаком, с кем общался, по прошествии времени всегда привлекали к себе пристальное внимание - скажем точнее, особое. Вот и Пущин, и Матюшкин - лицейские друзья, с которыми Пушкин не просто общался, а которых искренне любил, не говоря уж о том, что посвятил им всем известные, великолепные строки. Пущин тут, конечно, на первом месте, которое оспорить мог бы разве неспорщик Дельвиг. А Фонвизина, она уже освещена Пущиным: верный друг по Сибири, потом по подмосковному Марьино, и наконец, жена.
Однако пушкинский свет и те, кто в этом лучезарном свете, - только одна из весомых причин. Вторая - собственно личности наших героев, их характеры, их дела. Пущин, Матюшкин и Фонвизина - личности масштабные, очень заметные, известные при жизни, оставившие по себе добрую память. Матюшин - знаменитый мореплаватель, прошедший в кругосветках все океаны (его именем назван мыс восточнее Колымы), адмирал, много сделавший для возрождения российского флота. Пущин - декабрист, отправленный на каторгу за деятельное участие в тайном обществе. Фонвизина - одна из славной плеяды жен декабристов, последовавших за мужьями в Сибирь.
Остается сказать о характерах, о свойствах натур тех, о ком речь. При всей разности, их объединяют высокая нравственность, добросердечие, деятельное участие в помощи ближнему (и дальнему, кстати), неприятие насилия, стремление к свободе. Можно продолжать, но перечисленного достаточно. Они были из меньшинства, но именно такими, которые образец истинной человечности. Светлое исключение из общего правила. Рояль для Сибири, если Сибирь - это все мы, а рояль - такие, как они. Подарок нам, грешным и темным, праздник.
А вы полагали, что тут у нас речь именно о посылке в Сибирь того самого фортепиано? То есть о факте достаточно известном, прописанном в исторических материалах и письмах? Нет, рояль для Сибири - это образ, нечто идеальное, духовное, высокое, к бытовым реалиям - к материи - отношение не имеющее.
Все? Нет, не все. Если к Матюшкину и Фонвизиной вопросов нет, то к нашему Ивану Ивановичу вопрос остается, хотя его можно было бы адресовать и всем его товарищам, всем декабристам. Господа дорогие, ведь вы же намеревались совершить насилие, и какими бы благими намерениями оно ни продиктовано, насилие оттого оно не становится меньшим злом. Заговор, переворот, смерти (со смерти, кстати, на Сенатской площади все и началось, после того как один из восставших смертельно ранил героя войны с Наполеоном генерала Милорадовича). Это как?
Вопрос простой, да ответ на него сложный, ибо проблема. Она до сих пор занимает многие умы и в наше время, в XXI столетии, потому что, как выясняется, у человечества так и нет ответа на вопрос, оправдано ли насилие, если уж не всегда, то хотя бы в отдельных исторических случаях.
Но здесь мы адресуем это не все декабристам, а только Ивану Ивановичу Пущину.
Известно, он не придерживался крайних радикальных взглядов, не в пример Пестелю, Поджио и некоторым другим. Тем не менее, Верховный Уголовный Суд признал его виновным в умысле на цареубийство, хотя, уточним, не впрямую, а в том, что он одобрил выбор лица для сего злодеяния. За что поначалу был приговорен к смертной казни.
Что там было на следствии, и до сих пор не все ясно, однако ж - факт. Но если так (знал, одобрил!), то сожалел ли о том Пущин впоследствии? Нет ответа.
Известно другое. Друзья по сибирской каторге и ссылке указывали, что он никак не изменил своим убеждениям, оставаясь в этом качестве, как писал потом Якушкин, одним из немногих. Спокойно-разумный, веселого нрава, озорной, ироничный, превосходный верный друг. Но убеждениям не изменил. Всем ли убеждениям? Нет ответа. Остается только предположить на основе наших знаний о свойствах личности этого незаурядного человека: на истребление всей, включая детей, царской семьи после успешного переворота (это программа Пестеля), Пущин не дал бы согласия. Мы в этом уверены.
В конце января 1857 года, уже вскоре после возвращения из Ялуторовска в Петербург, бывший член тайного общества Иван Иванович Пущин решился на новое тайное дело: заказал в Казанском соборе поминальную службу. Тайную. Ночную. В память умерших в Сибири товарищей, умерших там жен, а также пятерых повешенных на кронверке Петропавловской крепости... Сквозь двери бокового предела собора один за другим явились петербургские друзья - уже вернувшиеся из Сибири и те, кто был непричастен к делу или чье участие в тайном обществе оказалось недоказанным.
А за стенами лютовал мороз, по мостовой Невского проспекта мела поземка, изредка нарушала тишину проезжавшая карета или извозчик на санях. Все обычно для ночной столицы. Необычное происходило внутри Казанского собора.
Было тепло от множества свечей и горячего дыханья стоявших тесной группой товарищей. Потрескивали свечи, сверкали их отсветы на золоте алтаря, под сводами мелькали тени. Густо пахло ладаном. Через некоторое время многие сбросили шубы к ногам и, стоя в одних сюртуках, прикрывали ладонями танцующие, будто живые, капельки огня. По морщинистым щекам текли слезы. Дьяконы пели вполголоса, сдерживая басы. "Великомученикам Божьим вечная память!.. Вечная память!.. Вечная память!.. Да будет мир их душам в царствии небесном и вечный покой... вечный покой..."