Наташа Дорошко-Берман прошла по жизни неприкаянно и весело. Когда мы познакомились с ней, я сразу понял: она - из той породы людей, которых называют "искателями истины".
Металась из страны в страну, из города в город, от одного увлечения к другому: изучала йогу, саентологию, магию, соционику, иудаизм (одно время занималась даже в иешиве, готовящей реформистских "раввинов"); на Украине преподавала английский, работала библиотекарем, в эмиграции - как многие - нянчила богатых старух; писала стихи, прозу, песни, картины...
Где бы ни появлялась, сразу обрастала друзьями. Но верно подметила бард Катя Капельникова: в развеселой шумной стае она держалась "особняком". Я тоже думал о ней не раз: одинока, как бывают - естественно и беспечально - одиноки гении.
Наталия Дорошко-Берман
Наташа умерла в Израиле в последний год прошлого тысячелетия. За несколько месяцев до смерти ей исполнилось сорок восемь лет.
"Повесть несбывшихся надежд"... Так назвала она книгу своих рассказов, которую готовила к печати, боясь не успеть.
Конечно, в названии легко заметить подведение итогов. Легко угадать мысль автора: завтрашний день, суливший так много, уже никогда не наступит.
Ничуть не споря с этим, все же не сомневаюсь: Наташа успела, смогла реализовать свой поистине особенный дар.
Разумеется, не в том дело, что талант ее был столь многогранен (само по себе это нередко не только не помогает творческому движению, но даже мешает: автор суетливо мечется, пытаясь сделать выбор). Как известно, литературный успех коренится в другом: в ракурсе взгляда писателя на мир и человека, в творческой воле автора, в интонации его голоса.
1.
Голос Натальи Дорошко-Берман был на редкость чист. И, может быть, именно это, прежде всего, притягивало каждого, кто знакомился с ее творчеством.
Первая книга Наташи - "Песни" - вышла довольно поздно, в 1991-м. Автору было уже под сорок. Тем не менее, не приходилось сомневаться: перед читателем - подлинный лирический дневник, своего рода "молитва души" (Блок).
Вот лишь несколько строк из этого сборника. Лишь одно признание, связанное с тем, что так долго казалось ей "окончательным выбором":
О, родные мои, не зовите меня
В те чужие далекие страны.
Пусть останусь одна, пусть медвежья страна
Так обнимет меня, что изранит.
.............................................................
Пусть сегодня тюрьма, а назавтра сума,
Пусть живу в ожиданьи погрома,
Я печали свои выбираю сама,
Я счастливей, я все-таки дома.
Книга вышла в серии "Старт". Увы, от старта до финиша было совсем близко. Спустя всего десять лет я держал в руках тоненькую рукопись: Наташа составляла ее в палате иерусалимского госпиталя. Я долго думал о том, почему появилась эта рукопись. Скорее всего, автор решил отобрать самое-самое из написанного им. Попробовал по-своему реконструировать путь... Однако еще точнее произнести слово прощание. Вот почему старые стихи Наташи, давно ставшие песнями, так органично сосуществуют здесь с новыми, неопубликованными. И горько-понятен их адрес:
Боюсь, что не встречусь с тобою,
Наш день, наш ручей пересох,
И сердце исходит любовью,
Тоски обнажая песок... Оглядываясь назад, заглядывая в себя, она набрасывает портрет поколения:
...Как мало нам силы дано!
Мы дети оглохшего века,
У нас истрепалась давно
Одежда из плача и смеха.
А вот совсем о другом. Строки, похожие на прозрения, - они часто приходят к человеку на пороге бытия:
Смерть не точка, она многоточие в звездном полете.
Сбросит кожу душа и себя вдруг узнает опять...
Иногда же вдруг кажется, что автор настойчиво повторяет, даже внушает себе:
Не горюй, не прощайся, лишь небом взмахни, как платочком...
Небольшая рукопись - всего двадцать стихотворений - напомнила мне сложное музыкальное произведение. Древняя, как искусство, тема прощания человека с жизнью здесь, конечно, главная: развивается, достигает апогея, а потом стихает:
...Я, как за иголкою нитка,
За следом повьюсь до конца,
Но бабочка я однодневка,
Моя облетает пыльца.
Прощайте, июньские зори.
Мир снова недвижен и тих,
И гор золотые узоры
Стираются с крыльев моих...
Она, как могла, боролась со смертью - до конца. Однако, перечитывая в эти дни свои стихи, отбирает прежде всего те, где нет сожаления и надрыва. Есть ощущение вечности.
2.
Совсем иначе голос Натальи Дорошко-Берман звучит в прозе. Сюжеты ее рассказов, как правило, трагичны. Но автор говорит о своих героях, словно бы отстраняясь от них, зачастую - спокойно, даже с усмешкой.
Разумеется, между ее прозой и поэзией нет непроходимой грани (все дело, повторяю, лишь в ракурсе взгляда на жизнь, в жанре, в интонации). И, задумавшись сейчас о прозе Наташи, я слушаю одну из ее песен:
Кружатся, кружатся листья осенние,
Кружатся люди, желая спасения.
Если кружиться, кружиться, кружиться,
То создается иллюзия жизни...
Почти вся ее проза - об "иллюзии жизни", о бесконечном "кружении", которое человек принимает за суть. Свое предисловие к книге "Повесть несбывшихся надежд" писатель Михаил Хейфец назвал (перефразировав Ахматову): "Одинокий человек на голой земле". Жаль, что не бывает предисловий из одного предложения. В сущности, тут добавить почти нечего.
Конечно, в искусстве любая идея реализуется с помощью художественного приема. Короткие - порой в несколько страничек - рассказы Наташи похожи на переходы в бесконечном лабиринте. В лабиринте живут люди, для которых часто не существует морали. Они дружат и - спокойно предают друзей. Они создают семьи и - тут же, сами, не задумываясь, разрушают их. Кажется, они ищут свой путь, занимаясь с восточными гуру или споря о философах, которых так и не успели прочитать... Но при этом годы тонут в "словах, словах, словах".
Ну, а что автор? Да ничего! Автор ироничен и, разумеется, не пытается никого судить. Автор как бы напоминает нам: наивно требовать от писателя быть "учителем жизни". У искусства - другие задачи. И - другой язык. Однако вот парадокс: "страшные" рассказы Наташи после прочтения оставляют ощущение чистоты...
Что же происходит в сознании читателя? Об этом когда-то точно сказал поэт Борис Чичибабин. Он писал, представляя книгу Наташи "Водоворот" (Харьков, 1994): "...Ну вот у меня непроизвольно и вырвалось слово "Бог". Скорее всего, наш автор в Него не верит, но это не имеет никакого значения. По-моему, проза его религиозна в самом высоком смысле этого слова. Она религиозна, потому что показывает, как бессмысленна, беспросветна, жалка и ужасна жизнь без Бога, жизнь, устроенная не по Его мудрой и доброй воле, а по дурацкому, жестокому и несчастному человеческому своеволию".
В еще большей степени этот прорыв к вечности я ощущаю в песнях Наташи. Автор там поднимается над своей судьбой, заранее предвидит и осмысляет ее...
3.
...Слушая песни Наташи, я нередко не мог удержаться - тут же писал ей открытки: сначала в Харьков, откуда она так долго не хотела уезжать (точнее - куда так упорно возвращалась), потом - в Израиль. Она отвечала короткими, энергичными письмами. В них не было жалоб, хотя ей становилось все хуже, и уже никто, в том числе сама Наташа, не сомневался в
диагнозе: лимфома. Не пишу о ней воспоминания. Не хочу подробно рассказывать об удивляющем многих сюжете Наташиной жизни, в которой, конечно же, была своя внутренняя, упрямая логика. Все же вспомню, как мы познакомились. Давно замечено: именно во время первой встречи возникает, может быть, самый точный образ человека.
Осенью 96-го я получил письмо из Иерусалима, от Михаила Хейфеца. Бывший политзэк, он обладает не только даром писателя-историка, но и не менее редким даром обостренно чувствовать чужой талант. Когда-то Хейфец нашел несколько Наташиных рассказов в редакционном самотеке, а потом опубликовал их в русских газетах Израиля. Так вот, Михаил Хейфец писал мне: сейчас Наташа Дорошко в Чикаго, пожалуйста, поддержите ее...
Вскоре мы встретились у нас дома и - долго пили чай. Она рассказывала о себе: о детстве - в Ужгороде, где родилась в семье знаменитого математика Самуила Бермана; о юности - в Харькове; о том, как поет в метро; как пишет рассказы - мучительно стараясь дистанцироваться от своих героинь, очень похожих на автора.
Она говорила легко, с редкой непринужденностью и доверчивостью. Но я запомнил ее напряженную осанку. А на лице как-то отдельно друг от друга жили улыбка и совершенно серьезные, часто - печальные глаза.
Тот же "оксюморон таланта" (соединение, на первый взгляд, не соединимого) я потом находил и в прозе Наташи. В подобном сочленении (идет ли речь об искусстве или о человеке) всегда есть притягивающая и, в сущности, не разгадываемая тайна.
4.
...Еврейский мотив - далеко не самый главный в творчестве Натальи Дорошко-Берман. Но из наших разговоров с Наташей знаю: мотив не был случайным.
Ее "еврейские" рассказы часто фантасмагоричны. И это всегда подчеркивает сложный замысел автора.
В рассказе "Сомнамбула" старик-еврей учит идишу встреченную им случайно, в магазине, девушку. Они увлекаются, думают даже о специальных передачах по телевидению. Хотя, кроме них, никто в городе не понимает эту "забытую плачущую гортанную речь". Причем же здесь телевидение? "Видите ли, - жалко объясняет старик, - властям хочется сделать вид, что все здесь с евреями в порядке. Даже лучше стало. Вот и передачи на еврейском появились. Давайте подыграем им... Давайте тоже сделаем вид, что все в порядке, а?"
Рассказ "25 февраля" пронизан ожиданием погрома. Ожидание это абсолютно реально (я тоже хорошо помню атмосферу, в которой жили евреи во многих регионах СССР в 1989-1990 годах). Фантасмагоризм же рассказа связан с образом и судьбой героини (между прочим, тоже совершенно реальной) - "восьмидесятилетней Броней, которая у себя дома за весьма умеренную плату занималась со мной йогой".
Впрочем, иногда мысли и чувства автора ничуть не скрыты. В "Песне без слов", в той же "Сомнамбуле" так явственна нежность повествователя к прошлому своего народа, его культуре - оказывается, все это живо где-то в подсознании, хотя, казалось, "давно схоронено под пеплом воспоминаний".
5.
...Письма от Наташи приходили все реже. "...Готовилась не жить, а умирать, и писать как-то было не о чем", - заметила она однажды.
Но она до конца оставалась творцом, а значит - ее боль, ее прощание становились материалом искусства. Не случайно израильский госпиталь - место действия самых последних рассказов Наташи. О чем эти рассказы? О смерти и ожидании ее.
"Ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор", - заметил когда-то Франсуа Ларошфуко. Понятно, настоящий писатель легко опровергает эти слова. Наталья Дорошко-Берман всматривается в смерть пристально, подчеркну: в собственную приближающуюся смерть.
Но сразу уточню и другое. Вот один из лучших рассказов Наташи - "И знала я, что расплачусь сторицей..." Нет, это все же не повествование о физиологии ухода, это не просто новелла о встрече в госпитале мужчины и женщины, которых, как магнитом, притягивает друг к другу, хотя женщина - на самом краешке жизни. Автора, прежде всего, занимает тайна кармы и философия смерти.
Весь рассказ - развитие одного (некошерного для евреев) образа. Итак, медбрат, с которым знакомится Валя в госпитале, когда-то выращивал, а потом убивал свиней. И до сих пор пленен мрачной магией перехода от жизни к смерти: "Ты не представляешь себе, что чувствуешь, когда ... на твоих глазах душа живого существа отделяется от тела. Это как оргазм, да нет, почище оргазма. Потом уже не можешь без этого. Хочешь еще и еще".
А теперь выслушаем героиню. Всмотримся в трансформацию того же образа. "Она давно, чуть ли не с детства знала, кто она. И все в доме так ее и звали: "Свинушок, свинушок", и это звучало не оскорбительно, скорее даже ласкательно. Просто и мама, и папа, и сестры поняли и почувствовали ее природу и не бранили ее, не осуждали. Мама и сестры до блеска убирали, натирали квартиру, а ей милее всего был свинюшник..." Речь тут, конечно, не о том, что называют неаккуратностью. Речь - о глубинном, о сути: "Мужчины никогда не сходили по ней с ума. Слишком очевидным для них становилось то, что никакая она не женщина. Ну пойти с ней в лес, на речку, а дальше что?" Сама героиня открывает это в себе рано: "Но я же знаю, кто я! - оправдывала себя Валя.
- А свиньям чаще, чем раз в году, это не требуется". И еще важно: она "где-то в глубине души всегда знала, что ей суждена короткая жизнь, потому, верно, и стремилась ничем себя не обременять и жить беззаботно и счастливо. Свиньи, наверное, тоже предчувствуют свою гибель, но предпочитают не задумываться, а жить сегодняшним днем".
Наталия Дорошко-Берман
Сегодняшний день героини - это госпиталь, "у нее серьезно задеты легкие, и никакая химиотерапия ей уже помочь не может". Она не нуждается в утешении. Она твердит про себя ахматовские строки: "И знала я, что заплачу сторицей в тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме, везде, где просыпаться надлежит таким, как я..." Расплата? Болезнь не кажется несправедливостью, но все-таки, все-таки... Надежда остается.
"- Врачи говорят, что спасти меня может только чудо! - взглянула она на свинореза.
- Чудо? - задумался он, и глаза их встретились, и она вздрогнула от его взгляда.
- Мне кажется, я мог бы спасти тебя, - улыбнулся он. (...)
Она не помнила, сколько ждала его. И когда, даже не раздеваясь, он повалился на нее, когда вошел в нее и задвигался в ней, она еле сдержала крик боли и наслаждения. По его желанию она то взлетала, то падала, то танцевала какой-то немыслимый танец, и ей захотелось сказать: "Я люблю", но она не смогла вымолвить ни слова. Ее легкие издали что-то помимо ее воли, и это было хрюканье, натуральное хрюканье. И он услышал этот столь знакомый ему призыв и, напрягшись в немыслимом, давно позабытом экстазе, по самое сердце вонзил в нее свой нож.
И, раскинув руки, она лежала в тени и прохладе. А листва шумела над ней все глуше и глуше..."
Да, Наташины рассказы о смерти похожи на притчи. Притчей, в сущности, является и новелла "В ожидании Инночки". Притчей о поиске "конечной истины": она всегда (даже в преддверии смерти) ускользает, прячется от человека - как "прячутся" от героев рассказа витражи Шагала, украшающие госпитальную синагогу.
В том же 96-м, когда мы познакомились, вышла моя книга "Долгие беседы в ожидании счастливой смерти". И Наташа вновь и вновь возвращалась в наших разговорах к этой теме. Думаю, причина ее интереса была не только в той же уверенности: "ей суждена короткая жизнь". Как писатель она не сомневалась: смерть - именно та точка, откуда хорошо открывается "человеческий космос".
Закономерен в этом цикле рассказ "Свидание" - из сборника "Повесть несбывшихся надежд". Сорокапятилетняя женщина умирает в туристическом автобусе по дороге в Варшаву, но - странно - ее существование продолжается... Нерв рассказа - это постепенное осознание героиней банальной, вроде бы, истины: жизнь тела, с которым в течение десятилетий связано было так много страданий, оказывается, столь мало значит! И так трудно сразу войти, полностью погрузиться в свою единственно подлинную жизнь... Вот Саша словно со стороны услышала: кто-то вызывает скорую, но "вдруг поймала себя на полном безразличии и к этой женщине, и к ее смерти". А потом она исполнит свое давнее желание - разыщет в Варшаве подругу матери, профессора физики тетю Лелю, которую видела лишь однажды, в детстве. Та давно умерла, но их свидание состоялось.
"Леля подняла на нее тяжелые, немигающие глаза.
- Послушайте, - непонятно чего испугавшись, вскочила Саша. - Я должна бежать. Сейчас уже пять, и мой автобус уйдет, так меня и не дождавшись.
- Твой автобус давно ушел, - одними губами произнесла тетя Леля. - Еще тогда, когда ты ехала в Варшаву, еще тогда...
- Что? - вздрогнула Саша. - Что вы хотите этим сказать?
- Ты и сама все знаешь, - глухо, как из-под земли, отозвалась тетя Леля. - Ты же сама только что рассказала мне, как это случилось с тобой.
- Но это было не со мной! - схватилась за сердце Саша. - Это была другая, совсем другая женщина. Мы отправили ее в морг, а сами...
- Уехали смотреть Варшаву, - расхохоталась тетя Леля. - Я уже слышала этот бред. И не кричи ты так. Всех перебудишь. Лучше устраивайся поудобней, лучше поспи, поспи с дороги".
Смерти нет? - переспросит читатель. Скажем иначе: мы видим в рассказе жизнь человеческой души, для которой не существует барьеров времени и пространства.
6.
Повторюсь: Наташа не раз говорила мне об автобиографичности своих рассказов. Я не верил: слишком невероятными, жесткими, нередко "жестокими" были эти истории. Однако мама и братья Наташи подтвердили сейчас: да, почти все - так или иначе - происходило с ней самой. Писала урывками, торопливо - в перерывах между поездками, встречами, захватившими ее очередными увлечениями. Должно быть, считала: ее писания - только черновик, к нему рано или поздно придется еще вернуться. Символично: все прижизненные книжки Наташи изданы небрежно, полны опечаток, которые - даря свои сборники - она старательно исправляла. (Однажды опечатка вкралась даже на обложку - в фамилию автора).
Мне кажется теперь: сама жизнь Наташи тоже походила на черновик - не случайно напоследок она пыталась многое переосмыслить, переписать набело. Смерть, как известно, несет в мир не только боль и утраты: катарсис, которым увенчана трагедия, преобразует хаос бытия. Через год после того, как Наташи не стало, ее друзья Инна и Евгений Захаровы выпустили в известном харьковском издательстве "Фолио" прекрасный двухтомник ее произведений: стихи, проза, живопись (составитель Михаил Красиков). Здесь-то я и прочитал страничку из дневника Наташи. Она опять - отстраненно и без иллюзий - пересматривает свою жизнь, фиксирует мысли, которые кажутся ей голосом собственной воли:
"...У тебя нет стремления свить гнездо. У тебя нет стремления к созиданию. У тебя нет дома, ты растворена в пространстве. Растворяйся дальше, это твой путь...
И последнее: ты - тупиковая ветвь своего рода, после тебя не останется ничего. Твоя проза умрет еще раньше, чем ты. "Что же мне остается в жизни?" - спросишь ты. Только одно: быть счастливой. Ты это умеешь. Это единственное твое достоинство. Не ищи цели в жизни и ее оправдания. Жизнь сама есть и цель и оправдание, и много больше того.
А теперь признайся: ты счастлива даже здесь, теперь, на больничной койке... Все, что было, - только краткая остановка на твоем пути. Не пугайся, что Бог покинул тебя. Я, твоя воля, твоя доля, - с тобой".
Не автору судить о судьбе своих книг. Наташа ошибалась и в другом. Бог никогда не покидает нас. Он только отдаляется порой - испытывает человека, как испытывал Иова.
Узнав о смерти Наташи, я подумал: чистая, бессмертная ее душа скоро и счастливо соединится с нашим Создателем.
