Лариса Миллер – Четверг пока необитаем. М.: Время. 2012. – 160 стр.
С поэзией Ларисы Миллер я встретился в конце 1970-ых и вот уже четвёртый десяток лет её творчество не теряет для меня свежести, притягательности и некоторой загадочности того, да не покажется это глупостью, как она это делает.
На самом деле – как? Короткая форма – четыре-шесть-восемь, редко больше строк. Простая, без изысков метрика. Рифма – забудьте о «скалам бурым – с каламбуром» – проще не бывает: «боятся – притаятся», «зажглось – сошлось», «дно – темно» «сны – весны» ... Никаких тебе «всемаллюромаллитераций, всеми выдохами ассонансов» (В.Соснора)или выпадающей в кристаллы метафорики ... Да в любом провинциальном литобъединении для начинашек за такое если не разделают под орех, то со снисходительной укоризной заметят, что, мол, сегодня так не пишут ...
И действительно – на фоне нынешней массовой версификационной изощрённости, дающей фору многим классикам, такая форма на первый взгляд может показаться непозволительно бедной. Но на первый взгляд и обладатель одного из самых больших состояний на планете, вылезающий в потёртых джинсах и свитерке из затрюханной тачки неопределённого возраста может показаться угнавшим машину бродягой. «Ничто в мире не происходит по случайности или чьей-то глупости» (А.Эйнштейн) и вопрос не в самой форме, а в том, для чего поэзии Ларисы Миллер именно такая форма, практически не меняющаяся со временем – почерк её устойчив и узнаваем, ни с каким другим его не перепутаешь. Вопрос тем более правомерный, что и сама она размышляет об этом:
Начиная стихи, слепо шаришь в молочном тумане, Сам не зная ты где – на подъёме, на спуске, на грани. Нужной рифмы дождись, и она тебе карты раскроет, И дорогу укажет, и мостик воздушный построит. Но, едва ты пойдёшь по дороге, указанной ею, Рифма новая скажет: «Нет-нет, не туда. Сожалею». И потянет тебя за собой так упрямо и властно, Что подумаешь ты про себя: «Наконец-то всё ясно. Наконец-то сошлось, как в задачке, решенье с ответом». Но последняя строчка отрежет: «Стихи не об этом. Ты прислушайся к рифме и звучной, и точной, и дивной, Что умеет прикинуться глупенькой, бедной, наивной.
***
Простите мне мои повторы. Всегда свежи листвы узоры, Не надоели нам пока Ни озеро, ни облака. Ну вот и я хочу такого. А вдруг, затасканное слово Рождая, буду так нова, Как небо, озеро, трава.
***
Живите, простодушные слова. Бесхитростные, нежные, живите. Когда вам плохо, вы меня зовите. Вы мне нужны, как воздух, как трава. Вас невзлюбив, усмешливая новь На вашу казнь готова дать отмашку. Но лишь у вас, наивных, нараспашку, Душа, в которой жалость и любовь.
И чтобы сказать несказуемое не надо много слов:
... Разрешат пять минут – уложусь ровно в пять. Да хватило бы, думаю, даже и двух, Если слово содержит в себе бесконечность И бездонность. И после короткого – «вечность» Будет слово совсем уж короткое – «дух».
Стихи часто возвращаются к сюжетам лирической автобиографической прозы Автора. Роднит их необычайное внимание к деталям. Я имею в виду не только пристальность взгляда, но и отношение к ним. Детали у Ларисы Миллер не строительный материал для рассказа, не инструмент передачи смыслов: они сами – живые смыслы, с которыми Автор вступает в диалог. Нигде не происходит то, о чём Виктор Шкловский заметил: «Пришли посмотреть на цветок и для удобства на него сели».
Но это возвращение – не навязчивые перепевы одной мелодии. В прозе Автор – в обстоятельствах места, времени и окружения, с которыми он вступает в отношения и в этих отношениях, по выражению М.Мамардашвили, собирает себя. Здесь ни место, ни время, ни имена не изменишь, а изменишь – будет совсем иная история.
В стихах эти отношение и собирание себя продолжаются:
О, как я хочу ладить с местом и временем, И чтоб они не были болью и бременем, И чтобы мы были всегда заодно, Во всём соглашались без всякого «но». Но не получается, не получается. Скажите, вообще-то такое случается? На свете когда-нибудь кто-нибудь жил, Кто с местом и временем нежно дружил?
но в иной системе координат, образуемой не самими местом, временем и именами, а переживаниями и значениями – не тем миром, в который человек помещён, а тем, который в его душе живёт, не самими деталями, а их значениями. Тут даже при точных отсылках к конкретике обстоятельств:
Я в комнате, парящей над Москвой. Я в комнате, над городом парящей. И рядом ты, под утро чутко спящий. Мне нужен каждый вдох и выдох твой. В окне, не нарушая снов твоих, Один весенний лучик на двоих.
суть не в собственно обстоятельствах. Такими посланиями можно «аукаться» (О.Мандельштам) и с соседом, и с жителем Нью-Йорка, и с инопланетянином, каждый из которых может вместе с Автором сказать:
И снег белел, и даль лучилась, А я счастливой быть училась, Училась благодарной быть, Не привередничать, не ныть, Простые дни считать дарами. И получалось временами.
Камерность? Отстранённость? Надмирность? Но нет – погружение в жизнь через злобу дня с его суетой сует в глубины, сила выталкивания из которых рождает полёт.
Но всего интересней о том, Для чего не придумали слов. Не хочу оставлять на потом Эту область загадок и снов. Я хочу поделиться – но чем? Я опять прохожу – почему? – Мимо животрепещущих тем, Мимо смыслов, доступных уму, Устремляясь к той сути, что меж Слов отчётливых, найденных мной. Я люблю эту узкую брешь. Только ей доверяю одной.
***
Мне кажется я не от мира Сего и что меня вскормила И выпестовала синева, И подарила мне слова, Которые не сторонятся Земли и всё же ввысь стремятся.
При этом Лариса Миллер – поэт без претензий на то, чтобы быть чем-то бóльшим, чем поэт, не перестаёт быть поэтом ради обязанности быть гражданином и наступать на горло собственной песне.
А Россия уроков своих никогда не учила, Да и ран своих толком она никогда не лечила, И любая из них воспаляется, кровоточит, И обида грызёт, и вина костью в горле торчит. Новый век для России не стал ни эпохой, ни новью, Матерится она и ярится, и кашляет кровью.
***
Утекайте отсюда скорее, несчастные реки. Не найдёте вы здесь ни любви, ни заботы вовеки. Не стремитесь сюда, перелётные, вольные птахи. Ну, зачем вам края, где живут в озлобленье и страхе? Уходите отсюда деревья, хоть знаю – вам трудно Вырвать корни из почвы. Но верьте – в отчизне подспудно Зреет тёмное нечто. Ведь свойственно краю родному Коль рубить – то под корень. Коль резать – то всласть, по живому.
***
Раз здесь родилась, то, наверное, так вот и буду К тому, кто не смят, не распят относиться, как к чуду. Читаю опять, как в советском аду в одиночке Спасались, пытаясь припомнить любимые строчки, Как кто-то, под утро, вернувшись с допроса ночного И зная, что вскоре он пыткам подвергнется снова, Выстукивал в стенку, а узник в ячейке соседней Ловил этот звук с благодарностью в день свой последний.
***
Со слова бы надо пылинки сдувать, Ему бы, родному, скучать не давать, К хорошим соседям его подселить И долгое эхо ему посулить В стране моей бедной, чьи тяжки грехи, Но где почему-то ютятся стихи.
Не «гражданская лирика», но лирика гражданина. Горько и жёстко, и не с губ или с пера слова, а в душе поэта рождённые и с ладони души слетевшие. И сквозь эту горькую и жёсткую злобу дня – иная, лицо которой так часто не разглядеть, хотя (или – потому что) она на расстоянии вытянутой руки:
Увидишь, выслушав меня, Что я пишу на злобу дня. Из новостей совсем горячих – Явленье лютиков цыплячьих В горячей точке, где припёк. Вот весть какую приберёг Апрель, когда в свой день последний Прощался с рощицей соседней.
А между этими такими разными злобами дня точкой золотого сечения:
Всё ищешь опору? Боишься пропасть? Всё ищешь к чему притулиться? Припасть? Напрасно. Напрасно. Незыблемых нет. Всё зыблемо: почва и кровля, и свет.
Но знаешь в чём всё-таки здесь благодать? Что хрупким друг к другу дано припадать. И знаешь что надо, чтоб мир этот жил? Чтоб хрупкому хрупкий опорой служил.
Припасть, быть опорой тому, на кого опираешься – не игра случая и везения, не манна небесная. Это – твой выбор:
Никто ведь не должен тебе ничего. Ты праздника хочешь? Придумай его. По песне тоскуешь? Так песню сложи И всех окружающих приворожи. По свету скучаешь? Чтоб радовал свет, Ты сам излучай его. Выхода нет.
По сравнению с ранними стихами в мелодии любви из голосов стремления, порыва, полёта, очарованности всё чётче выделяется негромкий голос признательности:
Держи меня крепко, сжимай мне запястье. Быть вместе – такое печальное счастье. Быть вместе – такая счастливая грусть. И пусть нам немного осталось, и пусть Родимый наш край Божья длань не ласкала, Но в этом краю я тебя отыскала.
а любовь обретает иные масштабы и смыслы, становится из части жизни ключом к ней :
А любовь и стихи – это лишь утоленье печали, Это просто попытка утишить сердечную боль, Это лишь для того, чтобы ночи и дни не серчали. А любовь и стихи – заклинанье моё и пароль.
А любовь и стихи – это помощь, пароль, разрешенье, Петушиное слово, чтоб жить и сейчас и потом. А любовь и стихи – это шлюпка во время крушенья, Это чья-то рука, чья-то помощь на спуске крутом.
Идя от стихотворения к стихотворению нельзя не заметить, что поэзия Ларисы Миллер это диалог бинарных оппозиций – жизни и смерти, страха и отваги, безысходности и надежды ..., обнимаемых метафорой света и тени. Стихи – не остановленные, но ярко и сильно переживаемые мгновенья. Каждое стихотворение – медитация, сосредоточенная на одном мгновении, одном переживании, одной мысли с их собственной поэтикой. Медитация с её способностью к Янусову мышлению, схватывающему в размышлении одновременно несколько противоположных вещей. Мир, принимаемый таким-как-он-есть, в котором поэт в каждый момент ищет, нащупывает своё место:
Но тень – ведь это тоже свет Или по крайней мере след От света, что здесь жил недавно И продолжает жить неявно Инкогнито в самой тени, Хоть всю картинку затемни.
Сказав так, не могу не вспомнить Мартина Бубера: «Всякая религиозная действительность начинается с того, что библейская религия называет "страх Божий", т. е. с того, что бытие от рождения до смерти, делается непостижимым и тревожным, с поглощения таинственным всего казавшегося надежным». Мало кто не переживал его, например, подняв глаза к ночному небу и вдруг ощутив себя бесконечно одиноким, маленьким и бессильным перед его непостижимой громадной таинственностью (другое дело, что атеист истолкует это переживание иначе и оденет в другие слова, но суть от этого не меняется, да и не оказывается ли сам атеизм неосознаваемой нигилистической защитой от этого страха?). И если мы не проходим через врата этого страха, не переживаем и не пере-живаем его, любовь оказывается под угрозой быть сметённой его напором, когда он придёт.
Не для концов существуем, а лишь для начал. Не для заката багрового, а для рассвета. Правда же, Господи, Ты ведь нас предназначал Для вдохновенья? Ты сам ведь с душою поэта. Вот и сегодня мы начали с новой строки, С нового вздоха, с ещё не бывалого шага. А что устали немного – пройдёт, пустяки. Мы не такое осилим. Была бы отвага.
***
А музыка нужна, чтоб вынести всё это: И долготу зимы и скоротечность лета, И прочее, чего перечислять нет смысла, Чтоб не пугали нас немыслимые числа. Страстям благодаря, на страсти невзирая – Всегда в земном аду живёт кусочек рая.
Стихи Ларисы Миллер это по существу поэтическая экзистенциальная философия – философия умнóго переживания, а не формального умствования. Бог в её стихах не слово-эмбол, не пустая фигура речи, не формальная дань принятому, не антропоморфная фигура с бейджиком принадлежности к той или другой религии, но длящееся миросотворение, в котором разворачивается её жизнь и с которым она беседует:
Молчишь, Боже мой, Ты молчишь. Но так, что заслушалась тишь, Но так, что заря заалела. Но так, что душа заболела.
***
А мир этот жив, потому что есть где-то иной, Иной, безымянный, неведомый и неземной. Оттуда сигнал то идёт, то почти угасает. Но если нас что-то и держит и чудом спасает, То не притяженье земное, а тяга к тому, Что ни отыскать, ни назвать не дано никому.
При чтении её стихов у меня часто возникает цепочка ассоциаций, в далёкости которых от собственно литературоведения я – худо-бедно – отдаю себе отчёт, но тем не менее ... Среди собирающих букеты – человек, второй час сидящий на корточках в созерцании простенького цветка … собиратели, глядя на него, покручивают пальцем у виска … возникающие под тонкой кисточкой хайку, мерцающе-прозрачная лаконичная живопись … иероглифы … знаки открытой будущему завершённости переживания-размышления. И – возвращаясь к вопросу о форме: она предельно проста, проста, как доверительный разговор с бытием в сравнении с декламацией на публику, как хитон святого в сравнении с роскошными одеяниями иерарха. Bпадение в «неслыханную простоту» (Б.Пастернак) выводит речь на границу с мoлчанием, чтобы не отвлекать внимание на себя, освободить пространство стиха для поэтики медитации.
Подражать поэзии Ларисы Миллер – дело, обречённое на неуспех. Потому что в ней есть иероглиф – то, о чём Андрей Тавров говорит, да простится мне длинная цитата: «Вещь содержит в себе иероглиф – священное начертание, не обязательно, что сразу явное ... Священный иероглиф это не имя, и это не лицо вещи. И это не вещь в себе. И это не эйдос вещи. Это её святая изнанка, которая обычно скрыта, как скрыто лицо человека, пока в этого человека не влюбишься или хотя бы не посмотришь с любовью. ... иероглиф этот – произволен. У каждого он свой ... И всё же каждая вещь либо обладает колоссальной бездонностью, способной вместить бездонный иероглиф, или не обладает ... Иероглифы произвольны. Но им задана глубина или бездонность иероглифов изначальных, участвующих в формировании суммарного зрения на мир. На то дерево, ту картину, то стихотворение, то лицо. Углубляя иероглиф стихотворения мы углубляем иероглиф мира, а значит, прибавляем ему жизни». Мне остаётся лишь пожелать читателю новых счастливых встреч с творчеством Ларисы Миллер – встреч, прибавляющих жизни иероглифам её поэзии, читателя, а тем самым и мира.