Пьеса моя “Римская комедия” рождалась на театре с премногими муками. Спектакль Товстоногова в Ленинграде, по общему единодушному слову, был его высшим достижением, но снят он был после первого же просмотра, сама же пьеса была изъята из журнального номера за десять дней до его выхода к читателю. Лишь великий артист и великий политик незабвенный Рубен Николаевич Симонов, многоопытный театральный кормчий, сумел добиться права играть эту пьесу только на вахтанговской сцене. Через полгода после питерского разгрома “Римская комедия”, вся в купюрах, спешно переименованная в “Диона”, все же начала свою жизнь.
Разнообразные неожиданности на зыбкой грани меж драмой и анекдотом продолжались в течение шести лет, пока пьеса удерживалась в репертуаре. Было в ней что-то роковое, фатальное. То и дело у властей возникала потребность вычеркнуть то одно, то другое. Эту задачу, дабы не общаться со скандальным опостылевшим автором, они возлагали на добрейшего измученного директора театра, здоровье коего не справлялось с обрушившимися на него перегрузками.
Самая первая после премьеры критическая ситуация возникла быстро, через три месяца с хвостиком. 10 февраля в театре был назначен дневной просмотр исключительно для писателей, заполнивших весь зал на Арбате, и по мистическому совпадению в тот же день, всего часом раньше, начался процесс Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Это обстоятельство внесло в спектакль да и в его аудиторию почти истерическую ноту; каждая реплика встречала нервный — повышенной горячности и напряженности — прием. И когда Дион—Ульянов воскликнул: “Домициан, перестань убивать, убивают книги, а потом — их создателей. Рим стал какой-то огромной бойней”, — в зале началось плескание рук, имевшее к древнеримской истории весьма относительное касательство.
На следующий день было передано, что, ввиду деликатной ситуации, надо бы эту реплику снять.
Я сказал:
— И не подумаю. Я эту ситуацию не создавал и расплачиваться за нее не намерен.
И совсем как Несчастливцев, добавил:
— Цензуровано!
Удрученный директор страдальчески посмотрел на Симонова.
У Рубена Николаевича был испытанный трюк: когда ему не хотелось сказать что-нибудь внятное, определенное, он многозначительно произносил либо некую нейтральную фразу, либо известную цитату. На сей раз, пожав плечами, он бросил: “Изрядная, скажу вам, поручик, фортеция”. После чего сказал, что спешит. Тем дело благополучно и кончилось.
Прошло немногим больше года, и на взрывоопасном Ближнем Востоке пронеслась шестидневная война. Израиль позволил себе ее выиграть, и, смертельно оскорбленное этим, наше правительство разорвало дипломатические отношения с ним. Между тем в злополучной “Римской комедии” был персонаж с характерным именем Бен-Захария, — когда прокуратор Афраний, хвалясь Римом, втолковывал ему: “Ничего подобного ты в своей Иудее не видел”, Бен-Захария весело соглашался: “Мы ведь бедная пастушеская страна”.
Наш друг-директор вскоре передал нам авторитетное соображение: сегодня такая миролюбивая характеристика агрессора никак не уместна. Я заявил — не без напыщенности, — что не пишу на злобу дня, и вычеркнуть реплику отказался. Рубен Николаевич, помолчав, веско заметил: “Всяк солдат должен знать свой маневр”. Было неясно, к кому это относится — к Герою Советского Союза Насеру или, напротив, к Моше Даяну, но Симонов не стал уточнять и быстро ушел — дела, дела!..
Иудейская война тем не менее на этой битве не завершилась. Спустя девять месяцев в Польше начались студенческие волнения, и правители народной республики выпустили молодой пар через мгновенно организованную борьбу со зловредными сионистами —последовала массовая высылка евреев из братской народной демо-кратии. Тут уж несвоевременным стал другой диалог в злосчастной пьесе:
“— Сильно увял Бен-Захария. Указали этим людям их место.
— Это как раз мудрая мера. Все римляне очень ею довольны”.
Мне было разъяснено, что сей текст обиден для друзей по Варшавскому договору. Я отвечал, что перебьются. Главный арбитр Рубен Николаевич, лишь самую малость перефразировав Пушкина, задумчиво проговорил: “Н-да, отец мой, полячка младая...”
К тому времени он уже поставил мою “Варшавскую мелодию”, и фраза эта могла относиться скорее к Гелене, чем к Гомулке, но директор на всякий случай не стал уточнять — он заметно осунулся. Стал задумчив.
Самые главные испытания были у него впереди. Прошло всего несколько месяцев, и 21 августа 68-го года мы самоотверженно ринулись на помощь чехословацким братьям — наши победоносные танки вступили в Прагу, а все мы — в новую эру. Каждый день газеты печатали ту или иную информацию о нашей армии-освободительнице, напоминая, что в Чехословакию она вошла “временно, до нормализации положения”.
А жизнь шла своим чередом, и 1 сентября вахтанговцы открыли театральный сезон. Вскоре состоялся спектакль неунимавшегося “Диона”, и в третьей картине зритель услышал следующий обмен репликами между поэтами Сервилием и заглавным героем.
“Д и о н. Значит, и варвары сюда идут?
С е р в и л и й. Временно, до стабилизации положения. Кстати, об их вожде тебе тоже следует написать несколько теплых слов”.
Реакция зала вряд ли нуждается в дополнительных комментариях — стоял какой-то шизофренический хохот. На друга-директора тяжко было смотреть. А сам он точно в воду глядел. На сей раз я лично был зван к начальству. Было сказано, что подобные реплики решительно подлежат исключению — автор должен проявить благоразумие.
Но тут я взвился по-настоящему: “Ну уж нет! Нет и нет! Надоело! Кажинный раз держава будет мне подкидывать новенькое, а я вычеркивай! За ней не угонишься. Снимайте спектакль”.
Стало ясно, что нам не договориться. Закрыть же спектакль, идущий с успехом, означало самим создать нежелательную ситуацию, и власти вновь прибегли к посредничеству — мы снова встретились в том же составе.
Директор грустно смотрел на Симонова глазами подстреленной газели. Симонов пожевал губами и глубокомысленно заметил: “На холмах Грузии лежит ночная мгла...” И тут же исчез — пора репетировать!
Знаменитая формула “Временно, до стабилизации положения”, столь благостная в устах руководства и столь крамольная — в моих, по-прежнему звучала в спектакле.
Но жить Симонову оставалось недолго. И спектакль пережил его всего лишь на два сезона.
