Из цикла «Вещественные доказательства» Бытовые отходы
Бабуся говорила: «Пох все про тя знаит, пох – он все видит», - и черным ногтем показывала на крашеную доску. А когда была выпивши, тем же горбатым ногтем больно тыкала Ольку в лоб: «Пох тя любит!» А потом бабуся слегла, делала, хуже ребенка, все под себя, но долго ли, детская голова не запомнила, а потом крашеную доску уложили бабусе на грудь и с ней вместе зарыли в землю. И Олька, бегая мимо кладбища то с девчонками, но особенно если одна, к матери на ферму, вдруг коротко слышала это «пох», когда сбоку мелькал деревянный бабусин крест, и бежала еще быстрей, один раз даже упала на осколок бутылки, и Андреевна, фельдшерица, кривой иглой зашивала ей бровь.
А теперь «пох» да «пох» говорил ей Форд. Только смысл был другой – что он очень культурный и при девушках не матерится, но также и тот, что всерьез ему с ней просто не о чем говорить.
«Что на работе?» - «Пох» - «Что у матери?» - «Пох» - «Ребенок поправился?» - «Пох». И поскорее в койку. А в койке ей уже и самой все было пох.
Вообще-то в Москву Ольгу привез Фордов троюродный брат, Леша. Сказал, типа, в шутку: в столицах, небось, и не бывала? И она, типа, в шутку: а и поехали! И даже никаких особо вещей с собою не брала. Их три друга рыбачили в километре от их поселка. Ольгу сначала другой соблазнил, Денис, а потом уже, ближе к отъезду, ее отбил Леша, а перед самым отъездом вдруг говорит: если, мол, не бывала, то и поехали. Однако остановиться у Леши реально вышло на меньше недели, пока его семья доживала перед школой на даче. И к Форду он ее перевез, типа, чтобы ей не испортить поездку, со словами: ты ведь так Москвы и не посмотрела. Это уже на месте открылась широкая картина Серегиного запоя. А по фамилии он был Федоренков, но отзывался только на Форд. Первые восемь дней они прожили по-соседски и впроголодь. Деньги, которые Ольга нашла у него в столе, были американские доллары. Правда, Леша пару раз завозил им еды, а Денис, вдруг нагрянувший среди ночи (но Форда было тогда и днем из пушки не разбудить), оставил ей русских денег – две сотенных и одну пятисотку. Хотя как раз с ним ей было лучше всего, а деньги она взяла, чтобы было уехать домой. На седьмые сутки Форд дошел до крайней степени отравления алкоголем – за которым, кстати, сам исправно ходил в соседний ларек, – и тогда уже Ольга стала ему носить минералку, после двух дней которой его взгляд наконец-то с твердостью обратился к ней. И руками, и губами он тоже к ней уже несколько раз обращался, но потом подолгу отлеживался от слабости. А на ее слова, что ей надо ехать обратно и не даст ли он ей на обратный билет, Форд сказал: мне твои трудности – пох. И тогда она позвонила Денису, и он тою же ночью приехал. А Форд, хотя и качался, и держался за стенку, но в другой руке у него стоял нож. И Ольга подумала: а если это судьба? И тем более что Денис сделал вид, что ошибся подъездом.
И вот они стали жить, можно сказать, как семья: сначала фиктивная, от отравления организма Форд с неделю был импотентом, а потом как гражданская. Но поскольку за месяц до этого от Форда сбежала жена, причем с его лучшим другом, а ребенка кинула своей матери, Форд боялся, что Ольга тоже сбежит или что будет, пока его нет, от него гулять. И поэтому, уходя на работу, он ее запирал. И Ольга, сколько могла, это терпела – за телевизором, музыкой, фильмами с дисков, а еще он купил ей пособие, шерсть и спицы, чтобы она училась вязать, – а потом она столковалась со стариком из соседней квартиры и несколько дней лазила на свободу через его балкон. И гуляла по улицам, курила с парнями около школы, мерила тряпки в универмаге, один раз даже сходила в кино. А на четвертый раз старичок, не будь дураком, запросил с нее за проход денег, прикинулся бедным, что ему на лекарства не хватает. И она дала ему сразу сорок рублей – все, которые у нее на тот момент были – из кармана Фордовой куртки. А когда возвратилась, дед в щелочку ей объявил, что обратный проход тоже чего-нибудь стоит, а она ведь такая, может и на угол сходить и хоть на бутылку там, а заработать. И слюнявым ртом показал, как именно, – и захлопнул дверь. И когда уже почти ночью вернулся с работы Форд, Ольга сидела на лестнице и мысленно видела, как у него в руке стоит нож.
Но вышло все удивительно по-другому. Ольге вышли прощение и свобода – за то, что она не сбежала, хотя ведь могла, и еще американские деньги могла прихватить, но все деньги лежали в сохранности. Зато старику Форд порезал дверь – тою же ночью, а Ольга вытаскивала из-под полос дерматина серую вату и разбрасывала ее по площадке, и со смехом кружилась, будто тополь в июне.
А одиннадцатого октября Ольге стукнуло восемнадцать. И значит, было уже пора что-то в жизни менять. И она решила, что или от Форда любыми путями уйдет, или он ей подарит флакон недетских духов («Органза. Живанши») и устроит шикарный праздник. И прямо с утра показала ему свой паспорт и сказала, чтобы подарок, и ресторан, и гости. А раз она никого другого в Москве не знает, пусть он позовет брата Лешу, а тот своего друга Дениса. И Форд ушел на работу со словами: а вы, девушка, не офигемши? И Ольга на всякий случай открыла ящик его стола, но зеленых денег там больше не было. И она сказала себе: ха-ха. Но ближе к вечеру Форд позвонил и велел ей причесываться и вообще собираться. И Ольга по полной накрасилась, втиснулась в шикарное коктейльное платье сбежавшей жены, а в ее туфли сорокового размера, наоборот, напихала ваты. И за Лешей они заехали прямо к его работе, а Денис смог подъехать только ближе к полуночи и не один, а с женой. Но все равно праздник вышел самый что ни на есть настоящий. Зажигала, конечно, Ольга. Фордик тоже кричал: Олька, жги! Но потом ему не понравилось, как она прижималась к Денису или, наоборот, Денис к ней, и жена тоже стала оттаскивать Дэна за руку. Что-то разбилось, причем не у них, а на соседском столе. И Денис с женой быстро уехали, а Ольга пошла в туалет и позвонила старшему брату сказать, что так потрясающе в ее жизни еще не было никогда, чтобы кабак и фонтан не снаружи, а прямо внутри, и чтобы в нем золотые рыбки, и чтобы один гость – риэлтор, другой мерчандайзер…«Ты себе понимаешь, кто такой мерчендайзер?» Но Юрик сказал: «Ты, бля, кончай гастроли, ну? я те, бля, урою, ты только приедь!» И Ольге от этого стало еще веселей, она с четырнадцати лет помогала брату с отцом в их бизнесе (они с бензовозов и еще понемногу у дальнобойщиков сливали бензин, а потом за складами, в низинке, по-тихому продавали и были всегда при нормальной марже), помогала, можно сказать, ни за грош, а просто – раз семья и общее дело. И она чисто матом ему сказала, пусть теперь другую дуру себе поищут, а у нее квартира в Москве и жених секьюрити, сам кого захочет, того и уроет. И снова выключила мобилу. А утром, когда ненадолго включила, там была эсэмэска от Витьки, который сох по ней еще с ясельного горшка, он желал ей счастья лишь с ним одним и спрашивал, на какой номер ей позвонить, чтобы она сняла трубку. А она ему написала: «забей». А была бы охота, написала бы больше: как я забила на гребаный ваш поселок, в котором одно и хорошее, что имя – Ключи; только еще вопрос: ключи от чего? Бабуся-то думала, может, от рая: может, Петр тут где бродил, да и обронил ненароком? И они с этим придурочным Витькой еще рыскали на задворках то у Архипыча, то у Орлова, потому что оба Петры. И всё-то друг перед дружкой – кто раньше найдет. А только в крапиве пообстрекаются – и друг перед дружкой: кто не заплачет. Ольга вспомнила про ключи, потому что смотрела на гвоздь, а они там опять не висели. И сначала она перерыла весь дом, а уже потом поняла, что Форд их не оставил нарочно – после ее грязных танцев с Денисом. И стала бить чашки с блюдцами и еще на верхней полке нашла к ним небольшие тарелки, по ободу точно в такой же мелкий горох. Пол на кухне был плиточный, билась посуда вообще без усилий. А потом за окном пошел снег – самый первый в этом году. И слезы, которые ее стали душить, она приняла за отчаяние. А это, видимо, было уже предчувствие – всего, что ждало ее впереди.
За причиненный ущерб – кто ж знал, что эти чашки-тарелки им подарили на свадьбу? а главное, что эта свадьба его еще хоть как-то скребет? – Форд как вошел, так сразу заехал Ольке по морде, с размаха, а еще она головой воткнулась в угол вытяжки над плитой – до крови, а когда утиралась, он сунул ей тысячу рублей на такси и обратный билет. Фингал расцвел, будто ирис, только полсуток спустя, а деньги захрустели в руке сейчас. Она надела сапоги и куртку его сбежавшей жены и хлопнула дверью. Была почти ночь. Ветер весело кусал щеки. Сначала Ольга пошла в кино, потом в кафе «Шоколадница», а на дискотеку у нее бы уже не хватило, но ее туда провел парень, с которым она пару раз курила около школы. И купил сразу четыре Red bull’а, и она настроилась жечь до утра, а он после двух первых танцев потащил ее целоваться возле мужской уборной. Целоваться с ним было абсолютно улетно – видимо, из-за пирсинга его языка, но потом он поднял ее и со словами, что пирсинг у него и еще кое-где, поволок в кабинку. А она ничего этого не хотела, отчего опять схлопотала по морде. И еще ей было обидно, что, когда она делала то же самое для семейного бизнеса – это было одно (брату с отцом скашивали часть долга, или проценты, или однажды от них даже отвалили менты), а так просто, за то, что он сам зазвал ее на дискотеку – по-бессмысленному другое. Но все равно надо было подниматься с колен, вся страна сейчас поднималась с колен, если телек не врал, чтобы жить еще лучше прежнего. А Форду она сказала, что ездила на вокзал, но поезд свой проспала. А он ей сказал, что ему это пох, что к нему, наверно, вернется жена. Но когда Ольга вышла из душа, зазвонил телефон, и по их разговору она поняла, что никакая жена к нему не вернется. И он это тоже, видимо, понял и на два своих выходных запил.
Ненадолго все потянулось опять. Правда, он еще разрешил ей играть на компе в свои дурацкие игры (все как есть, про войну) и на пятнадцать-двадцать минут выходить из дома – за продуктами и еще с мусором на помойку. А контролировали ее выходы и приходы, первое – это консьержки, которым он за это понемногу платил, а второе – старик из-за стенки, но тот за бутылку. А только главного они все равно разглядеть не могли. Потому что помойка была в самом углу двора. А человек, разбивший Ольгино сердце, по их понятиям был никто, то есть его как будто и не было. Но сначала Ольга не поняла, что это – любовь. У нее просто что-то перевернулось внизу живота, когда он на нее посмотрел. Причем смотрел он меньше секунды. Но еще весь день она этот взгляд вспоминала, и в животе переворачивалось опять.
От окна она теперь отлипала только включить сериал, но смотрела его одними ушами. Так тянулось несколько дней. Пока наконец он не явился опять. И хотя мусора накопилось не слишком, она схватила что было, и бросилась в лифт. Когда бежала по слякоти, тапки взмокли. Когда увидела, что это на все сто процентов он – взмок лоб. А он преспокойно перебирал помои, ворошил их, сортировал. На ее «приветик, как жизнь?» - не ответил, даже не поднял глаз. На ее «а меня Олькой звать, а тебя?» - хмуро взглянул. Внизу живота заветно перевернулось. Она поставила свой пакет на кучу мусора между им и собой. Реакции – ноль. Постояла, пошмыгала носом, потом испугалась, что поморозит ноги, и почавкала в набухших тапках домой. А когда с середины двора оглянулась, он уже сунул в ее пакет большую руку в обтягивающей, шерстяной перчатке – как гинеколог, заглубился и стал там неспешно перебирать.
Неужели это была любовь? Нет, конечно. А что же еще? Если она больше думать ни о чем не могла, а только о том, когда он снова придет, вернее, когда она его опять не пропустит. Теперь-то она его разглядела и вспоминала во всей красе – с припухшим лицом, похожим на печеный картофель, с корявой болячкой в углу нижней губы – и дразнила себя: кому он такой нафиг нужен? – но когда память доходила до глаз, невпускающих, черно-чугунных, точно печная дверка, – сердце било по ребрам: мне, мне, мне! Он ли был нужен или чисто внутренний обморок от одной только мысли, что увидит его опять? Плюс исключительный образ жизни – отчего она теперь постоянно ощущала его за собой пригляд. Выбросит коробок из-под зернистого творога – и сразу мысль: вот, Пох, теперь ты знаешь, это мой завтрак. Додавит до точки тюбик Colgate’а – вот, Пох, смотри, почему у меня столь ослепительная улыбка. Вылакает Форд бутылец вискаря – знай наших, Пох, мы люди веселые. А что столько гондонов выбрасываем за раз, сам понимаешь, дело-то молодое. Потому что в любви без ревности тоже нельзя. Но неужели это была любовь, и называть его Пох хотелось от похоти? Нет, ее было меньше – даже, чем, например, к Денису. А зато все время требовалось с ним говорить, потому что казалось: он все видит и, значит, все понимает. А тем более раз он прожил такую яркую жизнь. Может быть, даже кого-то убил, например, за любовь, а потом отсидел, а потом вернулся домой, а у жены уже новый мужчина, и вот он, значит, пошел по свету, одинокий и гордый, и дошел аж до самой Москвы, и эту помойку почти в ее центре добыл, может быть, на ножах… И она говорила – на расстоянии десяти минут десять раз: да, я больше не штопаю, мы широко живем, можно сказать, шикуем (это когда выбрасывала Фордовы продырявленные носки); а прокладки, Пох, у меня теперь с крылышками… я дико извиняюсь, конечно; слушай, а ты бы мог мне нарыть флакон Живанши – конкретный, под названием «Органза»; или вот, я все думаю, Пох, опустят тебя мои полкотлеты, а бутерброд, а свининка под хреном? (это когда совала в ведро недоеденное, но с намеком завернутое в целлофан). Заговорить с ним вживую поначалу храбрости не хватало. Поначалу она проглатывала для этого граммов сто вискаря. Плюхала пакет перед ним, выкрикивала свое неизбежное «приветик! как жизнь?», а уж потом городила любое – из кино или из головы – только поймать его взгляд… Что у нее сестра – лесбиянка (какая сестра?), и не знает ли он, что можно с этим поделать? А в другой раз, что у сестры есть жених, но он подорвался в Чечне и остался без самого главного для мужчины, и теперь она прямо не представляет, что ему написать в ответ, в госпиталь – ну вот что? А однажды, что мать ее, образованная и еще очень красивая женщина, пьет по-черному и ведь должен же быть от этого какой-то народный рецепт, потому что официальная медицина от нее уже практически отказалась! (Хотя Олькина мать умерла девять лет назад и совсем от другого: в ту зиму совхоз совсем уже разорился, скотину вообще было нечем кормить, и вот в декабре вдруг нагрянула оттепель, причем какая – из земли полезла трава, из почек – листва, и мать с еще одной скотницей стали пытаться полудохлых своих коровок поднять, и первая же, которая от их стараний привстала, в ту же минуту и рухнула, и придавила всей тушей мать; но мать говорила: ничего, ничего, отлежусь; дома два дня полежала, в больницу ни за что не хотела, а на третий и умерла.)
Пох на все на это молчал. Иногда ей казалось, что недовольно сопел. Смотрел редко – но как! Словами она себе это назвать не могла. Будто и злился, и презирал ее, и хотел, но как-то по-своему – зло, еще злее пьяного Форда. Либо он был немым, либо же под немого когда-то работал и навыка не хотел терять? А потом ей бешено повезло: возле консьержки у них в подъезде лежал рекламный журнал (и взять его оказалось можно бесплатно), а в нем, на целой странице было фото – с тем самым флакончиком от Живанши, еще больше, чем в телевизоре, похожим на женское тело в длинном платье до пола. И она ему этот журнал в тот же день притащила:
- Вот, пожалуйста, миленький, мне так его хочется! И чтобы крышечка была тоже, видишь? Как женская шляпка…
И оттого, что это сказалось – «миленький» – а не от сизого голубя, вдруг рухнувшего на бак по соседству, сердце забило прямо по почкам.
- Ты меня слышишь?
Он наконец-таки поднял глаза. Они были как будто не злые, глубокие и красивые. И сказал как будто незло:
- Сколько?
- Флаконов? Один.
- Денег, - и голос у него был размеренный, хриплый и, ей показалось, что тоже очень красивый.
- Нисколько, - честно сказала Ольга. – У меня денег нет.
- Дома спизди.
- А подарить? – И ему улыбнулась. – Это было бы здоровски, если бы ты мне – его…
Она еще выдыхала последнюю букву, а он уже плюнул – прямо в раскрытый журнал, прямо в духи. И снова, как деловой, заглубился в работу. Плевок тягуче завис, закрывать журнал вместе с ним было глупо. И тогда она стерла плевок о ржавый край бака, закрыла и уже потом отшвырнула. Вышло криво – журнал полетел в двух собак, ошивавшихся неподалеку. Те поджали хвосты, побежали…
Он харкнул снова:
- Ну ты, блять.
И если б она не попятилась, точно бы угодил в ее куртку.
- Сам ты, блять!.. – и зашагала к подъезду, и еще презрительно повертела задом, а может, и сексапильно.
Это она уже потом, через окно разглядела, что собаки, довольно большие, обе полуовчарки, были с ним. Он нарывал им объедки и бросал. А они дружно ели. И ушли со двора все втроем. Видимо, он завел их к зиме. И Ольга стала гадать: как кабанчиков – в смысле на мясо или же для тепла, чтобы в обнимку спать – как она видела недавно в одном кино – заблудившиеся полярники во время зимовки? А что деньги ему нужны – так это настолько понятно – на те же лекарства или, может, его друг доходил где-то прямо сейчас. У Форда в антресолях она давно заприметила спальный мешок, синий, на молнии, совершенно неношеный. А еще там лежала пара новых кроссовок Adidas с еще даже не срезанными этикетками. И с кроссовками она в тот же день побежала к соседней школе и загнала их, но не тому своему знакомому, а другому. Немного поторговалась, договорилась за тысячу, но у парня с собой было только шестьсот. И она сказала, что хорошо, пусть остальные он принесет ей завтра, а он коробку забрал, а уже потом говорит: за остальные ты мне еще отсосешь. И она опять подумала, что в этой Москве из дома без ножика лучше не выходить. Но когда возвратилась во двор, ей сразу сделалось лучше, потому что она стала думать, как он обрадуется деньгам и новому спальнику тоже. И чтобы эту радость немного продлить, придумала сфотографировать себя топлес, в надежде его собою увлечь, как мечтой, чтобы он потянулся с этой помойки – ну хоть в дворники, что ли. А напечатать фотки можно было на принтере и, якобы как негодные, немного помять. А он бы потом их вытаскивал и с волнением расправлял. И закружилась по дому, и долго искала красивые позы. И позы нашла, а вот фотик не отыскался. Он точно у Форда был, они как-то фоткались с ним для прикола пол-выходного: он в ее лифчике, она без всего, и наоборот, и по-всякому… Классный был фотик, Canon. А пропал, как и не было. И от расстройства она даже заплакала, а уже когда плакала, стала думать, зачем она полюбила столь низко павшего человека, а не того же Форда, который стал ею даже как будто гордиться, сходил с нею на корпоратив и еще на пикник взял, причем чисто мужской, на шашлыки, к какому-то Василию Генриховичу. И у того от нее поехала крыша, и он, где мог, ее зажимал: умыкну! а в Сочи поедем? ведь все равно умыкну! Но жирные люди и притом средних лет были в принципе вне ее интересов.
А тут еще и любовь.
Бывала ночь, что она от нее вообще не смыкала глаз. Особенно если он не приходил дольше двух дней. На третий ей казалось, что это всё, она его никогда не увидит, душа обрывалась вниз, как в колодец переполненное ведро. И в ушах почти вот так же звенело. А с упакованным спальником и заначенными деньгами она и вовсе прождала его невозможных пять дней. А потом, когда он все-таки явился не запылился, бежала по лестнице так, что подвернула ногу, на крыльце вообще растянулась и к нему уже шла хромая, с рукавом и боком в грязи, - первый раз шла без мусора – конкретно ему с подарком. Едва дотащилась, а рот всё равно до ушей:
- Приветик, как жизнь?
И по тому, как он медленно на нее посмотрел, поняла: ждал и рад. Но сказать ничего не сказал. И она спросила:
- Ты мне флакончик нашел?
Он поднял два пальца галочкой. А она улыбнулась, наверно, совсем уже по-буратиньи, от уха до уха:
- Два? Целых два? – И вытащила из кармана шестьсот рублей, и протянула ему над помойкой.
Деньги он взял. Хоть и в перчатках, а сосчитал быстро. И спрятал:
- Мало, блять. Это, Олька, тока аванс.
Он сказал «Олька». Это было так классно. И еще он при этом все время смотрел ей в глаза. И она от радости встала на цыпочки:
- Ты еще не нашел? Миленький, но искал, да? Искал?
Он кивнул. Он ей кивнул! И стал рыться в карманах брюк и куртки, кстати, похожей на Фордову, только немного потертой. А то, что пыль еще с лета въелась в лицо, так это какой же красавец выйдет, если отмыть… Он все рылся и рылся – как в детстве отец, когда обещал чупа-чупс, но обещал-то давно и тверезый... И достал-таки наконец, и повертел возле уха – флакон.
Олька охнула:
- Е-мое! – и подпрыгнула, и протянула руку – сначала одну, а потом, бросив мешавший пакет, и другую: - Дай… Ну дай же!
- Люди работали, Олька…
- Прям много людей?
- Хуй знает, скоко… - и стал прятать его обратно в карман.
- У меня больше денег нет, - дрожь от голоса передалась и в губы. - Он же пустой! И он же без закрывашки! Нормально, да?
Он сначала сглотнул:
- Два косаря.
- Ты чего? Вы там все чего? Даже без закрывашки!
Ничего она его не любила. Или это только он ее не любил? У нее слеза по щеке полилась, а он уже нашел в глубине большую картонку и стал ее волочь на себя. Вытащил и стал переламывать пополам.
- А я спальник тебе принесла… За спальник отдашь, ну? – и еще вместе с голосом и губами какая-то жилка больно задрожала в подвернутой ноге.
Он по-любому был должен ей хоть что-то ответить. Не собакам своим какую-то полужидкую жрачку кидать – что и Ольге в лицо досталась – не банку «Невского» об асфальт и ножищей по ней…
- Пох, я разве тебя когда просила? В первый раз за всю жизнь! По-хорошему дай флакончик, а? хоть в руке подержать!
Он же опять вбил ногу в пивную жестянку… И тогда Ольга стала протискиваться к нему. Между баком и невысоким простенком из кирпича было узко, а позади, рядом с ним, и свободно почти. И карман, в который он сунул флакон, был как раз с ее стороны. Она потянулась и почти уже втиснула руку, а он вдруг схватил ее за волосы – нет, зачем он ее так больно схватил? – чтоб разбить ее голову об уступ… И рванулась, и поняла, что если показать ему нож… нет, если надрезать карман ножом… И вытащила его… Только кнопку надо было нажать сначала, а она надавила уже к карману впритык. И когда попробовала разрезать, нож мертво залип. И тогда она поняла и все остальное, а тем более раз он дернулся, охнул, и волосы отпустил. Он сипел. Он стоял и держался за бак. Надо было бежать. Лоб саднил. Но сначала – протиснуться через узкое место. На руках крови не было. Спальник надо было забрать, спальник – это улика. А бежать-то как раз было и ни к чему. И она замедлила шаг. И с середины двора оглянулась. Она делала так всегда. Он качался, держался за бок, но он шел. Обе собаки вязко тянулись за ним, как что понимали. Он медленно – и они едва костыляли. Он ускорился, только в раскачку, и они – влево-вправо. А деньги на водку, на бинт и на антибиотики тоже у него с собой были. Она оглянулась уже от угла. Во дворе не было ни души. Только мальчик лет, наверно, восьми бежал с рюкзачком за спиной. «Мальчег», как смешно говорил ее новый знакомый Василий Генрихович: я, конечно, не мальчег, однако ж...
Дома Олька первое что – это включила мобилу и позвонила Наташке, подруге, в Ключи. Просто голос услышать. А Наташка прямо с порога: «Светка Назарычева-то вчера родила!» - «От кого?» - «От кого? От Юрика!» - «От какого?» - «Блядь, от какого! От вашего! С племяшкой тебя!» А Олька давно заметила: как кто умрет, так кто-нибудь, а родится: пусть умрет человек, а выродится теленок, но все равно у нее это было всю жизнь – прямо день в день. И ей эта мысль не понравилась, и она сказала Наташке: «Мне это пох!» И отключила мобилу. И на нервной почве стала ходить по квартире и говорить: где Юрик, а где эта Светка – она уже год как в районе учится…а Юрик с Наташкой в основном гулял – вот и рожала бы от него вперед, а если ты дура, так я и не виновата. И что он пустой флакон за целых шесть стольников отдавать не стал – тоже. Нашли виноватую! И до самого позднего вечера курила то на балконе, то у окна, и все думала: может, придет – ну мало ли – убивать ее или просто за ножиком, может, он ножик-то вытащил из себя да и бросил, а ножик хороший, вот он за ним и придет. Пить было нельзя. Надо было что-то решать на ясную голову. Но руки дрожали, причем, чем дальше, тем сильней. Уже и пепел сигаретный повсюду нападал, и чашка о зубы стучала, а может, еще и зубы о чашку. Между прочим, когда Генрихович говорил про Сочи, он сказал, что там и зимой хорошо. А потом она все-таки залила в себя вискаря, и дрожь унялась, но когда зазвонили в дверь, настолько вернулась, что Ольга плелась, как он и его собаки, дико долго… В глазке перед дверью пучился старичок-мудозвон. Сначала подумала: либо за солью… А уже потом, как ударило: он видел с балкона! А может, даже и сфоткал? Точно сфоткал – Форд отдал Canon ему! – и теперь пришел доложиться. Постоял-постоял:
- Сергей Трофимыч, это я, из сто девятнадцатой квартиры.
Еще и «Трофимыч», конечно – раз на зарплате. И пошла себе, и приняла еще треть стакана. А самое дурацкое в этот день было, что еда в глотку не лезла вообще, даже и как закуска, – и Ольга тогда ее бросала в ведро, и чисто на автомате: вот, Пох, мы и семгу выбрасываем. А уже после: ёп!
Дальше все развивалось конкретно, то есть одно к одному. Постелилась в маленькой комнате, чтобы Форд к ней не лез, и заснула. Форд явился уже после часа, навеселе, и по телефонным переговорам она поняла, что его жена попала в больницу, по «скорой», и что ей срочно нужно лекарство, которого нет в Москве, и вот он звонил всем подряд, как безумный, и это лекарство им называл. А нормальные люди уже давно спали, и он поэтому называл его раза по три. И говорил: умоляю! А что Ольке сегодня чуть голову не размозжили, его не скребло. И до Генриховича он тоже потом дозвонился. И она запомнила, что их разговор был вторым от конца. И больше она уже не спала, и часов в пять утра вышла с его мобилкой на лестничную площадку и позвонила. А Генрихович, видимо, спал в одной кровати с женой, потому что Ольга ему про Сочи и вот бы прямо сейчас, а он ей в ответ: сигнализация? как, и очаг возгорания? выезжаю! А Ольгу все эти жены уже просто заколебали. И пока она ждала его на крыльце, с внешне раздутой спортивной сумкой, но в которой на самом деле один только спальник и был, ну и пара белья, чуть не надумала возвращаться, но тут он как раз и притормозил. И, по насмешке судьбы, у него был Ford.
И Ольга еще подумала, что у судьбы для нее новых слов пока нет. Но однажды они обязательно будут. И чтобы начать все по-правильному и по-другому, только села в машину – сказала:
- Я еще ничего не решила.
И он от этого сразу поник:
- Тогда что – в ресторан?
- Не-а, - вздохнула. – Покуда поездиим.
По краю дороги машины сгребали железными лапами снег, и задирали по эскалатору вверх, и бросали его в борта. Город был еще темный и, хотя совершенно пустой, освещался для этого времени суток непомерно. И все витрины горели, и реклама сверху домов. А церковь – та вовсе стояла среди пригорка, как среди бела дня. И Ольга вдруг вспомнила их разговор и спросила:
- Ты что – пожарник?
А он сделал вид, что смеется:
- Нет. Мелкий собственник, - и показал двумя пальцами полсантиметра, и тут же выдумал повод стиснуть ее коленку: – А самая ценная моя собственность – вот.
И Ольга снова вздохнула:
- Я еще ничего не решила.
И тогда он этой рукой стал перещелкивать кнопки радио, но не в поисках соответственной музыки, как нормальный мужчина, а как типичный старпер, в поисках новостей. И уже совершенно ими заслушался. И Олька тогда с обидой сказала:
- Я хочу «Органза. Живанши».
А он решил, что это такой ресторан – японский. И спросил у нее:
- Знаешь, где?
А она пожала плечами. И тогда он стал звонить в какую-то справку и спрашивать адрес. И девушка с той стороны ему всё объяснила. И даже, где это можно прямо сейчас купить. И он включил навигатор, развернулся посередине дороги и переехал двойную полосу. Отчего их даже чуть занесло. Ольге понравилось, вышло круто. А флакончик мало что оказался с золотой закрывашкой, чисто копией женской шляпки, он ведь был еще и с духами. И всю дорогу от магазина до дачи она держала его в руках – то возле щеки, то у саднившего лба, а то перебирала губами. Отчего ее новый друг даже немного вспотел. И для большей уверенности в себе, а может, и в ней хрипловато сказал, что к Сереге ведь все равно со дня на день вернется жена. А Ольга хотела спросить: к какому Сереге? А потом уже поняла, что это же – Форд и что это ее почти не скребет. А когда она наконец расхрабрилась и попрыскала себе этих благоуханных духов немного за пазуху и немного за шиворот, и стала сама будто вся в этой шляпке и в этом хрустальном платье до пола, почему-то подумала: вот, видишь, Пох… И уже потом спохватилась.
А Генрихович от облака ароматов смешно зачихал:
- Приедем сейчас… - и снова, тряся большими щеками: - Апчхи, всю… как есть, всю отмою.
