Эпитетов и образов-клещей
я не люблю... Камней, зимы и лета... Я создана из тени и из света –
а вовсе не из слов или вещей...
Всех этих глин, песков, морей и рек,
дождя, хамсина, снега, листопада, – не надо мне, не надо мне, не надо! –
Мои стихи писал не человек.
Мои стихи писались без меня.
И потому в них нет обычной кожи.
Они на скалы голые похожи.
Да, я люблю поэтов, ну и что же? –
Поэты – да. Стихи – не для меня.
В словах вообще большого смысла нет.
Слова – они всего лишь компромиссы.
А я хочу пробраться за кулисы,
пройти насквозь, увидеть ваш скелет...
Там, за бумагой, есть иная суть
у слов любых... вот-вот, еще полшага –
и я уйду в пространство за бумагой
и не смогу найти обратный путь.
2005
* * *
Семинару переводчиков Ури Цви Гринберга в Иерусалиме и Михаилу Польскому – переводчику и пропагандисту творчества этого известного еврейского поэта.
Переводят Ури Цви
в Иерусалиме.
И подстрочник вечных тем
множество таит…
Как завидую я всем,
кто в Москве и Риме
Знает много языков –
в частности, иврит!
На иврите мата нет.
Не пылит дорога.
Горы спят во тьме ночной,
не дрожат листы.
…Как сказал один поэт,
подожди немного,
И к тебе придет покой,
отдохнешь и ты…
Отдохнуть бы мне сейчас
от своих поэтов.
Все бы рукописи их
запалить огнем!
Эх, настал бы Судный день
с преставленьем света! –
Объявила б я его
нерабочим днем.
Но хоть будет Судный день, –
а звонок раздастся:
“Я стихи вам посылал –
вы читали их?”
И молчу я, будто пень, –
скрыться не удастся,
Кто бы это ни звонил –
гений или псих….
Не читать стихи нельзя –
там такие мысли!
Там сияют небеса,
там и жизнь, и смерть...
Кровь-любовь, и месть, и честь, –
в самом высшем смысле…
Надо лишь иметь глаза
это рассмотреть.
Уши надобно иметь,
и большие уши… –
Чтоб расслышать вдалеке
откровенье их.
Душу надобно иметь –
и большую душу –
чтоб увидеть в чепухе
настоящий стих…
Надо счистить все слои
да налеты дури –
и проявится само
то, чего и нет, –
так зачем мне Гринберг Цви?
Что мне этот Ури? –
Если авторы мои –
всяк большой поэт?..
Нужно лишь суметь пролезть
в промежуток узкий,
меж словами проползти
и увидеть свет, –
я бы всех перевела
с русского на русский!
А подстрочников не счесть –
целый интернет.
… Говорят, что наш язык
в мире ярче злата.
Он способен даже мат
облекать в парчу.
Может, Ури и велик,
я ж не виновата,
что на русском языке
умереть хочу…
2006
ПОЭЗИЯ
Игорю Меламеду – ответ через двадцать лет
Ты суетен и слаб, а в ней такая мука... Ты лжешь себе еще об участи иной. Но ты отдашь ей всё: любимую и друга, ребенка и сестру, отчизну и покой... (И. Меламед, Музыка, 1986, из цикла “В черном раю”)
Метет по всей земле немыслимая вьюга.
И музыка летит на лампы душный свет.
И ты отдашь ей всё – любимую и друга,
И многое еще, чего не свете нет.
… Мы были ей верны послушною рукою.
И в белом ли аду, и в черном ли раю,
Не ведая, кто мы и что она такое,
Мы ей отдали всё – и жизнь, и смерть свою.
У сердца на краю, без дома и отчизны,
Без денег и вещей, без Бога и страны, –
Сумела я понять лишь то об этой жизни,
Что музыкой одной мы все опалены…
Нет неба и земли, нет горечи и злобы,
Нет следствий и причин, нет женщин и мужчин –
Мы только для того с небес спустились, чтобы
ОНА текла сквозь нас, не ведая причин.
Нет более ни слов, ни слабости, ни муки,
Нет времени, судьбы, – а есть одна зола.
Я к мертвым и к живым протягиваю руки –
Ко всем, кто ею был, как я, спален дотла.
За близкою чертой, где мы не будем лживы.
Всех нас соединит она в конце пути.
Прости меня, мой друг, пока еще мы живы.
Сейчас, а не потом, – прости меня, прости…
2006
СТИХИ 1984-2006 гг.
СТИХИ ЛИШНЕГО ЧЕЛОВЕКА
1.
Ну что ж такого? Люди и огни,
над головой раскрытые зонтами...
И вымершие солнечные дни,
Усыпанные чахлыми цветами.
И в комнатах пылится пустота,
и все давно уехали на дачу,
и сохнет в холодильнике еда,
оставленная к пустоте в придачу.
А воздух вечерами так горяч,
что кажется береза кипарисом,
и хочется до ужаса – хоть плачь –
устроиться в провинции актрисой,
чтоб закрутить трагический роман
с каким-нибудь мошенником и вором,
чтоб этот обольстительный обман
дал пищу интересным разговорам.
Чтоб слухи распускали про меня
прыщавые уездные весталки,
чтоб говорили: “как она страшна”,
и чтобы было им меня не жалко...
И чтобы тот, который соблазнил,
ограбил, бросил и забыл навеки,
сначала показался очень мил,
но оказался пошлым человеком.
Чтоб о любви без умолку трещал
и страстно обещал на мне жениться,
и повезти на воды обещал
в Швейцарию, Венецию и Ниццу... –
пообещал все это и сбежал,
в рулетку просадив свое именье,
а может – потому что уважал
уездное общественное мненье...
Но для чего ж такого подлеца
в своих мечтах я вдруг нарисовала?
А просто в жизни этого лица
все было б ясно с самого начала:
я знала бы его коварный план –
наврать, сбежать, исчезнуть, испариться,
но был бы обольстительный обман:
Швейцария, Венеция и Ницца...
2.
А я была уборщицей тогда.
И, копошась в последствиях ремонта,
сама себе шептала иногда
навязчивые строчки из Бальмонта,
которые учебник выдавал
за идеал ритмического строя,
чтоб ученик, как выкройку, снимал
приемы поэтического кроя...
И мир был так удушлив и горяч
и скроен по метрическим законам,
что даже самый радостный рифмач
терялся в нем, как плачущий ребенок.
Все выводы за доводами шли,
стояли перед следствием причины,
и люди, в основном, себя вели,
как женщины должны и как мужчины...
...Я знала, что Россию не люблю
(любить себя – что может быть глупее?) –
поскольку объяснить, за что люблю,
еще труднее и еще страшнее.
Я знала, что куда ни кинь глаза,
везде застыла ясность ледяная,
и ничего благословить нельзя,
одновременно с тем не проклиная...
3.
И шли слова – попарно и поврозь,
по одному и длинные цитаты.
Они ползли через меня насквозь,
а может быть – шагали, как солдаты.
От звона их болела голова,
и без того тяжелая от пыли,
но я зато была во всем права,
поскольку мир не для меня кроили...
И лишь хотелось, чтобы все пришли
и поглядели, как в словах витая,
я пол мету, и волосы в пыли
так выглядят, как будто я седая;
как я плюю на эти небеса,
смеюсь в ответ на вечные вопросы,
сама себе пуская пыль в глаза,
чтобы из них не выкатились слезы...
4.
Я невпопад. Я – не в свои века.
Мне одиноко, холодно и сыро.
Я – как животным пятая нога,
а человеку – дырочка от сыра.
Я вечно не о том и не про то,
моя душа поделена, как Польша.
Я раньше лет на двести или сто
и позже лет на триста или больше...
Тут ясно все. Тут плачут и поют,
тут лирику бессмертную рождают.
За что им часто деньги выдают,
а некоторых даже награждают.
Тут скучно — ни вперед и ни назад.
Тут песни про нейтронную угрозу.
Тут, словно заключенные, стоят
рядами черно-белые березы...
...А ТАМ – ловить в приемнике “Маяк” –
за то, что он враждебен Вашингтону,
и прицепить к балкону красный флаг,
и презирать британскую корону.
Цитировать из Маркса все подряд,
людей пугая тенью коммунизма,
и не стесняться, если уличат,
что дорога мне красная отчизна.
В стране, где можно рукопись продать,
да и себя — в придачу к вдохновенью —
не стыдно даже Ленина читать! —
и помнить наизусть определенья...
5.
И пепел мой развеют над Москвой.
А чтобы не возникли осложненья,
я выторгую, будучи живой,
посмертное свое освобожденье.
Я, может быть, юристам дам на чай —
дам тысяч пять, пусть радуются, черти,
но чтоб потом пропало невзначай
у них мое свидетельство о смерти.
Потом я загляну в больничный морг,
и, расплатившись звонкою монетой,
скажу, чтоб не вскрывали череп мой,
чтоб, вынув мозг, набить в него газеты...
А вас я попрошу стихи мои,
которые лежат в “архивах личных”,
не размножать на ксероксах в НИИ
и не сжигать на площади публично:
иначе кто-то сможет подсмотреть,
что вся их поэтическая сила
не в том, чтобы кого-нибудь согреть,
а чтобы кровь от ужаса застыла....
6.
Зачем слова на белизне бумаги
цветами безобразными растут?
Огромные, удушливые маки –
они меня задушат и убьют.
Тонка струна, слова ее терзают,
им не понять тончайший перезвон –
так мечется судьба моя слепая,
как чья-то тень меж каменных колонн.
...Как я смешна – без времени и места,
в короткой шубе при большом кольце
(намек на роскошь, но уже известно,
что все равно развязки нет в конце), –
всё без меня заведено, как надо,
как я жалка, когда прошу помочь,
когда мечусь от рая и до ада
и ухожу, обманутая, прочь.
Как стыдно мне!
Но чувствую душою,
что в этом и сокрыта тайна вся:
что я должна быть гордой и большою,
и что проситься в эту жизнь нельзя.
Тут все вполне продуманно и честно,
и есть у всех конторские столы,
а мне нигде не будет даже места
в какой-нибудь конторе мыть полы.
Но – соткана из пламени и света –
покинув сердце, голос, плоть и стать,
я растворюсь, теряя все приметы,
и на земле пройду сквозь все предметы,
исчезну, чтобы все собой объять.
И потому меня вам и не жалко,
что есть во мне немыслимая ложь, –
я притворяюсь сказочной русалкой,
которой шаг по суше – в сердце нож,
и каждый день – хождение по мукам,
и каждый час – терпенье до конца...
Но я пройду, став недоступным звуком,
сквозь двери все и через все сердца...
И час пробьет. Когда-нибудь весною,
как дивная бурлящая гроза,
я оживу над сказочной страною,
и вы меня увидите иною,
случайно в небо обратив глаза...
1984-1988
* * *
5 мая будут погромы (слухи в 1990 г.)
Убьют меня пятого мая.
Придут, постучатся, убьют.
Я буду лежать неживая,
Нарушив домашний уют.
Я буду убита не пулей –
Без боли, без слез, без вины, –
Нет, нож, что в живот мне воткнули,
Наружу пройдет, из спины.
Да я и жила как умела.
Всё в небо глядела, рвалась.
И вот, наконец, полетела.
И вот, наконец, дождалась.
И вот, наконец, допросилась.
И в дом постучалась беда.
… Но будет спасенной Россия
По смерти моей – навсегда.
Поднимутся древние храмы.
И добрыми станут сердца.
И те, кто убил меня, сами
Допишут стихи до конца.
Да я и жила, как чужая, –
Всё было мне холодно тут…
Пускай уж Россию спасают.
А может, и вправду – спасут?..
* * *
Для того чтоб глаза не покрылись коростой,
то есть коркой засохших расчесанных ран,
я себя убеждаю, что многое просто,
как простое армянское слово “яман”*.
О яман! О яман! Над родною страною
плачет небо, и нету спокойного дня...
Но такого вовеки не будет со мною —
я еврейка, и родины нет у меня.
Как армяне поют свои древние гимны,
от любви и от гнева сужая глаза,
мне любить не дано.
Совершенно взаимно.
Я еврейка, мне верить России нельзя.
Мы с Россией друг друга еще не простили
и, взаимные счеты взаимно храня,
мы молчим. А чтоб в памяти волки не выли,
этой памяти тоже лишили меня.
Ни врагов, ни друзей – адвокаты и судьи
вычисляют-считают “жидовский расчет”...
Мне Россия родною вовеки не будет –
ни одной моей жертвы она не возьмет.
И руки не дадут, не поверят на слово,
Говоря о своем в полупьяном бреду.
Я еврейка – мне брать не велели чужого:
ни чужого куска, ни чужую беду...
...Я иду по земле – гордой дикою кошкой,
от любви и от гнева себя берегу.
Чувство родины – это великая роскошь,
я такого позволить себе не могу.
Я иду по земле осторожною тенью,
забывая о предках (но имя им – тьма...)
Я не стану тереться о ваши колени,
я не буду проситься в чужие дома.
И, за русское дело наполнив стаканы,
Не заметили вы, как я мимо прошла. –
Мне привиделись легкие дальние страны,
где не больно питаться с чужого стола...
Где меня не услышат, и я не услышу,
где не будет нужды ни в борьбе, ни в мольбе,
где я буду гулять по невидимым крышам
никому не заметной,
сама по себе...
1985 _____________________________
* Яман – горестное восклицание у армян
