№11/3, 2009 - Генрих фон Клейст - добровольно ушедший из жизни 21 ноября 1811
Берлинская трагедия Мина Полянская
Рисунки Ольги Юргенс
В Берлин? Да разве же поход окончен?
Г. Клейст. Принц Гомбургский
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идёт другая драма,
И на этот раз меня уволь.
Б. Пастернак. Гамлет
1
Генрих фон Клейст приехал в Берлин 14-го февраля 1810 года, чтобы провести в нём последние два года своей жизни.
Из дорожного экипажа вышел невысокого роста человек с мальчишеским лицом, несколько надменным и задорным – ничто не выдавало в нём поэта и, тем более, одержимого трагическим гением.
Клеменс Брентано впоследствии вспоминал: «Приземистый тридцатидвухлетний человек, круглоголовый, с быстро меняющимся настроением, детски добрый, бедный и замкнутый…».
Чёрное поношенное пальто с бархатным воротником и чёрный шейный платок свидетельствовали одновременно и о бедности, и о знатности их хозяина. Помимо трости при нём была дорожная сумка. Что касается её содержимого, никаких ценностей оно не представляло. Зато сама сумка была из хорошей дорогой кожи – это была единственная ценная вещь, оставшаяся у него. Спустя два года Клейст оставит эту сумку хозяину дома, когда уйдёт, чтобы совершить самоубийство, и тот решит, что в знак особого расположения ему сделан подарок.
Направляясь пешком от почтовой станции, находившейся на Королевской улице, к своему последнему месту жительства, Клейст пересёк одну из красивейших площадей Берлина Жандарменмаркт. Взор поэта скользил по зданиям, ощущая за ними лишь леденящую душу пустоту. «А каково мне будет в Берлине и суждено ли остаться в живых – покажет время!» - напишет он вскоре в последней новелле «Михаэль Кольхаас». Он повернул на Мауэрштрассе и направился к дому 53. Здесь сдавались скромные меблированные комнаты. Дом оказался не примечательным, без каких либо признаков «изрядной» архитектуры.
До наших дней здание не сохранилось. Спустя сто лет после трагической смерти поэта на его месте по проекту архитектора Георга Колбе был построен другой дом, на котором установлены две мемориальные доски. Одна из них напоминает о том, что здесь жил Генрих фон Клейст до своей смерти 21-го ноября 1811 года, а другая представляет собой двойной барельеф. В верхней его части изображена отдыхающая после битвы Пентесилея, героиня одноимённой трагедии, а в нижней – профиль Генриха фон Клейста, автора трагедии.
Прежде, чем войти в дом, Клейст полюбопытствовал – обернулся. Улица оказалась однообразной, с несколькими невысокими липами, влажными от дождя – эта спокойная картина явно не соответствовала его бродяжнической тревожной натуре и душевному настрою, однако ему предстоит почти два года – до 20-го ноября 1811 года ежедневно проходить по ней.
2
Es treibt dich von Ort zum Ort
Heinrich Heine
Впервые Клейст увидел Берлин пятнадцатилетним мальчиком, когда поступил во Французскую гимназию – престижное привилегированное учебное заведение, основанное в 1689 году. В 10-х годах XVIII-го века гимназия располагалась по адресу Штралауэрштрассе 1/2. Однако мальчик учился здесь непродолжительное время – он вскоре уехал в Потсдам, где вынужден был – по обычаю предков – поступить в гвардию.
Генрих фон Клейст родился в 1777 году в старинной прусской аристократической семье во Франкфурте на Одере. Рано лишившись родителей, он поступил на традиционную для семьи военную службу, для него мучительную и ненавистную. То, что Клейст с ранних лет оказался не только свидетелем исторических катаклизмов, но ещё и вынужденным участником войн, наложило трагический отпечаток на его поэтическую судьбу. Шиллер так охарактеризовал это время: «Старый век грозой ознаменован, и в крови родился новый век». Подобно поэту Грифиусу, который во времена Тридцатилетней войны писал «Песни утешения средь бедствий войны», шестнадцатилетний Клейст утверждал, что спасение человека лишь в глубине скорби и добродетели. В «Последней песне» он писал: «Когда на громовой колеснице войны люди вооружаются, люди, у которых в груди сердца, сотворённые Богом любви, думаю я: вы не можете у меня ничего отнять – ни мира, который сам себя бережёт, ни невинности, ни веры в Бога!»
В 1799 году двадцатилетний лейтенант Клейст сумел, наконец, добиться отставки. Тогда и начались его мучительные поиски места среди людей и под солнцем. Он некоторое время учился в университете Франкфурта-на-Одере и с жадностью изучал литературу, историю, математику и древние языки, но вскоре разуверился в спасительном действии наук и оставил учёбу. Вся последующая недолгая жизнь Клейста – годы скитаний по разоренной войной Германии. Иногда он пешком шёл из города в город, но чаще всего – забившись в угол тряской кареты, скитался по дорогам Германии, Франции, Швейцарии, Австрии. Порой его сопровождала сестра Ульрика, но, как правило, он путешествовал один. За два года до смерти он вдруг прекратил свои скитания и поселился в Берлине.
Приехав 14 февраля в Берлин и остановившись на Мауерштрассе, Клейст не без удивления узнал, что в начале года был объявлен умершим. По городу распространился слух, что Клейст умер в пражском госпитале, где лечились офицеры, раненные в ходе боёв с наполеоновскими армиями. В отличие от бальзаковского полковника Шабера, героя битвы при Эйлау, Клейсту, однако, не нужно было заново удостоверять свою личность. Он был катастрофически беден, не женат, и никто, стало быть, не претендовал на его имущество. Слухи его не пугали, более того, своих знакомых он давно предупредил о том, что намеревается в скором времени уйти из жизни, что нашёл даже конкретное место недалеко от Берлина у озера Ванзее для совершения самоубийства. Ещё в 1801 году он приходил на это место в сопровождении некой дамы и обещал покончить с собой, а по свидетельству писателя Фуке, 15 августа 1810 года поэт вновь пришёл на берег Ванзее с ним и уже с другой дамой и опять давал такие же мрачные обещания.
3
…Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить сумеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
А. Пушкин. Поэту
Одной из причин «апокалипсических» настроений Клейста явилось полное непризнание его как литератора современниками - и в особенности Гёте. Эстетика Клейста была настолько чужда и антагонистична художественной концепции Гёте, насколько мрачная экспрессия готики противоположна ясности и рассудочности античного храма. «Во мне, - признавался Гёте, - писатель этот, при чистейшей с моей стороны готовности принять в нём искреннее участие, возбуждал всегда ужас и отвращение, наподобие прекрасно созданного от природы организма, охваченного неизлечимой болезнью». Антагонизм этот особенным образом выявился в драме Клейста «Пентесилея» (1808), где трактовка античности отличалась от классической традиции. Клейст, по мнению Гёте, так «варваризировал» свою героиню, что она могла вызвать у Гёте только ужас. Охваченная неистовой страстью к Ахиллу, она, не сумев победить его в открытом бою, натравила на него собак.
Клейст любил свою «Пентесилею» и однажды признался, что в ней заключены «все печали и все блистания его души» и, посылая Гёте фрагмент трагедии, в сопроводительном письме написал, что делает это «на коленях собственного сердца» (Es ist auf den «Knien meines Herzens»). Гёте же у себя в дневнике отметил, что Клест добивается варварских эффектов – «смятения чувств» («die Verwirrung die Gefuhle»). Не лучше обстояло дело с комедией «Разбитый кувшин». Гёте принял её к постановке на веймарской сцене, где она, абсолютно непонятая, «срежиссированная безо всякого внимания к её характеру и стилю», провалилась). 1 _________________________________________________________
1 - «…что её достоинства лучшей комедии, сочинённой на немецком языке, нисколько не затрагивает».(Н. Я. Берковский. Романтизм в Германии. Л. 1973).
Кроме Гёте, в литературных кругах Германии в то время обладали определённым авторитетом романтики К. Брентано, А. Шлегель, А.фон Шамиссо, Л.Тик, И. Эйхендорф, братья Гримм и многие другие. Однако лишь один писатель отметил гений Клейста. Это был Э.Т.А. Гофман. Он писал: «можете себе представить, насколько восхитила меня Кетхен. Лишь три пьесы произвели на меня такое глубокое впечатление – «Кетхен», «Поклонение кресту» и «Ромео и Джульетта». Они приводят меня в состояние некоего поэтического сомнамбулизма. Иногда мне кажется, что отчётливо сознаю суть романтизма в отдельных прекрасных светящихся формах». Гофман, живший тогда в Бамберге, был влюблён в свою ученицу Юлию Марк, которую обучал музыке и пению. Эта неразделённая любовь превратилась в важнейшее переживание всего его творчества. Он отожествлял Юлию с героиней драмы Клейста «Кетхен из Гейльброна». Шифры в дневнике Гофмана КТХ или Кетхен означают Юлию. Из дневника Гофмана (28 января 1811 года): «Вечером ужинал, воодушевлённый великолепным пением Кетхен из Гейльброна».
Несмотря на то, что война с Наполеоном была в самом разгаре, Берлин к началу 10-х годов, по выражению современника, «кишел поэтами». Клейст прибыл в прусскую столицу уже сложившимся автором. Драмы «Пентесилея», «Семейство Штоффенштейнов», «Битва Германа», «Амфитрион», «Кетхен из Гейльброна», комедия «Разбитый кувшин» - вот далеко не полный перечень того, что было им уже создано. Однако поэт оказался вне литературного общения, столь популярного тогда у романтиков, считавших вошедшие в моду литературные «понедельники», «среды» и «четверги» идеалом «романтического симпозиума».
Правда, писатель Ахим фон Арним принял Клейста в основанное им «Христианско-немецкое застольное общество», носившее националистический характер. Такого рода общества были характерны для периода наполеоновской оккупации. Арним, живший неподалёку от Клейста, на той же улице, отмечал, что тот предпочитал чаще всего оставаться у себя дома, в постели, где он курил свою трубку. Арним находил Генриха фон Клейста натурой странной и необычной.
Между тем, Клейст писал драму «Принц Гомбургский», а затем и новеллу «Михаэль Кольхаас» и был сильно озабочен тем, чтобы ему никто не мешал.
Сидя в тёмной занавешенной комнате среди чужой мебели и чужих вещей, он создавал свои творения, и ему казалось, что он воссоздает разрушенный мир. За окном рассеянный свет весеннего дня освещал всё тот же вид с липами, лишённый поэтических тайн и романтики. Отложив погасшую трубку, мысленно перенесясь в Берлин XVI века, он писал о Кольхаасе: «…А каково мне будет в Берлине и суждено ли остаться в живых – покажет время!». На страницах новеллы Кольхаасу недолго оставалось жить. И Клейсту в Берлине – тоже.
Незадолго до смерти Клест написал «Исповедь моей души» («Die Geschichte meine Seele»). Судьба рукописи не известна, поскольку она исчезла бесследно. Сжёг ли он её по своему обыкновению, разорвал ли на мелкие клочки? Клейст был мистификатором в жизни – и унёс тайну исповеди с собой в могилу. Он являл собой тип литературного мистификатора. Герой его последней новеллы Михаэль Кольхаас проглотил, стоя на эшафоте, записку тайного содержания, чем обрёк читателя на мучительные догадки.
4
Итак, Кольхаас, сегодня тебе воздастся должное!
Г. Клейст Михаэль Кольхаас
Торговец лошадьми Михаэль Кольхаас проглотил записку, оставив не только действующих лиц повести в полном неведении и недоумении, но и нас – читателей. Кольхаас был осуждён судом на отсечение головы «за необдуманную поспешную попытку собственными силами добиться правды». Он должен был умереть «как нарушитель имперского мира», что было «немаловажно для всей Священной Римской империи». Этот «лошадиный барышник» требовал возвращения отнятых у него феодалом – юнкером Венцелем фон Тронка – двух лошадей, поскольку перед законом все равны – и юнкеры, и бюргеры, и мужики. Кольхаас требовал справедливости и законности с мечём в руках. Справедливость и законность в конце концов восторжествовали; перед началом казни, согласно решению суда, ему возвратили его имущество: двух сытых, откормленных лошадей. И Кольхаас, которому через минуту должны отрубить голову, доволен решением суда, доволен тем, что закон восторжествовал. Эта ситуация парадоксального приговора была впоследствии повторена Виктором Гюго в романе «Девяносто третий год» в сцене с Лантенаком и матросом, спасшим пушку: награжденный орденом святого Людовига за отвагу, канонир был тут же расстрелян за проявленную небрежность.
Н. Берковский писал: «Мятежному барышнику рубят голову, а у эшафота стоят лоснящиеся чёрные его жеребцы, полученные только что по суду… Справедливость оказалась не для живых, и Кольхаасу дано у Клейста вкусить от справедливости посмертно».
Однако до акта казни Клейст в новелле создает сцену, равной которой по своей парадоксальности трудно найти в мировой литературе.
Дело в том, что у Кольхааса в медальоне на груди была запечатана записка пророческого содержания: предсказание судьбы курфюрста Саксонского, его гонителя. В тот период, о котором пишет Клейст, во главе могущественнейшего Саксонского курфюршества пребывал Иоганн Фридрих I (1503 - 1554). Пророчество «принесла» с того света погибшая по вине курфюрста жена Кольхааса Лисбет. Лисбет была смертельно ранена, когда пыталась добиться справедливости у властителя. Её привезли из Дрездена без сознания, и она так и не сумела рассказать мужу о случившемся. Перед смертью Лисбет пришла в себя, взяла Библию, впервые переведенную с латыни на немецкий язык великим Лютером, и показала Кольхаасу стих: «Прости врагам твоим; делай добро тем, кто ненавидит тебя». Однако, похоже, что душа Лисбет не успокоилась библейским заветом. Лисбет в образе цыганки несколько раз являлась на этот свет, чтобы помочь своему мужу, и, вопреки завету «прости врагам своим», ничего курфюрсту не простила.
Вернемся к эшафоту, установленному в центре Берлина напротив Королевского дворца. В толпе зрителей находился и переодетый курфюрст. Он с нетерпением ожидал совершения казни с тем, чтобы ночью вырыть погребенное тело Кольхааса и завладеть, наконец, запиской, в которой находилась его тайна.. «Три тайны я открою тебе: имя последнего правителя дома твоего, год, когда он лишится престола, и имя того, кто с оружием в руках твоим царством завладеет», - так сказала ему цыганка.
Однако после оглашения приговора Кольхаас «сорвал с шеи медальон, вынул из него записку, распечатал и прочитал, потом в упор посмотрел на человека в толпе с султаном из голубых и белых перьев (это и был злополучный курфюрст Саксонский. – М. П.), в чьей душе шевельнулась было надежда, скомкал её, сунул в рот – проглотил». Вместе с тайной. Невероятный финал!
Тщетно мечется читатель по страницам новеллы в неутоленном любопытстве. Автор неумолим. Он заявляет в конце повествования: «О дальнейшем читатель может узнать из летописи города». Читайте летописи, господа читатели!
Мы же, со своей стороны, считаем возможным удовлетворить любопытство читателей и сообщить, что, согласно летописям, судьба курфюрста Саксонского Иоганна Фридриха I сложилась трагически. Последним правителем дома его оказался, увы, он сам. В 1547 году он потерпел поражение при Мюльберге, был взят в плен, брошен в тюрьму, а его престол занял Мориц Саксонский. В тюрьме он был приговорен к смертной казни, не приведенной в исполнение, и был освобожден за два года до смерти.
5
Тут был, однако, цвет столицы,
И знать, и моды образцы,
Везде встречаемые лицы,
Необходимые глупцы;
А. Пушкин. Евгений Онегин
Берлин 1810 года ощущал на себе тяготы войны. После введения в 1806 году Наполеоном «континентальной блокады», то есть запрета на торговлю с Англией, сказывался дефицит товаров: вино и пиво поднялись в цене, исчез натуральный кофе, поскольку Англия была его главным поставщиком, и даже в лучших ресторанах, таких известных, как ресторан Клауса и Вебера в Тиргартене, подавался морковный кофе. Э. Т. А. Гофман со свойственной ему тонкой романтической иронией описал Берлин этого времени в рассказе «Кавалер Глюк» с подзаголовком «Воспоминания 1809 года».
«Поздней осенью в Берлине обычно выпадают отдельные ясные дни. Солнце ласково проглядывает из-за облаков, и сырость мигом испаряется с тёплым ветерком, овевающим улицы.
И вот по Унтер ден Линден, разодетые по-праздничному, к Тиргартену пестрой вереницей тянутся вперемежку щёголи, бюргеры всем семейством, с жёнами и детками, духовые особы, еврейки, референдарии, гулящие девицы, ученые, модистки, танцоры, военные и так далее. Столики Клауса и Вебера нарасхват; дымится морковный кофе, щёголи закуривают сигары, завсегдатаи беседуют, спорят о войне и мире…».
Иногда Клейст прогуливался по Берлину. «…И когда я не могу уже больше находиться в тесной комнате, - писал он в одном из писем, тогда я выхожу и бегу так, как если бы шёл сильный дождь. Я бегу в вечернем полумраке по грязным улицам этого города, чтобы рассеять себя и забыть свою судьбу». И ещё он написал: «Здесь, в Берлине я не нахожу ничего, что могло бы обрадовать меня хотя бы на мгновение».
Город казался ему чопорным, самодовольным («stolze Konigsstadt»), филистерским. Здесь, по его словам, «не может быть места для любви». В то же время Берлин нереален, заколдован, поскольку некто превратил горожан в автоматы, так хорошо подмеченные Гофманом, у которого в новелле «Выбор невесты» общество в доме советника юстиции выглядит, как если бы оно было выставлено в рождественской витрине лучшей кондитерской Берлина. Клейст, как правило, абстрагировался от города. Линии его означали для поэта лишь условное бытие, где люди ведут своё полусуществование. Этот город – скорее, «заколдованное место» для похождения героев Гофмана, но не Клейста.
Нельзя сказать, что Клейст обошёл Берлин своим вниманием. Так, однажды на страницах «Берлинских вечерних листков» был опубликован его анекдот о некоем пьянице-солдате. Служил в Берлине солдат – совершенный пьяница, который после очередного наказания решил, наконец, отказаться от потребления бренди, и не потреблял его три дня. А на четвёртый день нашли его пьяным и посадили под арест. Допрос солдата ошеломил судившего его офицера. Солдат объявил виновником своего «падения» берлинские колокола, обладающие огромной искушающей силой.
Солдат рассказал, что, когда он, совершенно трезвый, пересекал Люстгартен, то колокол Домского собора прозвучал-проговорил отчетливо» «Померанцы, померанцы, померанцы». А на Кёнигштрассе ратушные колокола прозвенели: «Кюммель, кюммель, кюммель». Солдат старался не слушать звуков знакомых названий шнапсов и ликеров. Однако на обратном пути к Шпиттельмаркту прозвучало: «Анисхен, анисхен, анисхен». Перед таким призывом не устоял солдат, и он не помнил, что с ним было дальше. Так необычно услышал Клейст звуки церковных колоколов в городском центре – неожиданная лирическая «берлинская нота» в его творчестве.
6
Адам: Бригитта, наши местные понятия об адских модах так несовершенны…
Г. Клейст. Разбитый кувшин
В1807 году Клейст писал пьесу «Разбитый кувшин», в которой первым (в масштабах мировой литературы) показал преимущества, сценичность, эффектность судебного процесса, зала суда на сцене, положив начало целому литературному направлению.
Одно из действующих лиц этой комедии – судья, который в начале действия судит, а в конце сам становится подсудимым. К тому же, возникает подозрение, что он связан с нечистой силой, а зовут его Адам
Примерно в это же время некто Мюллер, по странному стечению обстоятельств тоже Адам, обратил внимание на «детски добродушного» Клейста и оказал непечатающемуся автору услугу: помог опубликовать драму «Амфитрион».
Надо сказать, что у истинного поэта зачастую появляется свой собственный «чёрный человек». Эта «добрая традиция» - одно из свойств немецкого романтизма. Гений по определению беззащитен и доверчив и, стало быть, его талант, способность творить, можно использовать для личных целей.
Адам Мюллер совместно с Клейстом в 1808 году в Дрездене начал издавать политический журнал «Фобус», который очень скоро обанкротился. Вернее, обанкротились Клейст и его сестра Ульрика, что же касается Адама Мюллера, то он остался финансово неуязвим. Более того, благодаря публикации на страницах журнала своих лекций, он поднял свой престиж и издал в Берлине книгу «Искусство управления государством». После чего Мюллер считал себя достойным профессорского места в университете, однако Вильгельм Гумбольдт, один из основателей Берлинского университета в 1810 году (он так же исполнял обязанности директора департамента исповеданий и просвещения при прусском министерстве внутренних дел) отклонил его кандидатуру.
Доверчивый Клейст по-прежнему восхищается эрудицией Мюллера в области политики, эстетики и литературы. Поэтому, не оправившись ещё от банкротства «Фобуса», он вновь объединяется с Мюллером для создания в Берлине ежедневной антифранцузской газеты «Berliner Abendblatter».
Издателем газеты стал Юлиус Эдуард Хитциг, друг многих берлинских литераторов, в том числе Шамиссо и Гофмана (один из Серапионовых братьев, собиравшихся в доме у Гофмана, ставший его литературным героем). Издательство находилось по адресу Нinter der Katholischen Kirche в доме № 3.
В декабре 1810 года редакция переехала из тесного бюро Хитцига в помещение библиотеки Краловски, располагавшейся на Егерштрассе 25, затем, со второго марта и вплоть до своего последнего дня существования - 30 марта 1811 года она находилась на Лейпцигерштрассе 36.
Надо сказать, что Клейст оказался прекрасным организатором издательского дела. «Berliner Abendblatter», первая вечерняя газета, издававшаяся в Берлине без перебоев, ежедневно в 5 часов вечера кроме субботы, требовала много времени и сил. Клейст был изобретателен, инициативен и, кроме того, он оказался прекрасным публицистом. Его военные анекдоты - единственные в своем роде произведения в этом жанре. В газете печатались захватывающиеся криминальные новости, которые Клейст умудрялся получать напрямую из полиции.
На страницах газеты была напечатана одна из последних новелл Клейста «Нищенка из Локарно», там же появилось его эссе о театре марионеток. Фельетоны Клейста, изданные в «Берлинских листках», остаются и по сегодняшний день образцом немецкой журналистики. Однако дела газеты, несмотря на успех у читателей, продвигались плохо, к тому же, Клейст был недипломатичен: на страницах собственного издания он вступил в конфликт с директором Немецкого национального театра, из-за чего немедленно последовали репрессии. Что же касается Мюллера, то он нисколько не заботился о сохранении газеты. Этот ученый, обозленный тем, что не нашел места на государственном поприще, использовал «Берлинские листки» лишь для сведения личных счетов с правительством.
А когда газета, как и следовало ожидать, обанкротилась, Адам Мюллер уехал из Берлина. И Клейст остался один и, разумеется, опять в долгах. «Этому человеку, - писал Берковский о Клейсте, - задыхавшемуся от замыслов литературных и политических, кипевшему ими, нечего было делать...». Публиковаться ему было негде, его пьесы не ставились, он оказался в полной изоляции.
7
- Довольно, - оборвал Ставрогин, -
- ...Знаете, я вас очень люблю.
- И я вас, - отозвался вполголоса Тихон.
Ф. Достоевский. Бесы
Как уже говорилось, в доме на Мауерштрассе Клейст написал новеллу «Михаэль Кольхаас», посвященную проблеме индивидуального террора, той самой, которой впоследствии посвятил большую часть своего творчества Федор Михайлович Достоевский.
В новелле Клейста великий немецкий реформатор церкви доктор Мартин Лютер - тот самый исторический Лютер (1483 -1546) - осудил Кольхааса, возомнившего, что ему «вручен меч правосудия и справедливости», как преступника перед обществом. (В Саксонии лютеранство было введено в 1525 году, а в Бранденбурге гораздо позднее, при Иохиме I.) Кольхаас в числе первых принял лютеранство, благоговел перед Лютером и тотчас же отправился к нему на исповедь. Он искал утешения и прощения, пытался оправдаться перед Лютером в своём желании отомстить, утверждая, что ведь и «Господь тоже простил не всем врагам своим».
Лютер не принял исповеди у человека, который «на основании собственных правовых домыслов» огнём и мечом карает общество. «Независимая позиция в государстве, которую занял этот человек, его возмущала», - поясняет Клейст. Лютер считал, что Кольхаас таким образом «алчет вкусить тела Господнего». Он так и ушёл от священника без исповеди и приобщения его благодати священного таинства.
Спустя 60 лет в России Фёдор Достоевский написал последнюю главу романа «Бесы», в которой, как известно, именно террористы именуются бесами. Эта глава, долгое время запрещенная цензурой - как царской, так и советской - называется «У Тихона».
К архиерею Тихону в Спасо-Ефимьевский Богородский монастырь явился не террорист, каковых много в этом великом романе, но человек, совершивший другого рода преступление. Ставрогин изнасиловал девочку и толкнул её на самоубийство. Достоевский напоминает читателю евангельское изречение: «...ведь сказано в Книге: «Если соблазните единого от малых сих..., <…> по Евангелию большего преступления нет и не может быть». Надо сказать, что Ставрогин приготовил исповедь загодя и написал её на хорошей заграничной бумаге. Покаяться он задумал невероятным эффектным способом - предполагал опубликовать свои «листки» о совершенном преступлении, дабы весь грешный мир узнал о его грехе и ужаснулся.
Невообразимая реминисценция, если оглянуться на Клейста. И как тут не вспомнить Эмерсона, сказавшего: «Все книги на свете написаны, я бы сказал, одной рукой: по сути, они так едины, словно составляют собрание сочинений одного странствующего и вездесущего автора».
Достоевский, словно эхо, откликается на Клейста, откликается параллелями и антитезами, рассматривает те же проблемы терроризма, самосуда, агрессии, бессмысленного бунта, грехопадения, спасения души и, судя по всему, так же, как и Клейст, осуждает нетерпимость Лютера, не принявшего исповеди, ибо всякий человек должен получить шанс на спасение. Русский писатель явно противопоставляет Лютеру терпимость православного старца Тихона. (Как известно, противопоставление православия лютеранству и в особенности католицизму типично для творчества Достоевского.)
Дело в том, что возможность неприятия исповеди в романе Достоевского полностью исключается, и это несмотря на то, что преступление Ставрогина по своей изощрённости, жестокости и низости трудно с чем либо сопоставить. Тем не менее, Тихон, прочитав «листки» Ставрогина, не потерял самообладания – он проговорил: «…Христос… простит за намерение и страдание ваше великое…». То есть всего лишь за только намерение всенародной исповеди простит.
У Клейста Кольхаас, сказочный «благородный разбойник», получивший отказ в исповеди, сказал Лютеру:
«Итак, достопочтенный господин и учитель, мне видно нечего ждать благодеяния, о котором я просил вас, и душе моей не суждено примирения?
«Со Спасителем – нет», - ответил за Спасителя Лютер.
Клейст зафиксировал этот страшный миг. Кольхаас, получивший суровый ответ, «...вытирая слезы, поднялся с колен». «Кольхаас, - продолжает Клейст, - с болезненно исказившимся лицом, прижав обе руки к груди, последовал за слугой, светившим, покуда он спускался с лестницы, и вышел из лютерова дома».
Что же касается православного старца Тихона, то он не только терпелив, но и прозорлив – он уже знает, что Ставрогин в конце концов откажется от всемирной исповеди.
- Некрасивость убьет, - прошептал Тихон, опустив глаза.
- Что-с, некрасивость? чего некрасивость?
- Преступления. Есть преступления поистине некрасивые... есть преступления стыдные, позорные, мимо всякого ужаса, так сказать, даже слишком неизящные.
В исповеди подобного содержания таится, по мнению Тихона, опасность не столько людской ненависти, сколько всеобщего смеха, что для Ставрогина совершенно непереносимо. Кроме того, Тихон знает, что Ставрогин собирается совершить ещё одно преступление, а именно - грех самоубийства:
- Я вижу... Я вижу, как наяву, - воскликнул Тихон проницающим душу голосом и с выражением сильнейшей горести, - что никогда вы, бедный, погибший юноша, не стояли так близко к самому ужасному преступлению, как сию минуту!
- Проклятый психолог! - воскликнул он (Ставрогин - М. П.) вдруг в бешенстве и, не оглядываясь, вышел из кельи.
8
Я с этим миром счеты свел. Слыхали?
Г. Клейст. Принц Гомбургский
16 октября 1810 года в «Берлинских вечерних листках» было опубликовано объявление о состоявшихся крестинах дочери Адама Мюллера, перечислялись присутствовавшие гости, среди которых были названы Генрих фон Клейст, а также некая Генриетта Фогель. Так волею судьбы вошла в историю литературы госпожа Фогель как возлюбленная великого поэта в последний год его жизни и соучастница самоубийства. Так случилось, что любовь, вопреки мнению о её жизнеутверждающей силе, явилась символом смерти.
Генриетта Фогель (София Адольфина Фогель, урожденная Кебер) оказалась замужней женщиной и ко времени их знакомства была безнадежно больна. Клейст полюбил женщину, как ему казалось, близкую ему по духу, но обреченную на смерть. Очень может быть, что как раз последнее и явилось причиной первого. Иной раз жизненные обстоятельства складываются настолько трагически, что возникает нестерпимое желание освободить себя, как сказал Леконт де Лиль, «от времени, пространства и числа», то есть, если перевести эти слова с языка картезианского рационализма, - от оболочки протяженной материи. Разумеется, в надежде обрести покой, и, что гораздо важнее - свободу.
По крайней мере, своему любимому герою Кольхаасу Клейст попытался в последний момент обеспечить и то, и другое. Автор сообщил нам, что Михаэль Кольхаас получил перед казнью «большое удовлетворение», так как всё же явился к нему посланец от доктора Лютера богослов Якоб Фрейзингер с письмом от Лютера – «собственноручным и, без сомнения, весьма примечательным». Якоб Фрейзингер «в присутствии двух бранденбургских деканов причастил его святых тайн». Более того, этот почтеннейший богослов сопровождал Кольхааса к месту казни и находился там с ним «до последней минуты».
20 ноября 1811 года Генрих фон Клейст и Генриетта Фогель сняли у озера Ванзее две комнаты в доме 4 по Кенигштрассе в гостинице «Zum Neuen Krug». Они заказали ужин, отнесли его в комнаты, где большую часть ночи провели за сочинением прощальных писем. Можно себе представить их склоненные романтические головы, сосредоточенные на письмах. Генриетта в прощальном письме просила мужа Фридриха Людвига Фогеля войти в её положение и в положение её возлюбленного, который не может расстаться с нею и после смерти. Луис должен уважать «чувство их святой любви», а также заботиться об их девятилетней дочери, «любимом дорогом ребёнке». Генрих прощался с единственным близким ему родным человеком - с сестрой Ульрикой - и сообщал ей, что ему нечего больше в этом мире делать – «das mir auf Erden nichts zu tun war».
В действиях двух договорившихся между собой людей наблюдалась редкая последовательность и согласованность - никто из них, кажется, не усомнился, не дрогнул. Впрочем, ведь никто и не слышал, о чём они говорили. Место действия было избрано ими красивое (по свидетельству хозяина гостиницы Штимминга они восхищались им): это была зелёная поляна в цветах на берегу озера. Романтик избрал место гибели, строго следуя канону исповедуемого им принципа – это был один из самых живописных уголков в окрестности Берлина, казалось бы, повторяющий знаменитые меланхолические пейзажи Клода Лорена.
Интересно, что на место самоубийства они принесли с собой кофе и завтрак. Какое-то время они даже развлекались, бросая камешки в воду.
Эта сцена напоминает заключительный акт драмы, постановка которой возможна лишь один раз. Возможно, в сознании Клейста нарушились границы между жизнью и искусством. Казалось, автор заранее сочинил эффектный сценарий, в котором на сей раз сам оказался главным действующим лицом – «зрительно-биографической эмблемой», согласно выражению Пастернака, романтической легенды. Кажется, Марина Цветаева тоже стала жертвой самообмана, когда исчез необходимый «зазор» между идеальным и реальным, повседневным и надвременным. Цветаева в одном из писем 1925 года признавалась: «Я не люблю жизни как таковой, для меня она начинает значить, то есть приобретать смысл и вес, - только преображенная, то есть в искусстве».
В одном из последних писем своей кузине (Марии фон Клейст, 10 ноября 1811 года) Клейст так объяснил своё состояние: «Клянусь тебе, я не могу больше жить; моя душа так изранена, что - я бы сказал так - когда я высовываю свой нос из окна, то мне больно от дневного света».
21 ноября 1811 года, в самый разгар войны с Наполеоном, произошло событие, которое, используя выражение Льва Толстого, можно было бы «огненными буквами записать на страницах истории». У озера Ванзее в одном из предместий, где летом охотно развлекались берлинцы, покончил с собой великий немецкий поэт Генрих фон Клейст. Перед этим он застрелил свою возлюбленную Генриетту Фогель - по её просьбе.
Впоследствии, когда, наконец, пришло признание Клейста, ученые со склонностью к психиатрии усматривали в его поступке психическую неуравновешенность, как это было в случае с Гоголем, действия которого в последние его дни (после сожжения второго тома «Мёртвых душ») также можно было бы трактовать как самоубийство. Напомним, что разуверившись в своём таланте, он ночью сжёг рукопись - своё любимое детище, и далее категорически отказался от еды, отвернувшись к стене на своей узкой кровати. «Крайнее физическое истощение, - писал Набоков, - в результате голодовки (которую он объявил в припадке чёрной меланхолии, желая побороть дьявола) - вызвало острейшую анемию мозга», и Гоголь добровольно умер от голода.
Клейст в минуту отчаяния и очередного недоверия к себе сжёг свою драму «Роберт Гискар», над которой он, по его собственным же словам, работал «500 дней подряд и большинство ночей». Он сокрушенно воскликнул: «Это ад даёт мне половинные таланты. Небо дарует человеку целый талант или ничего».
Из письма Гофмана Эдуарду Хитцигу (28 апреля 1812 года): «Вновь возвращаюсь к неподражаемому Клейсту, чтобы просить Вас сообщить что-нибудь о его героической смерти. В газетах глупая болтовня людей, укрывшихся от стрел гения Клейста в ничтожную ореховую скорлупу, которую они мнят себе дворцом о семи башнях». Гофман пытался защитить поэта от мещанских злобных сплетен филистеров. «Это входит в состав так называемого хорошего воспитания, - возмущался он, - и всякий уверен, что он может обо всём этом болтать, и проникать в глубочайший тайник поэта и художника и мерить его на свой аршин. Но можно ли найти художнику оскорбление более глубокое, чем то, когда толпа считает его своею ровнею?»
9
Мы - не ясновидящие и не слепые, все мы - ищущие, ты это знаешь. Быть может ты, нетерпеливый таинственный Клейст - найдешь.
Р. М. Рильке в записной книжке после посещения могилы Клейста
Клейст посчитал нужным сообщить читателю в конце новеллы «Михаэль Кольхаас», что его герой был похоронен с соблюдением ритуала христианской церкви: «Тело его под неумолчный плач народа было положено в гроб, ...носильщики подняли его, чтобы отнести на кладбище в предместье и там как подобает предать земле...».
Генрих фон Клейст и Генриетта Фогель были похоронены на месте убийства и самоубийства 22 ноября в 10 часов вечера. Погребение великого поэта проходило без соблюдения церковного ритуала, в полной тишине и темноте, в присутствии трёх свидетелей: военного советника, врача и полицейского.
Лишь спустя полвека на месте погребения Клейста писателем Максом Рингом была установлена стела со следующей надписью: «Он жил, пел и страдал в мрачное и тяжелое время. Он искал здесь смерти. Он нашёл бессмертие». Внизу стелы, отсылая к Евангелию, Ринг сделал следующую надпись: «Маtthе 6. V. 12». Найдем же эти строки в Евангелии от Матвея: «...И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим». Однако этой надписи сейчас не существует.
В 1941 году, уже во времена нацизма, обелиск был заменён на другой - на нём были высечены строки из драмы Клейста «Принц Гомбургский»:
Сейчас, о бессмертие,
Ты теперь всё моё!
Памятник с такой надписью на могиле поэта стоит и поныне у озера Ванзее.
Клейст внёс в свою реальную жизнь позу трагического снобизма и во имя чистоты жанра - готов был на жертвы, подобно многим другим поэтам, взявшим себе за образец ту или иную «зрительно биографическую эмблему». Об опасности такого рода эмблем предупреждал впоследствии Пастернак в «Охранной грамоте».
Клейст расплатился собственной жизнью (в возрасте 34 лет) за успех той драмы, которая была сыграна им на берегу живописного озера в меланхолическом «сумрачном лесу». Гофман, один из самых „фантастических" авторов, писал: «Я полагаю, что основание фантастических подмостков, на которые фантазия хочет взобраться, должно быть непременно укреплено на реальной почве жизни, чтоб на них мог легко вслед за автором взойти всякий». Не являлось ли у Клейста гротескное уподобление реальности театральному представлению прямым указанием на существование иного, закулисного действа по ту сторону сценических подмостков, куда уже «всякому» вслед за автором не пройти? Развязка. Гремят выстрелы, дымятся стволы, и вот «поэт роняет пистолет». Занавес. Однако, Клейст, несомненно, должен был сочинить продолжение пьесы, её финал, ибо, нарушая законы реальной жизни, он - профессиональный литератор - никогда не преступал законов литературы.
Быть может, в уничтоженной им «Исповеди моей души» нашёл себе прибежище поэт, у которого искусство выступило в роли искусителя-провокатора? Мы можем лишь строить догадки об исповеди блуждающей души Клейста, оказавшегося на половине жизненного пути в «сумрачном лесу» на берегу Ванзейского озера. И мы можем только догадываться о том, что слышалось поэту в перезвоне берлинских колоколов.
