№4/1, 2011 - 5 апреля 1931 года родился Михаил Лезинский, прозаик, автор более сорока книг
Михаил Лезинский Ну при чём здесь Ромео с Джульеттой?
Она совсем старенькая стала, моя мама. Старенькая, больная и одинокая. Вынянчила-выучила детей, внуков, и теперь отдохнуть можно. Она не жалуется на одиночество: как-никак с сыном живет. Но нет-нет ловлю на себе ее тоскливый взгляд.
В такие минуты что-то тревожное, непонятное мучает меня и я беспричинно злюсь: «Ну, скажи на милость, что тебе не хватает? Слава Богу, в достатке живем!»
Однажды она меня расстроила основательно, сама того не подозревая.
Олюня, дочь моя четырнадцатилетняя, прижалась к ней и зашептала. Она как раз в том возрасте, когда шепчутся:
- Бабуля! А ты любила когда-нибудь?
- Наверное, - ответила бабуля.
- А как? Скажи.
- Обыкновенно.
- Нет, бабуля, ты скажи: сильнее, чем Ромео Джульетту?
- При чем здесь Джульетта и Ромео? Обыкновенно, говорю, любила, по-человечески.
- Его? - Оленька показывает на портрет моего отца, ее деда.
С живописного портрета, выполненного с фотографии художником Иваном Шабалиным, смотрит молодое сухощавое нервное лицо. Глаза большие, навыкате. А в них - может, это мне сейчас так кажется - боль притаилась.
Мама вглядывается в портрет, будто видит его впервые, и молчит. Ольга продолжает пытать бабушку.
- Что ты молчишь? Спрашиваю ж е!
- Ты о чем, Оленька?
- Господи! - по-взрослому всплеснула руками Ольга. - Мы с тобой о любви говорим, а ты... спишь.
- Старая я уже, Оленька.
- Ну и что? Ста-ра-я... Я бы помнила всю жизнь. До гробовой доски.
И неожиданно мама ответила:
- И я... до гробовой доски. Любила, Оленька, ох как любила! И сейчас... люблю.
Глаза у Ольги окрутились. Стали удивительно похожими на те, что на портрете.
- Любишь? Ты? Сейчас?
- Люблю.
- Он был хорошим, бабулечка?
- Он был самым лучшим, Олюнечка!
Ольга внимательно стала присматриваться к портрету деда. Мать перехватила взгляд.
- Это был не он, Оленька.
«Это же непедагогично! - чуть не вырвалось у меня. - Зачем девчонке знать все?»
То, что мама не любила отца, не было для меня новостью. То, что она любила другого - тоже. Но то, что она его и сейчас не забыла...
Ольге стало интересно.
- Не он? Разве так можно?
- Не знаю, Оленька, не знаю.
- Расскажи! - потребовала Ольга.
Мама посмотрела на меня - ее взгляд я почувствовал спиною. Тихо произнесла:
- Всего и не упомню, внученька... Сережей его звали, Сереженькой, Сереньким...
Столько в этом «Сереньким» было тоски, что я вспомнил все. До мельчайших подробностей...
Васнецов появился в Сегеже сразу же после Победы. Куда девалась его улыбка? Это был и тот, и не тот дядя Сережа. Голова совершенно белая, и выглядел он уставшим, как после долгих ночных смен.
Пришел, поцеловал Валю в щечку, пожал мне руку, обнял мать и осторожно поцеловал в щеку.
Мать заплакала:
- Сережа, Боже мой, Сережа... Откуда? А мы тебя давно оплакали. Ранен был? Куда тебя ранили, Сережа?
Васнецов развел руками.
- Обошлось. Ни единой царапины. В плену был. О Леньке знаешь?
Мать насторожилась.
- Погиб. А может, тоже в плену? Может, вернется еще? Ты же вот... пришел.
Васнецов отвернулся. Проговорил тихо:
- Не вернется. Погиб Ленька Кучаев.
Ойкнула и присела мать, как будто впервые услыхала о смерти отца. Заплакала Валька. А в моем сознании что-то перевернулось: «Врет! Не знает он ничего об отце! Приехал жениться - и врет! Из плена - и сразу жениться!»
- А вы откуда знаете? Вас тоже считали погибшим, а вы...
- Ты уже взрослый, Максим, слушай...
И он рассказал, как встретился с отцом под Смоленском:
- Днем мы, несколько оставшихся в живых из нашего полка - всех перемолотили, - отошли к деревне Поповка...
«Точно! - отметил я про себя. - В отцовской похоронке тоже значилось это название». Навстречу нам вышел сержант. Лоб его был повязан окровавленным бинтом.
- Это был он? Леня?
- Он. Спросил: «Куда путь держишь, Васнецов?» Я ответил: «Куда глаза глядят». «Ты и вышел к тому месту, - усмехнулся Ленька. - Поповку будем держать до ночи, а там, - он показал на лес, - уйдем партизанскими тропами».
Он привел нас к окопам - здесь держали оборону штрафники. Но были и другие. Я заметил: Леньке подчиняются старшие по званию, но не удивился этому - он умел подчинять себе людей. Это у него еще с гражданской.
Только залегли - началась очередная атака. И так атака за атакой. До самой ночи. Лишь ночью наступило кратковременное затишье, и можно было оглядеться... Я не знал, сколько нас осталось в живых и вообще есть ли они, живые. Встал и пошел вдоль траншей - везде трупы да стоны раненых... Пушек не было - тяжелыми фугасами фашисты раскидали их. А людей, способных держать оружие, совсем мало. Дальше оставаться там было смерти подобно - с первыми лучами солнца нас бы уничтожили.
- А... папа? Его... убили? - тихо спросил я.
- Нет, - ответил Васнецов, - тогда его не убили. Тогда ему прострелили ногу. Ту самую, что в финскую.
Мать заплакала.
- Ты его не оставил, Сергей? Скажи, ты его не оставил?
- Мы его не оставили - сделали носилки и понесли с собою. У самого леска - тысячи людей, но в лес попасть невозможно, гитлеровцы предугадали наш маневр и заблокировали все подступы. И надеяться было не на что... Но мы надеялись: пока жив человек - он надеется. Мы надеялись на подкрепление, надеялись на чудо и не догадывались, что нас всех уже списали.
- Как - списали ? - мать руками сжимала себе горло, чтоб не разрыдаться.
- Обыкновенно. Свои на нас поставили крест!.. Самолеты фашистов налетели внезапно и бомбили, бомбили... А когда улетели - немногие остались живы.
- И папу - бомбой?
- Нет, папу твоего на этот раз даже не зацепило. В рубашке родился твой папа.
Я не понимал , что значит «родился в рубашке», но то, что папу «не зацепило» - это очень хорошо.
А Васнецов , дядя Сережа, продолжал:
- Ленька сразу оценил обстановку: «Вырой мне окоп, Васнецов, сейчас гады полезут!»
Я вырыл окопчик для стрельбы лежа - в полный рост он стоять не мог, - положил туда Леньку. Дал ему автомат и штук пять гранат. Для себя тоже вырыл окопчик неподалеку от него. Нашему примеру последовали другие, и окопы стали рыть вдоль всей кромки леса.
Танки расстреливали нас в упор, но мы держались - пэтээровцы знали свое дело! Самолеты на бреющем пролетали над головами так низко, что нам казалось - только казалось! - что мы видим улыбающиеся лица... Бомбы ложились точно в цель - это мы поняли, когда замолчали ПТРы. Но мы - держались. Целые сутки держались! Не верили, не хотели верить, что на помощь никто не придет! И наступило утро нового дня.
На всю жизнь я запомнил лица врагов: молодые, нахальные, веселые, пьяные. Их было много, очень много. Они шли на нас. Они шли на Ленькин окопчик. А он сам - я отчетливо это видел - лежал вниз лицом и не шевелился.
- Убит?
- Нет. А немцы все ближе... Вот сейчас кованый сапог опустится на его голову... Я поднял автомат. И вдруг ожил Ленька, встал на колени и поднял над головою связку гранат... И нет немцев, и больше никогда не будет Леньки...
- Подорвался?
- Да.
- А ты, ты, Сергей?
- Взяли в плен .
- Сдался! - не выдержал я.
- Взяли в плен, - повторил Васнецов, - потом я бежал. Это уже в Польше было.
- Сдался! Отец подорвал себя, а ты - сдался!
- Пойду, - сказал Васнецов. - Я остановился в гостинице.
- Я провожу тебя, Сережа.
Один только раз я видел Сергея Ивановича Васнецова в мундире и при орденах. Удивился: кроме советских наград - польские и чешские...
В Сегеже Васнецов прожил почти полгода, а в начале зимы...
Мать собрала нас вместе - меня, четырнадцатилетнего сына, и Валю , двенадцатилетнюю дочь. Матери было тридцать пять, и она была красивой женщиной.
- Детки мои родные, - сказала она, - у нас будет папа. Сережа... Сергей Иванович сделал мне предложение.
Я знал, предчувствовал, что этим должно кончиться. Зачем бы он приехал в Сегежу?
- Вот хорошо, - Женщине в жизни всегда надо иметь опору - правда, мамочка?
Мать счастливо засмеялась. И тут меня прорвало. В этот миг я возненавидел Васнецова, мать, сестру. На моих глазах совершалось предательство. Я толкнул сестру в бок, закричал:
- Ты... падла... замолчи !
У матери враз посерело лицо, она схватила меня за руку.
- Что ты, что ты, Максимочка! Сергей Иванович...
Но я вырвался.
Домой пришел поздно и завалился спать. Проснулся от всхлипываний. Плакала мать, а Валька ее тихонько успокаивала:
- Мама, Максим погорячился. Ты же знаешь, какой он нервный. Ты же сама говорила, что своими манерами он похож на отца. Вот увидишь, он будет просить прощения. Ты простишь его мамочка? Простишь?
Стиснул зубы: как она может плакать о каком-то чужом дядьке? Об этом мерзком Васнецове? Тоже мне папа нашелся! Мои пахан погиб за Родину! Подорвал себя, но в плен не сдался!
От неслыханной несправедливости на глаза навернулись слезы. Это я - Максим Кучаев - должен называть этого труса папой? Трус! Трус! Самый настоящий! Смелые и отважные всегда погибают, а трусы сдаются в плен, спасают свои шкуры, а потом забирают себе вдов героев...
И тут я снова услыхал голос сестры:
- Мам, а как я буду его называть? Можно, я буду называть его не папой, а Сергеем Ивановичем? Или дядей Сережей? Можно, мам?
Мать застонала, но мне ее нисколько не было жалко. Приподнявшись на кровати, я прокричал твердо:
- Или - я, или - он!
Мать понимала, что это не было просто угрозой. Остался я.
Хорошо, что она об этом не рассказывает Ольге.
- Бабуля! А ты люби его тоже, - она показывает на портрет. - Он же перед тобой не виноват. Он же очень любил тебя, бабуленька.
- А я и люблю его. Тоже люблю. С покойными счеты не сводят.
Поворачиваюсь. Заглядываю в старческие материнские глаза. Добрые. Любящие. Но должен же быть в них укор.
- Что с тобой, Максимушка, тебе плохо?
- Нет, нет, ничего... Выйду на балкон .
- Смотри, не забудь надеть куртку. Прохладно уже. И не кури много. Тебе нельзя много курить...
«Я и сейчас его люблю...» Думал, время наложило морщины не только на ее лицо, но и на душу. А, оказывается, все живо, живо...
Я только сейчас - да разве только сейчас! стал осознавать эту жизненную драму, виновником которой стал. Из-за меня мать так и не вышла замуж, хотя и после Васнецова ей многие делали предложения. Даже я пытался ее один раз выдать.
Не вышла. Думала о Васнецове. Переписывалась с ним - жил он тогда в Петрозаводске, а потом поменял свою трехкомнатную на однокомнатную в Севастополе.
Я ей однажды заметил:
- Вышла бы ты, мамочка, за Сергея Ивановича.
Она внимательно посмотрела на меня и грустно сказала: - Поздно, Максимушка...
Действительно - поздно. Передо мною сидела беспомощная старушка и ласково смотрела на меня подслеповатыми глазами.
Недавно мамочки-бабули не стало - умерла. Здесь. В Израиле. Ее тихо похоронили на старом тират-кармельском кладбище.
И - Васнецова не стало. Дорогого моего дяди Сережи. Его одинокая могила осталась в Севастополе. И тут я их разлучил. Не дал соединиться в земле. Теперь надежда лишь на Всевышнего: пусть он соединит их души в пространстве.
Но сейчас, на этих страницах, молодые: мать, отец, Васнецов...
