Игорь Смирнов-Охтин С красным копьем на черной лошади
…мчится, мчится голубой рыцарь с красным копьём… через синие горы, через синие скалы… голубой рыцарь… с красным копьём на чёрной лошади… летит над землёй, летит над рекой… на другой берег… одним прыжком – на другой берег, в стан врагов… в стан врагов – «шестикрылых» войско… колет, рубит голубой рыцарь… дрогнули враги, побежали… и снова мчится голубой рыцарь, летит… туда – где опасность, туда – где враги, туда – где слабые помощи просят…
Палец, перемазанный чернилами, обводит рыцаря, лошадь… ещё раз обводит, ещё раз, ещё раз… рука очевидно желает рисунок запомнить … Но вот мальчик вздыхает и открывает лежащую перед ним книгу с рыцарем на обложке, начинает её листать, листает, желая вероятно что-то отыскать, но интерес к поиску быстро теряет и закрывает книгу. Формат книги большой. На обложке – голубой рыцарь.
Голубой рыцарь – на обложке, мальчик – за партой, один. В классе – второй урок, география.
Гул класса. Учительница тычет указкой в карту: Гондурас, Коста-Рика, Сальвадор – всё куски Латинской Америки… а сама на карту не смотрит, смотрит в правый угол класса, но точно попадает указкой и в Гондурас, и в Коста-Рику… – и как удаётся? В институте научили, – догадался мальчик и вспомнил: Капитолина вошла – первым делом Команду оглядела: кто как выглядит? Оглядела – вздохнула.
Мальчик неотрывно глядит на книгу. На голубого рыцаря. Команду он ещё, можно сказать, не видел. Так… мельком. За эти полтора урока мало что видел и подробности, как выглядит команда, не знает. Уже второй урок, а он не знает...
У Саньки Клюшева – фингал под «левым», губа разбита. Синяки и ссадины у обоих Гороховых. Зельманов писать не может, плечо трёт. Больше всего Кузьме досталось: голова перевязана, нос, подбородок – смотреть страшно. Кэп – Березин – у окна на первой парте, в пол оборота к классу, внимание всё – учительнице. Ему, верно, меньше досталось. Только костяшки на руках побиты.
А Успенской нет. Успенская не пришла. «Драка – не для девчонок, – шепчет мальчик. – Не для девчонок». Мальчик знает: как член команды, считала: обязана. Она спортсменка, в ней это– развито.
Успенской не было ни на первом, ни на втором уроке. На её месте сидел Кузьма.
А на математике, на первом уроке Кузьма сидел с мальчиком. За одной партой с мальчиком. Но только три минуты сидел с ним. Три минуты, пока Леонид Захарович, молодой учитель, первый год в школе, первый месяц, но уже любимый…
А ребята полюбили его ещё до того, как он стал учителем, заочно: ещё он в институте учился, по рассказам Мишки Березина, который был его братом. Полюбили за высокие хоккейные достижения, за то, что попал в класс «Б»… – за это директор брать его не хотел, говорил, что учитель-спортсмен-хоккеист-класса «Б» учителем только числиться будет, но Леонид Захарович обещал быть учителем, а не хоккеистом, и директор его взял, взял, очень сомневаясь… А ещё полюбили за то, что школьником девятого класса вытащил девочку из полыньи, и ещё за многие качества, о которых рассказывали и Мишка, и учителя, которые помнили Лёню Березина ещё школьником…
…Так вот, три минуты. Леонид Захарович раскрыл журнал, спросил, кого нет, а услышал, что нет Успенской, не поднимая глаз сокрушённо покачал головой, сделал пометку… Эти три минуты Кузьма сидел рядом с мальчиком. Потом Кузьма поднял руку…
– Леонид Захарович, разрешите пересесть на место Успенской?
Секунду, только секунду думал учитель и, спохватившись как будто, закивал головой…
– Да-да. Конечно… Пока сюда, потом посмотрим…
Голова мальчика пригнулась к тетради. В тетради – цифры, значки, всякие «а2 + в2»… В тетради всё чётко.
На перемене пошёл мальчик на второй этаж, на втором этаже – старшеклассники. В коридоре у окна стоит, пальцем по стеклу водит. Вдруг, по плечу хлопнули. Обернулся. Любопытные глаза. Глядят сверху. Улыбка сочувствующая. Незнакомый парень. Класса с десятого…
– Ты – Еловков?
– Я.
– Попросись у родителей в другую школу. Тебе же лучше будет…
Рассказ КУЗЬМЫ
Поначалу все – без особого внимания. Не то, что в Команду принять, водиться с ним никто не хотел. А посадили за мою парту. Два урока – ни звука, всё на учителя, на учителя… Я подумал: чего-то строит... А воротник грязный. Это я сразу усёк. Какая-то розовая рубаха. Бабья. И воротник грязный. И строит из себя прилежного. Два урока строил... А на третьем, на географии, говорит: «Чего у тебя на завтрак?» – «Булка с сыром» – говорю. «Давай поедим» – сказал. Честно, я удивился, что он так – запросто. И пока он жевал, чего-то говорил – но я не помню чего. А когда съел, опять – на учителя. И ни гу-гу… Я пытался сказать: ты где раньше учился? – в этом роде. Но он промычал и с таким видом, будто мешаю ему. Я решил, что посадили ко мне пай-пая. Но он скоро принялся хватать пару за парой – так что я понял, что он не пай.
Не пай, но – тихий, не то, что наш Кокулино. Втихаря загребал свои пары, никому не мешал, не приставал. Тихий, но что-то неприятное – точно. Въедливое. Потом узнал, что он – только с матерью, а мать – пьяница. Это Санька Клюшев сказал. Санькина мать – в Родительском комитете, чтобы Саньке каждый год на второй год не оставаться. Санька сказал, а я – не удивился. Догадывался: у Еловкова семья неблагополучная. Так он выглядел: опять же воротник часто грязный, потом – сам он какой-то бледный, и нижние у него веки – узенькие, и как валики, такой складочкой… Я такие у двух дерганых парней видел. Еловков не дёргался, но под глазами – складочка, как и у тех. И всё делал как-то ни с того, ни с сего. Неожиданно. А через два дня, как появился, говорит вдруг, во время урока (а до этого мы не разговаривали: на перемене он один кантовался, а на уроках занимался уроками), говорит мне: «Дружить хочешь?» Ну, чего я?.. Плечом пожал. «Давай», – говорю. И вдруг он двадцать пять копеек достаёт, и – на парту, передо мной, каждой монеткой прищелкнув. Спрашиваю: «Чего это?» А он говорит: «Тебе». Спрашиваю: «Зачем мне деньги?» А он говорит: «Вчера полтинник нашёл. Раз мы дружить будем, всё пополам должно…» Вот даёт! На такое я был не согласен. Не мог. Потому что – в Команде. Сказал: «Не могу с одним с тобой дружить, у нас – Команда». А он: «Давай, – говорит, – я тоже буду в Команде». Пришлось объяснять, что в Команде – всего семеро: шесть ребят и Ирка Успенская. «Это вот та? – спросил он, потому что всех не знал. «Ага, – сказал я. – Больше не принимаем: в баркас все желающие не поместятся. А что это за команда, если на баркас не будет помещаться! Такая команда дружной не будет». А он говорит: «А ты – говорит – поговори с ребятами, может примут всё-таки?» Это меня взбесило: нельзя же так приставать! «А почему это тебя должны принимать?!» – спрашиваю. Он покраснел, я понял: дошло. Дошло, что ничем других не лучше. Дошло-то может и да, но сразу тут же сказал: «Я бы вам подошёл». Тьфу-ты! Надо же так цепляться! Я махнул рукой, чтобы не разговаривать. Нам и замечание сделали, что мы разговариваем. Но очень захотелось узнать: чем бы он подошёл? Спросил. А он говорит: «Я дружить хорошо умею» – «У тебя дружков много?» – говорю. «Дружков? Дружков… Дружков у меня нет». – «У тебя, что… ни одного приятеля?» – «Нет, – говорит, – приятелей нет». Спрашиваю: «Почему?» – спрашиваю. А он плечами пожал. Это надо же! «А чего ты говоришь: дружить умею?» – спрашиваю. А он отвечает: «Так кажется». На том и кончился разговор.
А позавчера мы его в команду приняли…
Само собой получилось. Незаметно для нас.
Сначала Капитолина, воспитательница, после уроков меня и Еловкова задержала и сказала, что Еловков – отстающий, с ним надо позаниматься, предложила прикрепиться к Еловкову, потому что мы – на одной парте, а я – ученик сильный. И вдруг Еловков говорит: «Я уже с Успенской договорился». Я удивился. Удивился, потому что они с Успенской не разговаривали, и она на него не смотрела. Он-то может и смотрел, потому что спросил как-то: ходит ли с кем Успенская? Я сказал: «Как она может ходить с кем-то, когда она – в Команде!» – и всё. А теперь я просто рот раскрыл, но поверил: ну мало ли когда успели договориться! И Капитолина поверила. Только спросила: «А почему с Успенской?» Еловков сказал, что живут рядом. Капитолина сказала: «Хорошо. С Успенской – так с Успенской». А через несколько дней, когда Еловков схватил две пары, Капитолина на уроке сказала: «Успенская, что же это ваш прикреплённый не выправляется?» Ирка подскочила: «Какой ещё прикреплённый?!» Тут и выяснилось. Еловков стоял, краснел. А я вспомнил, что вовсе и не живут рядом, живут далеко, через две улицы. Но Успенскую всё-таки прикрепили к Еловкову. Когда Капитолина принялась выяснять, Успенская повторяла: «Ещё не хватало заниматься с ним!» – два раза сказала. А потом Капитолина сказала, что раз Еловков так наврал, значит ему хотелось с Успенской заниматься, и что будет полезно, если с ним будет заниматься тот, с кем ему хочется заниматься. И тогда Успенская плечами пожала, сказала: «Пожалуйста, могу и я с ним». А Шемякина из своего угла пискнула: «Ирочка, поздравляю!» А Успенская ей вслух послала: «Дура!» А Капитолина сказала: «Успенская, чтобы такого слова больше не слышала!» Так Еловков к Успенской прикрепился. Потом он ко мне прикрепился…
Я рассказал как-то, что меня «шестикрылые» цепляют, и как стрёмно каждый день на пароме ездить: задираются, грозят выкинуть с парома, и что не нужно было родителям в городскую школу меня отдавать, мог бы в Пойменке своей учиться, а теперь – поздно, теперь школа эта для меня родная…
Еловков сказал, что будет провожать меня и тогда «шестикрылые» не сунутся. Я сморщился, сказал: «Ерунда». Еловков спросил: «Почему ерунда?» Даже объяснять было лень. «Ерунда, потому что – ерунда», – сказал я, хотя очень захотелось, чтобы кто-нибудь провожал. Не Еловков, конечно. «Тебе возвращаться придётся. Поздно будешь возвращаться». – «Это ничего…». – «Их много. Что, думаешь, тебя испугаются!» – «Испугаются. А если поздно будет, у тебя могу ночевать». – «Можешь, конечно. Только они не испугаются». – «Испугаются. Сразу не испугаются, но постепенно – испугаются». – «Это как – постепенно?» – «А вот так… не сразу». – «Да ты каждый день-то не будешь ездить!» – «Буду. Каждый день буду». – «Целый год будешь ездить?» – «Могу и два года». – «А три?» – «Могу и три года». – «А до конца школы?» – «Могу и до конца школы» – «Врёшь!» Еловков губу прикусил, покраснел, обиделся. Я сказал: «Нет, – сказал я. – Ничего не выйдет». Еловков сказал: «Коли не хочешь, чтобы я провожал, так и скажи». – «Ерунда!» – сказал я. «Не ерунда, – сказал Еловков. – Ты не хочешь, чтобы это был я». Я не ответил. «Тогда попроси кого-нибудь. Ты же – в Команде. Попроси из Команды. Клюшева или Березина». – «Да, ну!» – сказал я, представил, как бы удивился Мишка Березин! На смех бы поднял. «А что, откажутся?» – спросил Еловков. Я понял, к чему клонит, дескать, что у вас за Команда?! «Дружная» называется Команда!.. А Команда у нас – не Еловкову судить. Все к нам просятся… Конечно, никто меня провожать не будет: не детский сад. Так и сказал: «У нас – не Детский сад, – сказал я. – Набить морды «шестикрылым» – могу попросить. Не откажутся». Еловков сморщил нос: «Это-то да-а-а…» – «Чего ты так? – спросил я. «Это-то кого угодно, не обязательно из Команды...» – «Три ха-ха, кого угодно! Вот ты пойдёшь драться?» – «Я не дерусь» – сказал Еловков. «А если надо?» – «Так не бывает». – «Бывает». – «Убежать можно» – «Ты бегаешь?» Еловков покраснел, сказал: «Один раз бегал». – «А если не убежать? Вот мне – куда с парома?» – «Тебе тоже не надо драться. Надо, чтоб кто-нибудь тебя провожал. Хочешь, я тебя провожать буду?» – спросил Еловков и на мою руку положил ладонь, липкую, между прочим.
В тот же день, на перемене, я стоял с Мишкой Березиным и Зельмановым, говорил, что у мебельного на улице Толстого, во дворе много хороших досок, надо стырить побольше – будут мостки для ныряния на нашем пляже. Это для нашего пляжа, который только для нашей Команды, там, куда мы на баркасе ходим купаться. Тут Еловков появился, дернул Березина за рукав, говорит: «Команда, Команда! А чего вы, Команда, Кузьме не поможете?» Я сразу догадался, говорю: «Иди, Андрей, гуляй!..» А он своё: «Шестикрылые» пристают! Помогли бы… Очередь установите, провожайте по очереди». – «Это какие «шестикрылые» – спросил Березин, потому что ничего не знал, потому что я не рассказывал.
С этого дня пошла война с «шестикрылыми».
Войну Команда взяла на себя и никого, кроме Команды, она не касалась… Ну, это ладно… А тут как-то задали сделать чертёжную отмывку: Еловков быстро нарисовал куб в аксонометрии, отмыл его… Потом смотрю, на этом кубе всадника нарисовал на лошади. То, что всадник на лошади – не удивился, потому что лошадей этих и всадников Еловков тысячу уже нарисовал: в тетрадях, на всех учебниках… Перевернёшь страницу – на тебе! Всадник на «Пифагоровых штанах»!.. Стенгазета в классе, расписание уроков – везде всадники. – Это он на переменках старался, схватил за это трояк по поведению. – Так что, не удивился. Удивился, что на отмывке нарисовал – это я удивился, что он работу испортил. Совсем уж не понимает, что можно, что нельзя?! Но нарисовал красиво. Всадник в жёлтой рубахе, с пикой, пика красная, лошадь чёрная. Лошадь по зелёному кубу до самого края доскакала, на краю он её и нарисовал: лошадь с всадником. Получилось, что – на краю обрыва. Прыгнет лошадь – разобьётся, не разобьётся?.. А может и не прыгнет – неизвестно. Известно, что пару за это получит – это известно. Но Еловков получил пятёрку. Учитель рисования, Николай Иванович, посмотрел работу Еловкова, сказал: «За отмывку – пятёрка, за рисунок «Всадник на коне» – пятёрка, а то, что «всадник» нарисован на контрольной работе – хулиганство, надо двойку ставить. Но одна пятёрка уничтожает эту двойку. Остаётся ещё пятёрка. Итого – пятёрка».
На перемене Мишка Березин взял еловковский рисунок – разглядывал на «вытянутой», как бы примериваясь. Потом сказал: «Классно!» Потом сказал: «Нарисуй-ка на баркасе такое, а?! На носу… (у меня спрашивает) хорошо бы такое на баркасе, а?! Эмблема! А?! А то – нет эмблемы… Нос есть, а на носу никакой эмблемы. Плохо!» Я сказал, что лучше чайку нарисовать. А то – с чего это на баркасе и, вдруг, – всадник?! Но Березина не переспоришь, сказал, что от чаек – воротит. В общем, Еловков согласился всадника нарисовать. Нарисовал. Всё воскресенье рисовал – нарисовал: на носу с обеих сторон по всаднику. Получилось хорошо: масляной краской, всадник в жёлтой рубахе, лошадь чёрная, пика красная, стремя нарисовал отлично, если вблизи смотреть – всё, как в натуре. Постарался. Видно было: постарался. Березин увидел, как всё нарисовано – стал ругаться. Обозлился. «Ты мне что нарисовал?! – кричит. – Что это мой баркас в одну сторону едет, а всадник твой в другую сторону скачет?! Соображаешь?!» Еловков покраснел, как всегда, когда двойку схватывал, стал банку с белой краской в жёлтый цвет мазать… Долго Березин обзывал его, наконец, Еловков раскололся, сказал, что не умеет рисовать иначе, умеет только, когда справа налево лошадь скачет. Тогда все вспомнили, что, действительно, и в тетрадях, и в учебниках, и на стенгазете всадники в одну сторону скакали. Березин успокоился. Ещё по тому успокоился, что на другой стороне носа всадник скакал «по ходу». Успокоился и сказал: «Ладно, и так сойдёт». Потом сказал: «Хочешь, можешь с нами поехать в воскресенье…» Еловков сразу вскочил, начал руки о штаны тереть, но сразу сел, сел и сказал как будто без желания особого: «Могу, наверное».
Два раза он ходил с нами. Ничего… Вёл себя нормально. Спросил Березина: «Почему работу не распределяешь? Сначала лагерь надо разбить, потом за мяч браться». Березин удивился, но – ничего… не сказал ничего. Потом Еловков сказал Березину: «Иди за дровами. Дров мало». Мишка не выдержал: «А ты, давай, обед вари с Успенской!» - закричал. «Хорошо», – сказал Еловков, – а ты за дровами иди». Березин собрался опять чего-то закричать, но не закричал. Пошёл за дровами. А Еловков с Успенской обед варили. Успенская плохо варит – не умеет, а тут начали есть – вкусно! Суп с частиком – вкусно! Каша гречневая с тушёнкой – вкусно! Мишка Березин миску подчищал: «Смотри, ребята, Успенская выправилась!» Мы и на третий раз хотели взять Еловкова, но Санька Клюшев сказал: «Он же не член Команды. Два раза ходил – хватит». Мишка Березин за ухом почесал, сказал: «Пожалуй…» На третий раз суп с частиком был такой… в общем, как и раньше: хоть на траву выливай…
В то лето, как всегда, ездили на баркасе, пока родители… кого – в лагеря засунули, кого – по дачам не развезли. Целое лето Еловкова не видел. Первого сентября встретились. «У тебя усы выросли», – сказал Еловков. «Не бреши!» – сказал я. – «Точно. Если смотреть на тебя так, в профиль, против света – усы видны». Я провёл пальцем под носом – усов не почувствовал. «Может быть и выросли, – сказал я. – А у тебя? Дай посмотрю… У тебя – нет. Не выросли». – «А ты против света…» – попросил Еловков. Я посмотрел против света, усов не было. «Так и знал!» – сказал Еловков.
Мишка Березин собрал нас, сказал, что в воскресенье поработаем. Конец сентября, надо баркас к зиме готовить: мотор снять, домой утащить, установить второй бензобак, его уже сварили, так чего в квартире держать?.. Вытащить на берег баркас, перевернуть… «придётся поработать» – сказал Мишка. И тут началось: как ездить, так все дружно, а как поработать… У Зельманова дома ремонт, родители не отпустят. Гороховым – на дачу за картохой. А Санька Клюшев месяца не отучился, а четыре пары схватил. Мать в воскресенье не отпустит – «Она сказала: я как привязанный буду! Всё воскресенье – как привязанный…» Оставались: я, Успенская и Березин. Втроём ничего не сделаешь. Березин психовать стал, но – зря! Потому что у Зельманова – обои, у Гороховых картошка, а у Клюшева – алгебра, русский, история и физика. – В общем, у нас – такая команда! А как на баркас – все дружно. Но тут Еловков подвернулся. «Во! – указал на него Клюшев. – Еловкова попросите». – «Он не в команде, – сказал Березин. – Всё лето без него ходили – с какой ему радости помогать?!» – «Ничего, – сказал Еловков, – я помогу. Чего делать?» – «Ничего, – сказал Березин. – Ты не в команде». Но было видно: ему хотелось, чтобы Еловков помог. Втроём-то не справиться. Тут Успенская вступила: «Мишка, а давай мы его примем в команду. Давай примем! Восемь человек будет! Эмблему он рисовал, два раза ходил с нами. Да и потом, если примем – восемь человек будет! Представляешь?!» – Она так сказала про восемь человек, что мы опешили, показалось, что это что-то значит, что нас восемь будет. А Березин на неё сердито зыркнул: «Успенская! Команда – это не только на баркасе ходить! Должна знать». – «А ещё чего?» – заморгала Успенская. «А всё! – сказал Березин. – Нет, – сказал он Еловкову. – Впрочем, – сказал он, – если хочешь, можешь приходить… К десяти часам… – Помялся, посмотрел на нас, на Еловкова посмотрел, а Еловков с раскрытым ртом стоит, будто ждёт чего-то. – А принять тебя… это я не знаю, это нам обсуждать надо».
А ПОЗАВЧЕРА, В СРЕДУ, Еловков присягу принял, всё как полагается: с завязанными глазами сидел, клятву читал – длинную, наизусть (когда-то Мишка Березин её придумал). Мы перед Еловковым сидели, семь человек (у Зельманова на хате, родителей не было), слушали. «Если собьёшься, – сказал Мишка, – не примем!» – Не сбился. А может и забыл чего… мы-то наизусть уже не помнили. Потом он подпись поставил. А подписи такие у нас… Клятва-то – на ватмане, тушью, печатными буквами. А под клятвой – семь наших фамилий, под номером «восемь» – фамилия «Еловков» заранее написана. А, вот, вместо подписей – эмблемы. – Это Березин придумал. У каждого – своя. У меня, например – чайка. Придумывая такое, Березин думал, что мы по эмблемам начнём кликать друг друга. Но когда Ирка кита нарисовала, а Клюшев – розу ветров – стало понятно: ничего не получается. Мы думали, Еловков всадника нарисует. Но Еловков нарисовал цветок похожий на ромашку, сказал, что это – подсолнух.
Спрашивали нас, ещё будут спрашивать, чего мы надумали Еловкова принять? Так это, собственно, не мы – взрослые надумали… Кто конкретно? – Не знаю. Тут какой-то заговор был, потому что со всех сторон полезло: надо принять… Еловкова надо принять… надо принять Еловкова… Первым это Санька Клюшев принёс, на уроке записку прислал: «Кузьма, есть мнение, что Еловкова следует принять в Команду. Ты как?» Я ответил на той же бумажке: «Еловков не мой. Он общественный». На перемене спрашиваю: чьё мнение? «Мать весь вечер пела, – сказал Санька, – Ваш Еловков такой несчастный! Семья не благополучная… мать пьяница и алкоголичка… такой несчастный, он без друзей, ему тяжело… может покатиться… у вас команда, коллектив, вы его держать будете… он вам помогает, а вы принять не хотите… а в команде он не покатится… – Видал?! А раньше кричала: «Команда ваша! Команда! Узнаю, что за команда! Вы в команду хулиганить сбились!..» – Видал?!» А на завтра оба Гороховых сказали, что есть дело, надо остаться, обсудить. Остались. «Чего обсуждать будем?» – спросили у Гороховых. «Так принимаем мы Еловкова или нет?» Тогда Березин сказал, что будем обсуждать. «Так давайте обсуждать!» – сказали Гороховы. «Чего это вспомнили?» – спросил я. «Вспомнили», – сказали Гороховы. А Березин вдруг сказал: «Ладно. Давайте обсуждать». А чего обсуждать, когда Успенская давно «ЗА», Гороховы были «ЗА», Клюшев был «ЗА», выяснилось, что я тоже «ЗА»… По убеждению я был против, но Еловков себя вёл всегда, будто виноват я, что я – в команде, а он – нет. Мне надоело, решил: для меня спокойнее, если принять. – Значит, пятеро из семи. Уже большинство. А тут Березин говорит, что раз большинство «ЗА», он тоже «ЗА». Это потом выяснилось, что это его Леонид Захарович, его брат, накачал. Я ж говорю: заговор взрослых! А Зельманов говорит: «А я – против» – «Это хорошо, что ты против», – сказал Березин. Почему так сказал, непонятно. Только Успенская, как думала, так и голосовала. Березин потом спросил: «Ирка, а чего ты, собственно, так? За него?..» А Ирка ответила: «Ты сколько сейчас жмёшь?» – «Полтора пуда», – удивился Березин. «Сильный ты», – сказала Успенская и ушла.
А вчера Успенская пришла в школу и сказала, что «шестикрылые» баркас утопили. Она опоздала, вошла вместе с учителем, и по лицу её было видно: случилось. Что-то случилось! Смотрю: села и записку пишет, Березину посылает. Смотрю, Мишка прочёл – чуть не подскочил и, обводя нас глазами, глазами вращает, и сразу принялся записки писать. Наконец я прочёл: ШЕСТИКР. ПОТОПИЛИ БАРК. БОЙ СЕГОДНЯ. ВСЕМ ГОТОВИТЬСЯ.
Сказать правду, это Успенская виновата. В воскресенье, когда всё сделали и оставалось баркас вытащить, Успенская начала хныкать, что – поздно, устала, домой надо. Баркас, конечно, сразу не вытащишь, час пришлось бы повозиться, но зато – не утопили бы наш баркас. Ну, а Мишка сдался, сказал: «Ладно. В следующий раз». – Вот, пожалуйста! Так что, это Мишка виноват, что баркас утопили. Настоял бы на своём – не утопили бы. А так – пожалуйста!..
С «шестикрылыми» у нас война с весны. Когда узнала Команда, что ко мне пристают, пошли разговаривать… Тогда троих на пароме застали. Серафима – их главного – не было. А нас – семеро. Ребята спросили, чего они ко мне имеют? Поговорили без драки. Мишка сказал на прощание, что если меня тронут – в Яволге всех утопим, и кепку одному натянул на уши. С этого началось. Сначала они Зельманова подловили у кинотеатра «Стрела», он бы крепко получил, если бы не взрослые, но пока взрослые собирались, он уже получил крепко. Потом мы двоих отлупили. Меня, правда, не было. Мишка сказал: мне нельзя, потому что, вообще, не смогу на пароме ездить. – И верно: ко мне не задирались. Только, однажды, сел на паром, смотрю – вся банда. И Серафим. Честно говоря, перепугался. Ага. Особенно, когда подошли! Я – на корме, а паром почти пустой… Но – ничего… Серафим меня взял только за грудки, дыхнул перегаром и пригрозил… не мне, а нашей Команде… что со всеми расправится, хоть вместе со всеми, хоть по одиночке… и чтобы я это передал. Я передал, конечно. В общем, дальше – больше. А вчера они баркас, гады!.. Не вчера, а, наверное, позавчера, вечером. Дно проломили и… В общем – гады! За баркас их убить мало! Надо было драться. И, конечно, всем. И, конечно, я не мог быть в стороне. – Понятно.
А когда этот сдрейфил?.. Еловков этот… Я не знаю. Потому что с утра он ещё не сдрейфил. Когда мы узнали, что баркас потопили, и Мишка сказал, что будем драться, тогда он ещё не сдрейфил. Он даже спросил: «Меня возьмёте?» Я, конечно, сказал, что раз вся команда пойдёт, значит и он должен – приняли же его вчера! А потом, в середине дня, он уже сдрейфил. Когда точно – я не усёк. Где-то в середине дня, на уроке или в переменке, когда мы совещались: ну, как будем драться, что возьмём с собой, в смысле, надо ли раздобывать свинчатку? – потому что не знали, как «шестикрылые» вооружены, может у них даже ножи есть, боялись, что ножи есть… И ещё решали, брать Успенскую или нет, потому что она настаивала… В общем, где-то в середине дня после второго или третьего урока я заметил, что он какой-то не такой… не реагирует как надо! Мы спорим, а он в точку уставился и молчит. Я даже спросил: «Ты боишься?» – Головой покачал. А сам бледный, как смерть. А когда Мишка не соглашался брать Ирку, Ирка сказала: «Меня Еловков будет страховать», – и Мишка согласился, а я смотрю: у Еловкова на щеках по круглому красному пятну появилось, а сам он ещё больше побелел. Тут я вспомнил, что он бегал один раз от драки. Снова спросил: «Ты не сдрейфишь?» – Промычал и головой покачал. А я как чувствовал уже и сказал: «Смотри, не сдрейфь!» А на последнем уроке я уже чувствовал, что он совсем доходит. К концу последнего он стал красный и весь потный… видно было, что потный. Я ждал, что он сорвётся, но не думал, что так рано, думал, пойдём к реке – там и сорвётся. А он… только звонок с урока прозвенел – он уже и сорвался!.. Прозвенел звонок, все повскакали, я портфель потянул, вдруг чувствую: за рукав дёргает. «Чего?» – спрашиваю. Смотрю и… всё понимаю, то есть, всё уже стало ясно, чего сказать хочет… Предатель. Губы у него трясутся и он шепчет… этими своим трясущимися губами: «Кузьма-а-а!.. Кузьма-а-а… – шепчет. – Мне сказать тебе надо…» Предатель! Приняли, называется, в Команду!.. Каким ребятам стоящим отказывали, а его приняли!.. Я хотел врезать. Но не врезал. Подскочил к Мишке, к ребятам, и сказал, сразу сказал: «Нас семеро будет. Еловков отказался». В общем, все подошли к нашей парте – она в углу. Еловков встал. Но был он уже какой-то другой, то есть, какой-то уже и не бледный, и не красный. Как будто даже спокойный. То есть не спокойный, конечно, но уже и не потный. Руками о парту опирается, к нам корпусом подался, а в глаза нам не смотрит. Успенская сразу спросила: «Что с тобой, Андрей?» Потом Мишка спросил: «Это правда?» Еловков, глаз не поднимая, сказал: «Я не могу сегодня, ребята!.. В следующий раз, а?..» И тут тихо стало. Стало тихо… А потом Мишка Березин как навернул Еловкову в глаз!.. А Еловков ещё затылком о стенку ударился – у него голова назад сыграла. Успенская сразу: «Не бейте его!..» – «Таких не бьют» – сказал Мишка спокойно. – Правильно сказал. А Еловков физиономию свою пощупал и, вдруг, спрашивает: «Ребята, у меня синяк образовался?» Время терять было нечего, мы повернулись и – к двери. А он вдогонку опять: «Ребята, у меня синяк образовался?» – Типчик!
Я, конечно, знал, что Леонид Захарович меня пересадит, он от Мишки вчера всё узнал, и всё правильно расценил. Куда только сяду, когда Успенская вернётся? Может кто и согласится сидеть с Еловковым? Не знаю. Или пускай ещё парту в класс ставят…
Рассказ ЕЛОВКОВА
Когда узнал про баркас – обрадовался. Когда Кузьма записку получил, дал прочесть – я очень обрадовался. Про то, как обрадовался, никому не сказал, даже Кузьме. Кузьма – самый лучший друг, но даже Кузьме не сказал. Я обрадовался, потому что вчера меня приняли в Команду, и я дал клятву, а сегодня уже буду со всеми вместе драться. Вместе со всеми! Драться мне захотелось сразу. Я даже удивился, как мне драться захотелось! Никогда не дрался. Не хотелось никогда, да и побаивался, наверное. А тут, заглянул в себя, как Виктория Юрьевна учила, и увидел, что буду драться отчаянно. Понял, что буду драться отчаянней всех. Я, ведь, в школе недавно, с весны, а уже в Команде! А попасть было трудно, никого-никого не брали, а меня взяли!.. Позавчера взяли. Позавчера я ещё матери рассказывал, в какой Команде теперь буду, как меня принимали, какую клятву давал… Когда она брюки гладила и куртку, я рассказывал. А когда воротник куртки гладила, про Иру Успенскую рассказывал. Я запомнил, что про Успенскую рассказывал, когда мать воротник гладила. Вообще, я первый раз так много ей рассказывал. Раньше ничего не рассказывал. Когда пить перестала, начал кое-что рассказывать. Но пить она с третьего сентября перестала, так что я не успел много рассказать. Когда был в больнице, потом в лесной школе – не знал, что пьёт. Теперь знаю, что она приезжала ко мне, навещала – и была под мухой часто. – Теперь знаю, но тогда не знал, не понимал, что это «под мухой» называется. Просто вела себя так… думал, так и надо. Не понимал. Только знал, что с Викторией Юрьевной ссорится. Виктория Юрьевна моей воспитательницей была в лесной школе. Она не любила, что мать приезжает. А я любил Викторию Юрьевну и однажды плакал, когда услышал, что она сказала матери, что запретит приезжать. И, потому что я заплакал – не запретила…
Моя болезнь называлась «костный туберкулёз». Я только-только в первом классе отучился – в больницу попал и три года с половиной был в больнице, и в лесной школе потом. Когда поправился, приехал домой – всё и началось: я однажды пришёл из школы, а мать уже была на взводе, а я увидел, что глаза красные у неё – ревела, значит. Баб-Галя сидела с ней – жиличка наша, не пьющая – мать меня подозвала, обняла, сказала: «Твоя Виктория Юрьевна, любимая, твоя Виктория написала на нас с тобой, что мы живём плохо!» – «Как плохо?!» – спросил я. Мать заплакала и сказала: «Плохо, плохо! Оказывается, со мной тебе плохо, сынок! Оказывается! Плохо!» А баб-Галя сказала: «Брось, Алевтина! Ты это брось! Не надо… – а меня на кухню послала. – Друня, – сказала, ты иди на кухню, иди, мальчик, там обед есть, иди, пообедай, разогреешь сам, мама твоя сварила». Я понял, что это обед баб-Гали, она его к нам перелила, перелила в нашу посуду, чтобы я ел. Она так делала. Когда выходил из комнаты, услышал: «Думаешь, ему с тобой хорошо, когда ты так себя содержишь?!»
Оказывается, Виктория Юрьевна приезжала к нам – меня проведать, застала мать пьяной, пошла соседей спрашивать: как и что, – и кто-то наврал ей, что меня мать не кормит, ещё что-то наврали, в общем, накатала Виктория Юрьевна на нас с матерью, что мы живём плохо. Тут началось! Тётки стали заявляться какие-то, один раз дядька пришёл, ходят, спрашивают, всю квартиру спрашивали по-очереди, все говорили всякое, меня спрашивали, квартиру – на кухне спрашивали, меня в нашей комнате спрашивали, я им говорил, что лучше моей мамы нет, и что она совсем не пьёт, даже по праздникам не пьёт, они сказали, что верят мне, спрашивали, с кем дружит мама, я им сказал, что она вообще ни с кем не дружит, про успеваемость мою спросили, я сказал, что дневник – в школе на проверке, они в школу пошли. Потом кончили ходить. Кончили ходить и не ходили. Потом повестка в суд пришла. – Второго сентября. Мать ревела, толком сказать не могла. Баб-Галя рассказала. Сказала, что суд решать будет: отделять меня от мамы или не отделять. Решит отделять – в детский дом меня заберут. Мать ревела, Викторию Юрьевну ругала, она про неё слова сказала… Она сказала: «Всё – Виктория, стерва!.. Сама бесплодная – хочет Друньку усыновить!..» Баб-Галя повторяла: «От слёз-то толк какой?! Какой толк от слёз-то?!» А я Викторию возненавидел! Сразу возненавидел. Раньше любил, а сейчас – возненавидел, но не совсем до конца… так, чтобы очень сильно, не смог! Из-за этого, из-за того, что не смог до конца возненавидеть, перед матерью было стыдно, потому и сказал: «Сыном её – сказал я, – никогда не буду! Убегу – к тебе прибегу». Баб-Галя и мать шептались тогда долго, я уже засыпал – они шептались. А со следующего дня мать пить перестала и не пила. Я понял: они, значит, тогда решили, что матери не надо пить. И до суда мать не пила, не пила и обеды готовила. Все соседи говорили мне: «Ну, на поправку дело! На поправку…» – и по спине меня хлопали. «Говорили: «В суд пойдём, будем просить, чтобы не отнимали тебя. Раз дело на поправку – значит, будем просить. Мать-то вот как за тобой ухаживает: обед варит, стирает!» А мать и за соседями ухаживала: места общественного пользования мыла за них. Соседи говорили: долг отдаёт.
В тот день, когда меня в Команду приняли, вечером мать меня всего гладила: брюки, куртку вельветовую, рубашку, носовой платок всё гладила. Чтобы выглядел! «Это важно, – баб-Галя говорила, – чтобы ты на суде выглядел!» А Дмитрий Николаевич Колесников – тоже в нашей квартире – сказал мне в коридоре (он на сундуке сидел, курил): «Смотри, будь подтянутым завтра. И чтобы на носу чернил не было. И говори всё, как мы тебя научили». А утром, когда завтракал, мать говорила: «Друнюшка, ты сегодня не возись в школе, потерпи день-то!.. Как бы ни помялся… а то ещё помнёшься!.. И в суд не опоздай!.. После школы сразу в суд иди, как говорила… там подождёшь меня в сквере… маму свою любишь?..»
Про то, что мне драться нельзя, я на перемене вспомнил. Вспомнил – как напоролся! Я тогда как раз внутрь себя глядел, как Виктория Юрьевна учила, а внутри меня: строй наш в атаке на врагов, а я – в середине, с пикой на перевес, а слева – Успенская, справа – Кузьма, с Кузьмой рядом – Миша Березин… уже и врагов вижу, их морды испуганные, чувствую: дрогнут сейчас «шестикрылые», побегут, а я впереди всех наших на полтуловища коня врага первым настигну, удар нанесу первым, и тут – напоролся!.. поводок – на себя, конь мой вздыбился, строй наш мимо меня пролетел, а конь вздыбился ещё раз – в атаку рвётся, я коня с трудом завернул, еле сладил с конём, сладил и трусцой поскакал назад, только, вот, голову повернул – посмотреть, как там? Смотрю, Команда, вся моя дружина, товарищи мои своих лошадей попридержали, обернулись, смотрят на меня, растерянно, в общем, смотрят… А в строю – дырка! Там, где был я – дырка… А «шестикрылые» момент ухватили, собрались и, смотрю, несутся на наших и в эту дырку – там, где был я – вклинились, строй разрезали и принялись колошматить всех наших… Я отвернулся. Я отвернулся и поскакал от них от всех, трусцой поскакал. – Всё это увидел, когда в себя смотрел. Пока смотрел, ничего не слышал, чего мне говорили. Но вот слышу: «У тебя, Еловков, цепь будет велосипедная… Цепь! Слышишь Еловков? Ты цепь возьмёшь… цепью драться будешь. Свинчатки всем не хватит, цепь дадим, цепью ещё и лучше: издали бить можно Да ты слушаешь или нет? – меня спрашивают.
Головой кивнул: слышу, мол, слышу. Мне говорят: чего побледнел?.. не испугался?.. не бойся, все вместе будем... вместе – не страшно…
И назначили меня Успенскую страховать. Успенская сама меня назначила. И когда Успенская меня назначила, мне как будто послышалось: дверь хлопнула. Послышалось, будто дверь хлопнула, тяжёлая такая… может и железная… Я голову поднял, а в коридоре двери все лёгкие… Тогда понял, что – всё! выхода нет! – и стало легко, «буду драться – решил, – так получилось!» Успокоился. На природоведении был спокойным. В голове – туман. Приходило в голову разное и то, что слышал, но не слышал, когда в коридоре стоял. Когда я с поля боя трусцой скакал, ребята говорили что-то… Вот, на уроке это и стал прокручивать…
«Не за Кузьму – из-за Зельманова стали драться, Зельманова поколотили – тогда начали», – Клюшев говорил. «Не из-за Зельманова! Они бы не полезли, если бы Мишка тому прыщавому кепку не натянул!» – Гороховы говорили. «А чего вспоминать, кто начал! – Березин кричал. – Дадим сегодня за наш баркас!» – «А раньше всё: мой баркас, мой баркас!» – Успенская хихикнула. «Баркас?! А кто ходил на баркасе?!» – Березин взорвался. «Тише! Тише… Чего говорить: тво-о-ой баркас, на-а-а-ш баркас – уже нет баркаса… Баркаса-то уже нет!» – Кузьма говорил. «Нет баркаса – команды не будет», – Зельманов говорил. «Ты что-о-о!» – кричали все. «Нет, не будет команды» – Зельманов говорил, тихо спокойно говорил. «Вы как содержите его? Как вы сына содержите? – судья на троне говорил, на троне и в золотой короне. – Воротник оторван, брюки разорваны, под глазом синяк – вот как содержите!» – и приговор выносит…
Слышу, Шемякина про шаровую молнию рассказывает, про то, что ничего сложного в ней нет, простая плазма, которая может летать, а может и взорваться. И тут случилось: вдруг увидел, что я – один в поле. Один. И семь всадников на меня!.. Семь всадников с пиками на перевес. И всё ближе, и всех узнаю: всадник Березин, всадник Кузьма, всадник Успенская – всех знаю… и почему-то стало холодно, вошла в меня дрожь, и колотить даже стало… так колотило только в это лето после купания… а чего загалдели все?.. Ага, звонок с уроков… А мне ещё сказать надо, что не пойду драться. Скажу Кузьме. Говорить начал, а он не слушал, ребят позвал… И когда подходили всей командой… все вместе, плотно… почувствовал: ненавижу их!.. как врагов, ненавижу… они не знали, что они – враги… не «шестикрылые», а они… и даже Успенская – враг… Когда подошли, я стоял, держался за край парты, сжимал изо всех сил… Когда Березин ударил, неожиданно ударил, я затылком о стенку стукнулся, больно стукнулся, больнее чем сам удар… но я испугался за лицо… спросил Березина: «Ты мне сделал синяк?» Но он ничего не ответил, Команда вся пошла от меня, пошла из класса, а наша с Кузьмой парта у самой двери, в углу… я продолжал стоять, а все мимо проходили, смотрели на меня… я у кого-то спросил: «У меня синяк образовался?» – но мне не сказали… последней Шемякина выходила, остановилась передо мной, смотрит, я у неё спрашиваю: «У меня синяк образовался?» – а она засмеялась и за дверь выскочила…
ЭПИЛОГ
Мать и сын шли по улице, взявшись за руки. Суд кончился благополучно. На суде зачитали коллективное письмо жильцов, в котором подтверждалось, что мать месяц не пьёт, сына воспитывает. Это тоже установила последняя комиссия из Исполкома. От жильцов на суде выступала только пожилая женщина, которую сын звал «Баба-Галя». А ещё и ходатайство было с работы матери. Так что суд ограничился предупреждением: ну, там всякое… год за матерью наблюдать – всякое.
Когда проходили мимо книжного магазина, сын увидел на витрине книгу, на обложке был нарисован голубой рыцарь с красным копьём на чёрной лошади. Мать никак не могла понять, почему сын вдруг захотел эту книгу на немецком языке с готическим шрифтом? Буквально затрясся, увидев книгу, в то время как сам учил в школе английский. Книга стоила шесть рублей пятьдесят копеек. Мать никогда не покупала таких дорогих книг, не подозревала даже, что бывают такие дорогие книги. Но время на удивление решила отвести потом, а сейчас встревожилась не на шутку, что денег может не хватить: твёрдо знала, что в кошельке пять рублей бумажками и полтинник. Часть этих денег собиралась потратить на хлеб, на двести грамм масла, на бутылку красного вина к обеду и бутылку лимонада, по случаю удачного окончания дела. Была в кошельке ещё мелочь, но сколько – мать не знала. Мать даже вспотела от волнения: книгу уже сняли с витрины, и девушка продавец ждала и смотрела с любопытством. Мелочи набралось семьдесят шесть копеек. Двадцати четырёх копеек не хватало. Положение спас сын. Он извлёк из кармана пятьдесят копеек – разменянный полтинник, тот самый, который ещё весной нашёл на улице и хотел делить находку с Кузьмой, а тот не согласился. С тех пор Андрей Еловков пятьдесят копеек не потратил. Он несколько лет до этого находился в больнице и в школе для выздоравливающих и тратить деньги не научился.
Книга, которую купили, была старой, но в хорошем состоянии, большого формата и называлась «Новые немецкие народные сказки», издание 1905 года.
