№5/3, 2010 - 27 мая 2010 года – годовщина со дня кончины Андрея Кучаева, русского писателя
Генрих Шмеркин , родился в Харькове 9 октября 1947.
Окончил институт инженеров коммунального строительства (электроотделение). Трудился в харьковском «Тяжпромэлектропроекте», где занимался разработкой систем электропривода и автоматизации для непрерывных станов горячей прокатки. Одновременно играл на саксофоне в различных эстрадных коллективах. С детства писал стихи. Был участником литературно-творческой студии клуба работников связи и автошосдор, которой руководил Б.Чичибабин. Автор многих публикаций в российской, украинской и русской зарубежной периодике (печатался в «Литературной газете», в журналах «Зарубежные записки», «Родная речь», «Крещатик», «Сумасшедший дом», «Новый крокодил», «Магазин Жванецкого», «Самовар» и др.).
В 1992 эмигрировал в Германию. Живет в Кобленце. Фигурант справочника С. Чупринина «Писатели русского зарубежья», член Союза русских писателей Германии, лауреат премии журнала «Литературный европеец». В 2000-м редакцией журнала «Крещатик» номинирован на сетевую премию «Тенета» – за рассказ «Страсти по Нострадамусу».
Автор книг иронической поэзии и прозы – «Берлинская стена плача», «Харьковское море», «Иронизменно о возвышенном», «Вот мы и приехали» и «Хождение по музам».
Генрих Шмеркин АНДРЕЙ КУЧАЕВ: «ПИСАТЕЛЬ – ПРОФЕССИЯ ВОРОВСКАЯ»
27 мая 2009 умер Андрей Леонидович Кучаев.
Через три месяца после этого события электронный портал общения «Mail.ru» прислал мне предложение подружиться с одним из виртуальных моих собеседников. В извещении значилось: «Возможно, вы знакомы. Добавить человека к себе в друзья можно, нажав на ссылку „подружиться“ под его фото».
Фотографии в извещении не было. Вместо неё под текстом – неясный контур, похожий на мишень, по которой обычно палят в армии на стрельбах.
Под мишенью стояла идентификационная надпись: «Andrej Kutschaew».
Выглядело это неким приветом. Оттуда, где нет никого. Ход в духе Андрея. В письме и в жизни он был неординарен и непредсказуем.
Проза Кучаева – особенная. Она – как стихи. Музыкальная, мощная, концентрированная. Многие вещи Андрея – по сути есть поэмы.
Поэтические образы Кучаев не придумывал, он ими мыслил.
Знакомы с Андреем мы были больше по телефону.
Он научил меня готовить настоящий салат оливье (варёная картошка и курятина пропускаются через мясорубку, вместо солёных огурцов добавляются маслины, а вместо майонеза – оливковое масло), овсянку с брусничным вареньем и мясную солянку (минимум четыре сорта копчёной колбасы, солёные огурцы, свежие помидоры, каперсы). Кстати, что такое каперсы, я не знаю до сих пор.
В предпоследнем нашем разговоре (это было 10-го мая, никто не думал, что жить Андрею Леонидовичу остаётся ровно 17 дней), Кучаев, по обыкновению, был ироничен: «Я вырастил внутри себя цветок, который теперь меня душит. Немцы возлагают надежды на свою любимую химию, которую изобрели и которой страшно гордятся. Вряд ли это что-то даст… Во всяком случае, пока жить можно. Терпимо. Ничего криминального. И вообще, сколько уже существует человечество, а человек ничему так и не научился. Он прекрасно знает, что смертен, но почему-то продолжает считать, что будет просыпаться каждое утро. Каждый должен понимать, что однажды придёт и ЕГО утро, которое он уже не встретит…».
Несмотря на шлейф славы сатирика, волочившийся за Андреем Леонидовичем, как кандальные цепи, писатель он был грустный и светлый (достаточно перечитать «Любовь слонов»). Помогавший, щедро делившийся, разговаривавший с тобой, как с равным, и это – при его высотище…
Замечания Андрея были точны и ошеломляющи. Прочитав твою вещь, он мог подсказать совершенно другую развязку, завязку, эпитет, недостающую деталь… Я следовал его советам. Переписывал наново – и рассказы, и стихи. И относился к преображённым текстам, как к своим собственным. Рецепты, полученные от Кучаева, – старался «зарубить себе на носу».
Однажды, давая мне «мастер-класс» по телефону, Андрей услышал в трубке шебуршание, виной которому, скорей всего, была телефонная станция. И тогда он спросил: «Чем вы там занимаетесь? Магнитофон, что ли, подключаете?».
Наверное, нужно было так и делать. Чтобы не забылось (мы были знакомы с 1996) ни одно слово Мастера.
Он учил меня работать. Учил, как садиться за письменный стол: «Если настроение плохое – развеселите себя, а потом уж пишите. Не получается развеселить – всё равно пишите. А придёт нечаянная радость, – ловите момент, переделывайте концовки. Мрак должен заканчиваться светом».
«Когда-то в КВН была такая шутка: „Для того, чтобы носить очки, недостаточно быть интеллигентным человеком. Надо ещё иметь плохое зрение!“. Перефразируем: „Для того, чтобы стать писателем, недостаточно быть толковым человеком. Нужно ещё видеть не так, как видят все“».
«У Вас украли миниатюру? Радуйтесь, это хороший признак. Плохого не украдут».
«А эта вещь у вас – ещё уродливей, чем „Кривое зеркало“. Я бы на вашем месте её порвал».
«Что вам ещё надо? Вы можете быть трагичным, можете быть смешным. Не печатают? Самое счастливое время! Наслаждайтесь возможностью писать, что хочется, а не то, что требуется».
«Для рассказа слабовато. Потому что мало. Надо бы побольше – и в том же ключе. А вообще, поздравляю. Вы набрели на новый жанр. Подумайте. И сделайте выводы».
«Писателем может стать лишь тот, кто получил по башке от жизни».
«В преферансе есть правило: «Нет хода, – не вистуй». А у писателя должно быть – «нет хода, – не пиши».
«N испёк кирпич в несколько сотен страниц, в котором описал свой жизненный путь. Но об интересном, неожиданном ходе не позаботился. И получилась сплошная тягомотина. Когда книжку о себе пишет выдающаяся личность (например, Ю. Никулин, Э. Рязанов), мы читаем её с удовольствием, потому что нам этот человек интересен. А кому интересны производственные достижения N? Только его детям и жене».
«Писатель профессия воровская. Мы воруем у людей их беды, радости, слова, поступки, жизни, наконец…».
«Пока вещь не закончена, – никому её не показывайте, не читайте. Мало ли… Спугнуть соловья может каждый».
«Это удача. Постарайтесь запомнить настроение, в котором эту вещь писали».
«Здесь поскрипывает… Вы забрались на котурны, которые не возвышают, а опускают».
«Вы меня слушайте, но авторские углы оставляйте не метенными».
Иногда хвалил, чаще ругал – за неточное слово, за схематичность, за любовь к внешним эффектам и нелюбовь к собственным персонажам.
И ещё – очень важное.
«Избыток логики приводит к выхолащиванию самой идеи писательства. Читать становится неинтересно, всё ясно наперёд».
То же вспоминает В. Шендерович в своём блоге: «Кучаев учил не смешить, а вышелушивать смысл».
Из творческой автобиографии И. Иртеньева: «Рассказы я писал до середины восьмидесятых параллельно со стихами, пока Андрей Кучаев, на чей семинар я ходил и чьим мнением дорожу до сих пор, мягко не объяснил мне, что стихи у меня получаются ловчей».
Андрей учил не только писать, – он учил выступать на публике.
«Если юморист уходит со сцены не под скандёж зала – это провал».
«Начинать – и заканчивать! – выступления нужно самыми крепкими вещами».
Я неукоснительно выполнял советы Андрея. И вот – выступаю в его «родном» Мюльхайме – в полуподвальном зальчике, арендованном эмигрантским культурным центром.
Прочитал первую вещь (прошла «на ура», представляю себе мою самодовольную рожу).
Не аплодировал лишь Андрей.
Концовка моей новеллы была, на удивление, сильной. Умной. Смешной. Искромётной. И придумал её, естественно, Андрей Кучаев.
Аплодировать самому себе было, по меньшей мере, глупо. Андрей поднялся с места и, пригнувшись, вышел из зала. Из предбанника потянуло табачным дымом (он курил «Marlboro»).
Давно пытаюсь вспомнить «свою кровнюю» концовку. Напрасно. Хлам в памяти не удерживается. Зато помню, что сказал о ней Андрей: «Эффектная, но не эффективная».
Потом, дома, на Klosterstrasse, он угощал меня лангетами и блинами собственного приготовления. Я слушал «разбор полётов» и поглощал всё, как любил говорить Мастер, «прямо со сковороды».
«Зачем давать два отделения, если они похожи, как партия и Ленин? Публику нужно удивлять».
Впоследствии я так и сделал, – скомпоновал два не похожих друг на друга отделения. И понял: в моём случае – это единственно верный вариант.
В комнате, на прищепках, сушились машинописные листы, залитые чаем (Кучаев потреблял его в неимоверных количествах). «Сырая рукопись, пусть просушится» – сказал тогда Андрей. Это была рукопись романа «Труба и чайник», написанного им в соавторстве с Николаем Исаевым.
Писал Кучаев, насколько я понимаю, – как говорил. На одном дыхании. Едва успевая бросать на бумагу то, что являлось откровением для нас, и было совершенно очевидным для него. Рукописи изобиловали образами, звукописью и описками. Чего в его текстах не было – так это неточных слов.
Читателя Андрей ставил очень высоко. Возможно, как никто. И сам очень много читал.
Музыкантский анекдот. Оркестрант говорит дирижёру: «У меня в пятом такте непонятно написано. Это си-бекар? Или си-бемоль?». А дирижёр отвечает: «Играйте пианиссимо».
Подобный случай из жизни я рассказал однажды Андрею.
К нам, в ресторанный ансамбль, прислали нового руководителя.
Вскоре маэстро принёс на репетицию свою аранжировку. И в ней – весьма приличное (имеется в виду объём) и заковыристое соло саксофона. Играю, – у всех вянут уши. Лажа, как говорится, капитальная.
– М-да, – говорит Витя (так звали маэстро) – что-то не очень у тебя получается.
– По-моему ноты не того, – пытаюсь реабилитироваться я.
– Плохому танцору ноги мешают, – бросает Витя. – У меня по этим нотам Тёма Бельфор так вышивал, что пальчики оближешь.
– Может в этом месте не ля, а ля-диез? – спрашиваю.
Беру свою партию (а заодно и гармонию) домой, проигрываю, с пристрастием, все сомнительные места и обнаруживаю, что где-то пропущен диез, где-то – промашка с длительностью, или нота залетела не на ту линейку.
На следующей репетиции слышу от Вити:
– Ну вот, Геночка, наконец-то, ты удосужился выучить свою партию…
– Я удосужился, Витенька, её не выучить, а исправить, – говорю я и показываю исправления, которые внёс красным карандашом. Всего их было около десятка.
Витя, с важным видом, промолчал.
Рубль за сто – маэстро элементарно врал. Это не его аранжировка.
Если я написал стихотворение, то помню каждое слово наизусть. И всегда подскажу, как должно быть на самом деле.
Андрей выслушал эту историю и сказал:
– А, может, он просто был лучшего мнения о вас? Поэтому и сказал, играй, как хочешь. Всё-таки, ноты не главное. Нужно нутром чуять, что играешь. А в тексте ошибки, – не потому что передирал, а потому что торопился записать пришедшее с небес?
Я не разуверился в том, что аранжировку написал не Витя, но отношение с тех пор к себе, как к музыканту, поменял.
...Читал Андрей быстро (как и писал!) – площадями, методом глубокой вспашки, квадратно-гнездовым способом.
В самом начале нашего знакомства я отправил Кучаеву несколько своих вещей. И в ответ получил увесистый конверт. На двух десятках машинописных страниц был приведен подробный анализ всего лишь одного моего абзаца. Это был урок, – как не следует писать…
Газетно-журнальных редакторов Андрей видел насквозь, безошибочно определял их вкусы.
Прочитав дюжину моих рассказов, которые я безрезультатно и тупо (одним боекомплектом!) рассылал в различные издательства, Кучаев разложил их по кучкам, приговаривая: «Это – в „Родную речь“, это – в „Контакт“, это – опять в „Контакт“, это – в „Восточный экспресс“, это в „Радугу“, это – в „Самовар“, это – снова в „Самовар“…».
Так хорошая хозяйка, распределяет мясо, принесенное с базара – на котлеты, на борщок, на холодец…
Я выполнил рассылку в полнейшем соответствии с рекомендациями Андрея, а через полтора месяца все опусы были опубликованы.
…Поражало его великодушие по отношению к редакторам. Обнаружив в своём рассказе неуклюжую редакторскую правку, он ни на кого не злился. Однажды Кучаев зачитал мне кусочек своей автобиографической повести, опубликованной одним уважаемым изданием. Что-то типа «Я вытер ноги о подушку и зашёл в комнату». И при этом от души смеялся. В его рукописи, отпечатанной на машинке, было не «о подушку», а «о подстилку» (очевидно, редактор, не проверил рукопись после сканирования).
«Я не обижаюсь, – сказал Андрей – так даже смешней».
Один из недавних заветов, полученных от Андрея:
«Дорогой Генрих!
Вы прислали на суд, вот я и сужу. Простите, если что не так – не выветрилась эта моя манера учить молодых.
Первый рассказ – привидения.
Я, не еврей, был задет недружелюбным подтекстом этой вещи. Когда пишете на еврейскую тему и на еврейском материале, будьте добры, – сразу же зарядиться изрядной долей мягкости, дружелюбия и лукавства.
Если человек умер и неожиданно для себя попал в юмористическое произведение, это произведение должно быть уважительно мягким, трепетным (пусть смешным…) – то есть лукавым. Идея мне нравится, – человек, на самом деле, не умер, он просто ушёл от людей. Но Вы ее сами уничтожаете, сделав героя шаромыжником, за которого больно – так Вы его вывозили. За что? Тогда и нас надо каждый день возить носом по навозу. Да, меня раздражают X и Y, но в человеческом плане, когда я сяду о них (прототипах) писать, то заряжусь снисхождением, мягкостью и рассмешу читателя. Злобы я не допущу: пусть занимаются тем, чем занимаются, живут и радуются – мы писатели, не судьи, мы любим людей всяких, они так забавно не замечают, что попали в переплет, и конец их будет и без осмеяния страшен. Всех сатирик и юморист утешает, заставляя смеяться. Тот же Гоголь, не говоря о Чехове.
Вы умеете тонко замечать и придумывать, а тут написали какой-то памфлет на наехавших наглецов-захребетников. Участь их и так невеселая, да и избито. Уходите из банальности, оставьте ее Z и Q, пора сердцем писать. Вы это умеете, увеличьте наше племя лукавых мудрецов, а не фельетонистов для сборищ недалеких стариков и больных несчастных старух. А вот добраться до их сердца и слез – это задача для нашего брата. Вперед, Генрих, больше «тепла и света», перефразируя Гете…».
С улыбкой вспоминал Андрей, как один советский литературный чиновник заподозрил в нём еврея: «Столь ироничным может быть только еврей».
…К изданию последних – фантасмагорично-реалистичных – романов Кучаева приступило московское «АСТ». Второй из них – «Секс вокруг часов» – вышел в этом году.
А несколько лет назад Мастер, одной левой, выдал книгу афоризмов. Она так и называется: «1000 с лишним афоризмов на ночь».
Вот лишь несколько из этих мудрых мыслей:
«Лучший хронометр – лица сверстников».
«Некоторые государства страдают недержанием мощи».
«Если беда не приходит одна, пусть захватит хорошенькую подружку».
В 20-х числах апреля Андрей Леонидович вернулся из Москвы – со своей новой, только что изданной книгой. Чувствовал себя плохо. Наверно, как никогда. Потому и обратился к врачам. Но было уже поздно.
