В начале девяностых годов, задолго до зарубежного туризма из бывшего Советского Союза, я с помощью самолёта, автобуса и парома совершил десять рейсов по маршруту Киев – Стамбул – Бурса для чтения лекций на медицинских факультетах двух турецких городов.
Десять трансконтинентальных рейсов
В Турцию я прилетел через два месяца после возвращения из Германии. Последние дни я провел в Гейдельберге, где царили красота, гармония и полная рациональность. Здесь все было по-другому.
И вот на втором этаже огромного туристического автобуса я совершаю первый трансконтинентальный бросок из Европы в Азию по парящему над Босфором подвесному мосту. За окнами чудовищный хаос. Круглые, как детские пасхи купола мечетей и заостренные карандаши минаретов служат редкими вкраплениями в огромную массу безобразных зданий, наползающих на холмы и спускающиеся в низины. Их архитектурный стиль определить невозможно. Советские «хрущобы» по сравнению с ними кажутся весьма элегантными. В богатом русском языке нет подходящего слова, чтобы охарактеризовать стиль этих построек. Я назвал бы его «бардачным», имея в виду хаотичность их возникновения и «архитектуры». В очаровательной зимней Германии преобладала мягкая палитра цветов поздней осени, а здесь в основном два цвета – грязно-серый и белый. И небо такое же белесое с солнцем, пробивающимся сквозь пелену смога. «Бардачные» строения вытеснили с холмов участки чахлой весенней зелени. Но великий хаос тоже впечатляет, особенно, когда на его фоне проплывают панорамы Золотого Рога и Босфора, набережных, минаретов и огромного цепного моста, связывающего Европу с Азией.
Автобус в Бурсу
Из аэропорта на автобусную станцию «Топкапи» можно попасть только на такси – опасном виде транспорта для человека, в кармане которого кот наплакал. Стараюсь заранее навести справку о стоимости проезда, но незаинтересованные работники аэропорта меня не понимают, а заинтересованный таксист показывает наглую цифру на счетчике и быстро выхватывает из рук самую крупную купюру. Здесь стоянка запрещена и преимущество на его стороне.
Хотелось бы провести несколько часов в Стамбуле, но тяжелый чемодан, грязноватая автостанция и царящий вокруг автомобильный хаос не внушают оптимизма.
Поднимаю глаза вверх и замираю в восторге: передо мной роскошный, поблескивающий черно-красным лаком двухэтажный автобус, на боку которого написано «Улу Даг» («Высокая гора»). С детства я мечтал покататься на таком в Лондоне. Здесь, правда, не Лондон, а Стамбул, но нельзя упускать возможность проехаться на верхотуре такого гиганта.
Возле входной двери меня приветствуют изящная молодая турчанка и кондуктор, похожий как две капли воды на индийского актера Раджа Капура. Девушка вручает билет, а кондуктор бережно поддерживая меня под локоток, тащит по ступеням автобуса мой чемодан.
В тот момент я ещё не знал, что Аллах постоянно будет мне помогать. На этот раз он прислал мне самый красивый двухэтажный автобус. ОН отвлек меня от опасной попытки самостоятельно путешествовать по Стамбулу.
На верхотуре через ветровое стекло любуюсь панорамой Босфора. Моим соседом оказался милый юноша, который не говорит по-английски, но с первых минут относится ко мне, как любящий сын к престарелому отцу. Открывает бутылку с минеральной водой, проталкивает пластиковую соломину в пакет с лимонадом, показывает, как пользуются освежающей салфеткой и даже провожает в туалет. В глазах его почтение и неподдельная преданность, которые так не вяжутся с представлением о кровожадных турках. Но, увы, сомнения исчезают, когда начинает работать телевизор в нижнем салоне, где страшный янычар с невероятной жестокостью истребляет своих врагов, а сам он и его жертвы истошно вопят.
Меня больше привлекает артистичность «Раджа Капура», который на ходу находит пассажиров на людных перекрестках и втаскивает их в автобус вместе с чемоданами и тюками.
Медленный и солидный как слон, автобус осторожно продвигается между юркими жёлтенькими такси, полосатыми полицейскими машинами, странными фургонами и бесчисленными транспортными средствами, создающими какофонию сигналов, скрип тормозов и полицейских свистков. Хаос дорог здесь называется английским словом «трафик».
Но Стамбул постепенно кончается, и с холма открывается панорама Мраморного моря. Солнце лишь угадывается сквозь дымку тумана, море, действительно, кажется, не синим, а серым, мраморным. Оно ласково покачивает разноцветные суденышки и среди них большой паром (феррибот), чье чрево жадно проглатывает десятки машин, в том числе и наш автобус.
Сейчас можно расслабиться, выйти на верхнюю палубу и полюбоваться отплытием. Нам повезло: появилось яркое солнце, море сразу посинело, и все пространство покрылось белыми лепестками чаек. Палубы заполнились пассажирами. Многие женщины в национальных костюмах – длинных плащах, накидках, шароварах, изредка в черной парандже. Крикливые официанты разносят крепкий чай в вогнутых стаканчиках, кофе, напитки и сладости. Хотелось бы продлить морское путешествие, но другой берег стремительно приближается, и вот уже наш автобус, покидая паром, выкатывается по металлическому настилу.
После моря картина за окном автобуса резко меняется – появляются небольшие горы с зелеными склонами и цветущие кусты и деревья, а сама дорога напоминает серпантин на южном берегу Крыма. Часа через четыре мы медленно подъезжаем к автобусной станции в Бурсе, где на маленьком пятачке выстроились автобусы всех видов и размеров, демонстрируя всевластие монополизма: в стране нет железной дороги.
Через полчаса в потоке машин появляется белый сигарообразный лимузин профессора Фарука Мемика.
Профессор встретил меня троекратными объятиями, и через 15 минут, петляя по узким улицам гористого города, мы подъехали к его дому, напоминающему французский замок.
Он оказался двухэтажным с одной и трехэтажным с другой стороны. Меня усадили в роскошной гостиной – зале с огромными окнами, сквозь которые открывалась панорама раскинувшейся внизу Бурсы, бывшей столицы Оттоманской империи. В гостиной тлели поленья в огромном кирпичном камине, сбоку цвели экзотические растения. Сверху на вазонах лежали большие тыквы таких причудливых цветов и форм, что, казалось, их сделал искусный художник. На стеллажах была размещена коллекция оружия и охотничьи трофеи хозяина – чучела птиц, а на стенах неплохие картины, написанные женой профессора. В обстановке гостиной присутствовало нечто азиатское, восточное. Я оказался в Турции.
Cын турецкоподданного
Столь необычное определение моего гостеприимного хозяина навеяно воспоминаниями об Остапе Бендере. Высокий стройный изящный профессор Мемик Фарук с аккуратно подстриженными усами и хитринкой во взгляде напоминал этого персонажа. Соответствовал он и советскому определению – «лицо кавказской национальности». Речь идёт не о происхождении, в котором создатели образа Бендера усматривали некоторые еврейские черты*, а в умении Фарука успешно использовать мои приезды в целях собственной рекламы.
___________________________
* "Cын турецкоподданного" для 1910–1920 годов означало не "сын турка", а "сын уехавшего в Палестину еврея". Очевидно, папа гражданина Бендера также решил распрощаться с нелегкой судьбой российского еврея и стать евреем турецким. Палестина в те времена входила в состав Османской империи, и, соответственно, уехавшие на историческую родину евреи становились турецкоподдаными.
Фарук семь лет проработал в США, много путешествовал по Европе, усвоив особенности европейской культуры, стал известным в Турции клиницистом–гастроэнтерологом. Живость ума и энергия позволили ему одновременно заниматься экологией человека.
Познакомились мы во время конгресса в Брюсселе, где он был удостоен медали Европейского института экологии и рака. После заключительного банкета, сильно навеселе, Фарук обнял меня за плечи и предложил вместе навестить девушек из соседнего ночного клуба. Проявив осведомленность в русских проблемах, он пообещал оплатить все наши расходы.
Впоследствии турецкий профессор пытался меня уверить, что наша дружба возникла именно тогда. Но я, будучи человеком прагматичным, отказался от девушек, решив в душе, что его щедрость может еще пригодиться. Через полтора года я написал ему письмо, и он организовал несколько моих приездок в Турцию.
Комплекс зданий университета расположен в тридцати километрах от Бурсы, и к «горному гнезду», где располагался дом профессора, пешком добираться было трудно. Поэтому в первые дни Фаруку приходилось накатывать по 40 км, чтобы пригласить меня домой, а потом отправить в общежитие. Правда, в дальнейшем я пользовался автобусами или маршрутными такси.
Жил я в апартаментах, состоящих из гостиной с телевизором, мягкими креслами, круглым столом для занятий или приема гостей, кухни и спальни.
Утром я просыпался от пения соловьев и выходил на один из двух балконов. С одной стороны открывалась панорама гор и снежного Улу Дага, с другой – вид на равнину с желтыми цветами и маленькими кипарисами, которые станут взрослыми только в следующем столетии. Погода в горах весной неустойчивая, и можно было любоваться ее переменами – от тумана и дождя на горных склонах, до яркого солнца и всех оттенков зелени.
Мое финансовое положение оказалось двойственным. Университет оплачивал апартаменты и перелёт в Турцию, а кормить гостя и заботиться о нем в течение двух недель Фарук должен был сам. Срок немалый для серьезно занятого человека, обремененного больными, лекциями и административными обязанностями руководителя самого крупного клинического отдела в университетском госпитале.
Мой спонсор был человеком небедным. Самостоятельно без посторонней помощи он «выбился в люди», стал известным в стране специалистом и построил свой мир: дом-замок на окраине Бурсы, виллу в горах и охотничий домик на взморье. Оттуда он отправлялся, в зависимости от времени года, стрелять дичь или рыбачить на моторной лодке. Дом его стерегли две свирепые мохнатые собаки, напоминавшие кавказских овчарок.
– Что поделать, – объяснял Фарук, – залезли однажды ко мне воры и украли изделий из золота, килограмма на полтора! С тех пор и кормлю этих страшилищ.
Думаю, что мое питание обходилось ему значительно дешевле, и он нисколько не скупился. Мой холодильник был всегда наполнен разнообразными продуктами, во время поездок он не забывал притормаживать возле булочных и покупать горячий подрумяненный хлеб. Обеды в его доме были изысканы, и Мемик и его жена Ойя умели создать приятную обстановку при любом застолье. При этом он старался использовать мое пребывание в доме в пропагандистских в целях, демонстрируя сыновьям, до чего коммунизм может довести хорошего профессора.
Если во время ланча мы оказывались вместе, то меня превосходно кормили в дорогих ресторанах, студенческих кафе или уютных забегаловках на берегу Босфора.
Вместе с тем богатый «сын турецкого подданного» не любил бросать деньги на ветер. Раз в неделю он бережно вынимал из внутреннего кармана денежную банкноту с физиономией Ататюрка. Этой суммы хватало на оплату городского автобуса и на жетоны для телефона – автомата. Выданная сумма надежно оберегала меня от каких-либо иных излишеств.
Иногда Фарук сокращал расходы на мое кормление. Мы останавливались возле дорожного ресторана, из которого на дорогу стремительно выбегал владелец.
– Это мой дорогой друг, профессор с Украины, – говорил Фарук.
На лице хозяина выражение радости сменялось благоговением. Чувствовалось, что он готов поднять меня на руки, приласкать и накормить до отвала. С мольбой во взгляде он просил не отказываться от десерта в конце, отведать черного кофе, а главное – не покидать как можно дольше его заведение.
– Этому парню, – скромно замечал Фарук, я сильно помог, почти спас жизнь. Он никогда не берет с меня денег.
Однажды Фарук познакомил меня с респектабельным сорокалетним мужчиной, крупным бизнесменом по производству овощных консервов.
– Сегодня во время ланча не надо ходить в столовую. Мы приглашены к нему на завтрак. Посмотришь на настоящих капиталистов.
В назначенное время мы подъехали к огромному квадратному зданию в центре поля, засаженного разнообразными овощами. Поднялись по длинной мраморной лестнице, вдоль зеркальных стен, отражавших стройную фигуру Фарука в черном костюме, а на свои помятые пиджак и брюки я старался не смотреть.
На верхнем пролёте лестницы красовался стенд из красного дерева с нашими фамилиями.
В специальном зале был накрыт стол для нас и руководства фирмы. Застолье продолжалось ровно 25 минут, и из уважения ко мне говорили только по–английски. В зале со всех сторон были смотровые окна, чтобы следить за работой в четырех огромных цехах. В конце «сын турецкого подданного» снисходительно кивнул, и багажник его машины вмиг заполнили банки с консервированными овощами и фруктами. Сверх того его одарили десятком головок капусты брокколи, которую Фарук похвалил за ланчем.
Иногда моему спонсору не приходилось специально меня развлекать. Достаточно было просто находиться в его большом служебном кабинете при госпитале. Обычно я отдыхал там в промежутках между лекциями. В первые дни Фарук приглашал «на меня» коллег – профессоров, говоривших по–английски. Но время шло, я перестал быть «инородным телом» и мозолить глаза, и превратился в почти невидимого наблюдателя, способного судить о спектакле только на основе пантомимы, озвученной непонятным языком.
В кабинете популярного врача за эти дни побывали десятки разных людей – пациентов бывших и будущих, их родственников, юристов, чиновников университета и муниципалитета и других неопознанных лиц разного возраста и достатка. Некоторым, наиболее почтенным, он меня представлял, а иногда кратко описывал визитёров.
Вот в его кабинет ворвался полицейский в высоких сапогах с ботфортами и палочкой регулировщика, которая с успехом могла бы заменить дубинку. Он опустился на одно колено, потом встал, поцеловал Фарука в плечо и вручил корзинку непонятного назначения.
– Это Селим, смотритель автостоянки. Я два года назад спас его мать, и старушка до сих пор жива. Он пришел меня поблагодарить и просит записать ее на прием. Хороший человек. Уже два года я спокоен, что мою машину не украдут со стоянки.
– Это большой человек в министерстве сельского хозяйства, между прочим, в прошлом генерал. Видишь, какая у него выправка. Он приедет на твою лекцию на ветеринарный факультет.
– Познакомься, пожалуйста, с женой мэра Бурсы. Она работает доцентом на химическом факультете. Ты хочешь, чтобы тебя представили мэру?
Некоторых посетительниц Фарук встречал с повышенной приветливостью и пожимал им руки, выгибая свой торс в поклоне над широким столом. Когда они уходили, он подмигивал и говорил: «Шикарная дама, и, между прочим, незамужняя. Может быть, дать тебе её телефон?».
Иногда объектом моего наблюдения служил сам профессор, который готовился в кабинете к очередной лекции. Отмахиваясь от посетителей, он сосредоточенно что-то бормотал про себя, систематизировал библиотеку слайдов и закладывал их в автоматический аппарат для демонстрации. Я не сомневаюсь, что он был прекрасным лектором, и бывшие студенты отзывались о нем с искренним уважением и теплотой.
В один из погожих дней Фарук решил сделать мне сюрприз. Он попросил пристегнуться к переднему сидению, и белый лимузин, ловко выворачиваясь из потока машин на центральных улицах, начал медленно подниматься в горы. «Крымские» пейзажи постепенно сменялись «кавказскими». Все меньше становилось черепичных крыш Бурсы, потом внизу промелькнула живописная деревня с двумя минаретами мечети, и мы остановились на горной поляне, возле которой паслись лани и олени. Слева среди облаков парила белая голова Улу Дага. Дышать становилось трудновато – свыше тысячи метров над уровнем моря. Я любовался этим великолепием, вдыхая ароматы вечнозеленой листвы и прошлогодней травы на склонах. Обстановке медитации мешал навязчивый, знакомый и влекущий запах.
«Шашлык!» – произнес я про себя. Пять витков вниз, и мы оказались возле огромного развесистого платана, которому более полутора тысяч лет. Вокруг мирно паслись наивные барашки, а некоторые их собратья, уже распятые, отражались в стеклах витрины высокогорного ресторана.
Вполне понятно, что взволнованный, тучный и потный его хозяин и здесь оказался своим человеком. Нас усадили перед подносом с грудой мяса и овощей справа от мангала с тлеющими углями. Профессор, бросая на меня лукавые взгляды, с большой ловкостью поджаривал на шампурах куски баранины и половинки помидор. Специальными щипцами он накладывал тлеющие куски на мою тарелку, добавляя зелень и специи. Сверх того на мангале подрумянивались лангеты и поблескивающая каплями жира чесночная колбаса. Это был подлинный пир людоедов, и если бы Сатана со щипцами потребовал от меня в этот момент остановить мгновенье и заложить душу, то вряд ли бы я устоял. Но здесь правил Аллах, и сквозь блаженство все больше наполнявшее желудок и душу, где-то далеко послышался голос Фарука:
– Жаль, Борис, что ты не сможешь утолить здесь свое постоянное стремление к выпивке. Видишь, рядом мечеть, и поэтому здесь подают только горную воду.
Радость моя была безмерной, когда я узнал, что древние греки называли гору, где мы пировали, «Олимп».
Справедливости ради следует признать, что и я постоянно служил объектом наблюдений умного и проницательного турка. Он достаточно изучил к тому времени мои интересы и обнаружил среди них, помимо гастрономических наклонностей, стремление к путешествиям и искренний интерес к познанию страны. Кроме того, Фарук знал о моем стремлении познакомиться со Стамбулом. Хитроумный «сын турецкого подданного» боялся отпускать меня одного и осуществил план нашей совместной поездки в этот новый Вавилон без затраты средств, или как у нас принято говорить, «на халяву».
Рано утром он заехал за мной и сказал, загадочно улыбаясь:
– Собирайся, Борис, ты приглашен в Стамбул на симпозиум, а перед этим я покажу тебе город.
В полдень мы подкатили к пятизвездочному высотному отелю «Мармура» в центре города, где для нас были забронированы роскошные одноместные номера. Машину оставили на подземной стоянке и на автобусе добрались до центра Стамбула. Осмотрели знаменитый византийский шедевр архитектуры Айа-Софию, которой более полутора тысяч лет и Голубую Мечеть, шедевр турецкого зодчества. Стены мечети украшены загадочными узорами на керамических плитах и каллиграфией арабских букв–орнаментов.
В Стамбуле Фарук бдительно не отпускал меня от себя ни на шаг и, взяв под руку, повел в зал регистрации участников загадочного симпозиума:
– Ты здесь не посторонний, – внушал он. Известная фармацевтическая фирма «Сандоз» пригласила тебя на презентацию нового лекарственного препарата. Я здесь присутствую как клиницист, а ты как представитель украинского института онкологии.
– Но я не имею отношения к изучению лекарств!
– К ним все имеют отношение, одни раньше, другие позже. Кроме того, представители фирмы не узнают, что ты не любишь лекарств.
– Значит, я должен весь вечер молчать?
– Наоборот, зная твое стремление к общению, я представлю тебя генеральному директору, и он увидит, что ты не напрасно включен в число участников симпозиума. Не бойся, директор говорит только по–турецки и по–французски, и ни слова по-английски.
– Как сказать по-английски «самозванец» – человек, выдающий себя за другого?
– Ты не самозванец. Разве ты не профессор из института онкологии? Фирма выдаст тебе красивую папку со сведениями о препарате, которую ты привезёшь в Киев.
Пока мы спорили, регистрация участников подошла к концу. Мне вручили роскошную коричневую папку, авторучку с позолоченным пером и нацепили визитную карточку на лацкан пиджака. Потом Фарук представлял меня разным лицам, рассказывая о моих заслугах. Те кивали, улыбались, пожимали руки и желали успехов. Стало ясно, что Фарук устроил мне презентацию.
Потом вся медицинская элита, больше сотни прекрасно одетых, уверенных в себе людей, перешла в концертный зал «Моцарт», в котором бойкий американец рассказывал о достоинствах нового лекарства. Я почувствовал, что могу задать пару вопросов, но сидящий рядом Фарук удержал меня от проявления активности:
– Теперь в этом уже нет надобности. Ты оказался на месте и сумел во время регистрации произвести прекрасное впечатление на генерального директора и других участников, и теперь можешь расслабиться. Между прочим, это очень богатая фирма. Ты будешь ночевать в номере стоимостью 250 долларов в сутки. Так что не волнуйся и приготовься к банкету, в котором будет не меньше пятидесяти блюд. Советую здесь же бесплатно запастись слабительным.
Справившись со всеми испытаниями, я мирно провел ночь на семнадцатом этаже гигантского небоскреба, а утром, распахнув окно, любовался Мраморным морем, Босфором и крышами дворцов. Потом мы отправились осматривать эти места на машине. Проехали вдоль набережной от Мраморного до Черного моря, любуясь дворцами, виллами, старинными домами, мечетями, рыбными базарами и ресторанами, в бассейнах которых барахтались в морской воде диковинные обитатели глубин. Это был прекрасный день, и мне хотелось, чтобы он не кончался.
Высокогорный университет Улу Даг
Университетский городок расположен на горе в тридцати километрах от Бурсы.
На следующий день после приезда Фарук повел меня в ректорат. Нас принял его президент – пожилой мужчина генеральского вида с желтой кожей и фарфоровыми вставными зубами. По обе стороны от его огромного кресла–трона стояли свернутые знамена, а над ним парил портрет человека с суровым лицом и остекленевшим взглядом.
Изображения первого президента Турции Кемаля Ататюрка преследуют каждого еще более настойчиво, чем в свое время в СССР портреты Ленина или Сталина. В помещениях они обязательно присутствуют не только во всех общественных местах, но и в кабинетах любого чиновника или профессора, а на открытых местах – в виде конных статуй, бюстов из камня, бронзы или дерева.
Иконография наших вождей была более скромной – Ленин лысый или в кепочке и пальтишке, Сталин в фирменном френче или военном мундире, с трубочкой, а до войны с девушкой Мамлакат. Изображения Ататюрка значительно более разнообразны и очень чужеродны для исламской страны, где в принципе не принято изображать человека.
Пока со мной милостиво беседовал ректор, в его кабинет почтительно вошел молодой человек с красивым бархатным футляром. В нем был диплом, предназначенный для донаторов, дарящих имущество или деньги университету. Похожие дипломы получал и сам университет за просветительскую или иную деятельность, и они украшали кабинет ректора.
Молодой человек широко раскрыл двери, и появились две почтенного вида дамы–дарительницы и сопровождающий их нотариус. Были подписаны документы, произнесены речи и вручен диплом. Потом ректор пригласил всех участников торжественной церемонии к столу.
Я оказался между Фаруком и первым проректором, и, утолив голод, задал нетактичный вопрос, почему сегодня в университете так много военных. Дело в том, что утром с горы было видно, как все ключевые места в университетских корпусах оккупировали автоматчики.
Мои соседи на минуту отложили вилки, переглянулись и объяснили, что это жандармерия для предупреждения студенческих волнений.
– Это твои коммунисты, – добавил Фарук, – хотят сделать у нас такую же жизнь как у вас.
В тот же день состоялась моя первая лекция. Фарук взял на себя роль переводчика и комментатора. Он нервничал, интересовался, не забыты ли слайды и текст доклада и был обескуражен, узнав, что я читаю лекции без конспектов. Лекция завершилась аплодисментами и поздравлениями, Фарук повеселел, да и я понял, что кормить здесь меня будут до последнего дня.
В дальнейшем все шло по нарастающей, и шестую, заключительную лекцию посетил ректор со свитой профессоров. В конце они выстроились в узких проходах расположенной амфитеатром аудитории и спускались по одному, чтобы пожать мне руку. Мне вручили почётный диплом.
Через два года я был приглашен по контракту для чтения большого курса лекций для профессоров и студентов. Переводил их выпускник медицинского факультета врач-психиатр Толга Танели. Он в свое время с блеском окончил английский колледж в Турции и готовился к стажировке в США. Он прекрасно знал английский и после нескольких «прогонов» хорошо разобрался в слайдах и содержании моих лекций. Теперь я мог расслабиться: его голос в аудитории звучал чаще моего, превращая мой английский в родной для слушателей турецкий язык. Наш дуэт имел большой успех, и на лекции приходили слушатели разных факультетов и приезжали специалисты и журналисты из Бурсы и Стамбула.
Мы стали большими друзьями с Толгой и его другом Юсуфом. По образованности, широте интересов и интеллекту такие люди, несомненно, могут составить молодую элиту любой нации. Профессия психиатра была для Толги наследственной – его родители, преподаватели университета, стажировались по психиатрии в Германии.
Турция – страна изощренного бюрократизма, особенно когда дело касается выплаты денег. Я приступил к выполнению контракта с опозданием на пять дней, и из-за этого потребовалось новое разрешение из столицы. Прошло полтора месяца, я уже кончал работу в университете, из которого каждые два дня шли просительные депеши в Анкару. Бедный Фарук сильно нервничал и, скрепя сердце, постоянно одалживал мне деньги на жизнь, а ответа из министерства не было.
– Не беспокойтесь, моя мама все устроит, – сказал Толга. Она хорошо знает нового ректора и декана, но главное – она очень хороший психиатр.
На следующий день декан извинился передо мной, а ректор при встрече меня обнял и заверил, что выплатит необходимую сумму из директорского фонда.
Несколько раз у меня брали интервью журналисты. Меня фотографировали, тщательно записывали все, что я говорю, но в публикациях подлинной оказывалась только фотография. Остальное носило характер свободных импровизаций. Журналисты старались избежать главной моей темы – необходимости снижения загрязнения окружающей среды вредными веществами. Это особенно актуально для Бурсы. Нижняя часть города постоянно была покрыта черно-серой пеленой густого смога из-за промышленных выбросов и чудовищного количества автомобилей. Но тема эта оказалась запретной, и журналисты решались писать в основном о Чернобыле, избегая темы загрязнения Турции радиоактивными веществами. Так одно из интервью со мной было названо: «Черное море спасло Турцию». На первом месте оказалось предположение, что море послужило естественным заслоном от радиоактивных выбросов поврежденной атомной станции.
Воодушевленный успехом лекций, я предложил Фаруку подготовить для Министерства здравоохранения регламенты, ограничивающие загрязнение среды вредными веществами, как это принято для многих стран. Он выслушал меня с большим вниманием, поскучнел и сказал:
– Хороший проект, но если меня из-за него снимут с работы, то некому будет пригласить тебя в Турцию в следующий раз.
Гигиена оказалась слишком честной девушкой для этой страны...
Теперь я турок, не казак
В Турции все на каждом шагу напоминает об исламе. В любом месте ты просыпаешься от пения муэдзинов, усиленного многими динамиками. Через каждые 5–10 минут на пути возникают мечети: большие и малые, с разным количеством разнообразных радиофицированных минаретов. Муэдзинам больше не надо подниматься по крутым ступеням...
Вероломный, хитрый и умный диктатор Кемаль Ататюрк, стремясь к абсолютной власти, не стал, как большевики в СССР, бороться с религией. Сначала он разобрался с коммунистами – потопил корабль, на котором все партийное руководство отплыло на съезд. Второго опасного врага – фундаменталистских вождей шариата он выслал из страны. Запретив арабскую письменность, он превратил бесчисленные выдержки из Корана в мечетях и мавзолеях в изысканные художественные орнаменты, которыми любовались новые поколения малограмотной страны.
Не знаю, как в Мекке, но в мечетях Бурсы совсем не чувствовалось неистовости фанатизма, и от посетителей требовалось только соблюдение правил посещения святых мест.
Так вначале робко, а потом все смелее я начинал ощущать себя магометанином. Для этого не требовалось особых усилий. Надо иметь несколько пар чистых, желательно целых носков, поскольку мечети не разрешается посещать в обуви.
Стыдно признаться, что в первые разы, не очень доверяя Аллаху, я старался издали наблюдать за своими новыми туфлями, для которых в мечетях имеются специальные стеллажи. Но вскоре понял, что они в святом месте не пропадут, и обрёл чувство раскованности.
Ступая натруженными ногами по мягкому ковру, я наслаждался архитектурой главной мечети бывшей оттоманской империи – Ула Джами, в центре которой под стеклянной крышей журчал фонтан. Все пространство ее многокупольного свода было покрыто затейливой каллиграфией арабских выдержек из Корана.
Пробил час молитвы, и большую мечеть заполнили сотни мужчин. Раздались страстные гортанные арии молитвы, и согнутые тела молящихся прижались головами к земле, а их пятки, пестрые – в носках или голые образовали причудливый ковер.
Минуты фанатизма продолжались недолго, и через полчаса мечеть опустела. Наступило время спокойных самостоятельных молитв.
На одном из молитвенных ковров разместилась семья: молодой отец, пятилетний сынишка и прелестная трехлетняя девочка в цветастом халатике. Отец сначала принимал позу бегуна перед забегом, потом резко опускался на голени и ударялся головой о ковер. Дети старались копировать его движения, при этом брат пинал сгибающуюся сестренку, а она норовила ухватить его босую ногу.
На другом ковре группа учеников медресе била поклоны, а их собратья в промежутках пытались заниматься боксом.
О религии говорили и мы с Фаруком.
– Ты здесь нравишься, – сказал он мне однажды, – не только благодаря уважительному отношению ко всем нам. В твоей внешности есть что–то восточное. Наверное, ты еврей?
И продолжил, получив подтверждение:
– Евреи умный народ, в Турции их уважают. Они опасны только, если становятся конкурентами в финансовых делах.
– А ты веришь в Аллаха? – спросил я.
– Конечно. Это самая разумная и логичная религия. К сожалению, я редко заглядываю в мечети и не могу соблюдать обряды. Виной тому моя профессия. Со мной всегда пейджер: в любой момент могут вызвать к больному. Кстати, ты интересуешься нашей архитектурой и искусством. Почему бы тебе не принять ислам и не попытаться осесть здесь с семьей, как делают сейчас болгары или югославы, которых ты встречал в университете?
– Для этого надо совершить обрезание?
– Но это же принято и у евреев! В нашем госпитале ничего не стоит исправить упущение твоих родителей.
Разговор этот происходил в машине. Мы приближались к дому на берегу Босфора, в котором родился и вырос Фарук. Нас встретил его брат и смешливая девчонка – служанка, обмотанная огромным цветастым платком. Мы поднялись по скрипящим деревянным ступеням. Наверху ждала мать Фарука – достойная старая дама с правильными чертами лица в турецком платке, не скрывавшем седину. Посреди комнаты с дощатым полом стояла окрашенная в черный цвет железная азиатская печь, а на старинном диване был изображен граммофон с большой трубой. За окном покачивались на воде малые суденышки. Здесь пролегала граница Европы.
Желая развлечь мать, Фарук передал ей содержание нашего разговора об исламе.
– Успокой профессора, – сказала, улыбнувшись, старуха. – Можно обойтись без ножа. Достаточно произнести: «Нет Бога кроме Аллаха, и Мохаммед пророк его, – и все свершится бескровно».
Между тем мое обращение в ислам медленно совершалось. В свободное от лекций время я посещал мавзолеи, где покоились вечным сном властители Оттоманской империи и их жены. Саркофаги украшены расписными коврами, стены покрыты прекрасными растительными орнаментами или иероглифами арабских букв.
Ислам, как и иудаизм, запрещает изображение людей или животных, но плоские белые памятники на кладбищах содержат непонятную для европейцев символику. В ней все сведения о покойных и даже причинах их смерти, загадочные и во многом неразгаданные.
Я бродил по гористым улицам Бурсы, вдыхал ароматы восточных базаров и уличных забегаловок, любовался сувенирами, покупал хрустящие бублики, посыпанные душистыми семенами.
Всюду меня окружали турки – черные и шатены, заросшие волосами до плеч и лысые, смуглые как азербайджанцы и изящные как грузины, похожие на чертей и с библейскими лицами ангелов. У женщин больше запоминались одежды от европейских до азиатских: длинные ниспадающие халаты или шаровары, платки, оставляющие открытыми только лица, накидки на плечах. У некоторых в черных платках оставалась только прорезь для глаз и носа, на котором иногда сидели поблескивающие очки.
Объясняться с этими людьми на улицах можно было только при помощи ключевых слов – названий музеев, мечетей или мавзолеев и жестикуляцией, но их желание понять и помочь порой было трогательным.
Когда я забыл в магазине зонтик, меня догнал, чтобы его вручить запыхавшийся немолодой продавец.
Однажды, торопясь, я заблудился и не мог найти нужную остановку автобуса. Тогда прохожий почти насильно затащил меня в лифт, мы поднялись на десятый этаж какого-то офиса, где работал его друг, владеющий английским, который проводил меня к остановке.
В книгах не раз описывалась дикая стихия турецких базаров. Не знаю как в Стамбуле и других городах, но в Бурсе большой рынок был спокойным, а продавцы неназойливыми. Они делали два шага вперед, если кто–нибудь интересовался их товаром, и вежливо отступали при отказе. Только продавец теста издавал призывные крики, размахивая лентой своего замеса.
Впрочем, однажды я почувствовал страх перед стихией разбушевавшейся толпы. На том же спокойном базаре группы болельщиков по телевизорам следили за игрой своей команды. Бурса победила, и началось нечто невообразимое. Вопящие тифози с бубнами и барабанами, приплясывая, врывались в магазины и лавки. По центральной улице со стадиона текла, извиваясь, ревущая толпа. Сотни машин, полные людей, беспрерывно сигналя, метались по городу, сметая пешеходов. Болельщики размахивали флагами, взрывали петарды, стреляли в воздух.
Турки с детства любят шум. В один из праздников по городу шла колонна маленьких школьниц-барабанщиц в синих «гусарских» костюмчиках с аксельбантами. Святой Аллах, какой раздавался грохот! По-моему, он мог разбудить в мавзолеях навеки уснувших султанов и их жен.
Переходить центральную улицу всегда было трудно и даже опасно. При таком очумелом потоке транспорта, лязге, скрежете, скрипе тормозов и переливах клаксонов ничего не стоило попасть под малолитражку, автобус или фургон. Но чуть подальше на холмах царили тишина и покой и, сидя на скамейках, можно было любоваться панорамой гор, красных черепичных крыш, башней и минаретов древнего турецкого города.
По вечерам я оставался один на один с телевизором, и Турция все навязчивее пыталась вовлечь меня в свои объятия. Чаще всего на экране появлялась круглолицая моложавая улыбчивая блондинка – премьер-министр Чилер. Ей несомненно следовало присвоить титул «Миссис мода» – скромные, но изысканные наряды первой леди страны никогда не повторялись! Сменялись ее многочисленные оппоненты, а она все так же улыбалась с экрана. Потом хроника навязчиво демонстрировала трагические события – кровавые разборки с курдами. Нескончаемая эстрадная музыка была всегда мелодичной, но однообразной, женщины, в основном блондинки, – пленительными и страстными, мужчины – усатыми и немного смешными. Передачи ближе к полночи – все более эротичными...
Да, Кемаль в свое время надежно заслонил страну от законов шариата, и, похоже, туркам это пришлось по душе. По вечерам во время застолий вино текло рекой, танцы были буйными, а девушки всех национальностей из ночных клубов стали притягательной силой любого веселья.
Один раз я почувствовал это во время банкета, посвященного научному симпозиуму. Врачи пировали за длинными столами, ломившимися от яств и вин, а я оказался в центре рядом с Фаруком, его женой Ойей и другом семьи – пожилым, солидным, но расшалившимся адвокатом. Все шло по нарастающей, и в центре зала появилась почти обнаженной известная секс-бомба Фатима. Её танец живота вызвал бурю аплодисментов, и мужчины приглашали её танцевать на столах, засовывая крупные банкноты за лифчик или в трусики-бикини.
Оглушенный музыкой и слегка опьяневший, я на несколько минут отключился от происходящего, и вдруг с ужасом увидел, что наш сосед-адвокат шепчется с танцовщицей, выразительно указывая на меня. Подмигнув подведенным глазом, гетера ринулась вперед, заслонив бюстом и животом единственный для меня путь к бегству между столиками. Закончив танец, она попыталась взобраться ко мне на колени, но в борьбу энергично включилась жена Мемика Ойя. Она отогнала гетеру, защитив мою честь.
Вполне понятно, что все участники симпозиума с удовольствием следили за этой сценой, которая к тому же была сфотографирована. Фарук за три доллара выкупил цветную фотографию и вручил ее мне, сварливо приговаривая: «от такой девушки мог отказаться только святой».
На следующий день участники симпозиума, здороваясь со мной, ехидно улыбались. Я стал популярным, и перед началом моего научного доклада раздались бурные аплодисменты.
Симпозиум продолжался еще два дня, и по вечерам, когда я собирался вернуться в свой номер, Фарук говорил:
– Посиди еще, не волнуйся, Фатима больше не придет.
Однако наступил вечер моего прощания с Бурсой. В доме Фарука собралась вся семья. Старший сын сам испек трех огромных рыб, которых за три часа до пиршества поймал в Мраморном море. Такие рыбы теперь редко попадаются на крючок, и все сочли это знаком расположения со стороны Аллаха.
Мы пили вино и читали стихи на русском, турецком и английском. В шесть утра я увидел стройную фигуру Мемика в толпе возле автостанции. Он принес мне билет, мы обнялись, и я занял свое любимое место наверху у ветрового стекла.
Айя София, Стамбул
Большая мечеть
Вид на Бурсу
Зелёная мечеть
Мечеть Аль Джами
Чартерный рейс
Сейчас мой рассказ о Турции приобретёт более серьёзный характер, затрагивающий экономику бывшего Советского Союза в период кризиса. Чартерные рейсы в разные страны начала 90–х годов имели существенное значение для поддержания экономики огромной полуголодной страны…
Я мирно дремал и просыпался, щурясь от красных лучей восходящего солнца, и не подозревал, что главному испытанию Аллах подвергает меня на обратном пути из Бурсы.
С потяжелевшим чемоданом я высадился возле «Терминала С» аэропорта для чартерных рейсов.
Перед автоматической дверью выстроилась огромная очередь людей, говорящих по-русски. Рядом громоздились тюки, картонные ящики, гигантские чемоданы и прочий груз на тележках. Казалось, эти габаритные грузы невозможно продвинуть в отверстие аппарата для контроля грузов. Но пропихивали, и через кордон полицейских и таможенников, сопровождаемые свистом железок в карманах проверяемых пассажиров, сами проталкивались в зал регистрации.
Надо было быть начеку при входе. Когда груз оказался на конвейере, а я в объятиях ощупывающих меня полицейских, малейшая задержка могла привести к потере вещей.
Впрочем, под напором этой колоссальной грузовой и людской массы контроль казался чисто условным, и, по-моему, не представляло труда провезти пару автоматов, гранат или даже часть атомной бомбы.
Когда, вывернув карманы, меня пропустили в зал, мой скромный чемоданчик оказался в его дальнем конце в руках одного из пассажиров. Без лишних объяснений я вернул свою собственность. Но не все были столь удачливы. Мафия не дремала, и по радио часто объявляли о пропавших вещах, а некоторые женщины растерянно сновали по залу с заплаканными глазами.
О женщинах – замученных маркитантках царящего в СССР кризиса – рассказ особый. Их было подавляющее большинство, и здесь они составляли сильный пол. Поэт Некрасов, описывая доблести русской женщины, не мог себе представить появления новой экзотической профессии «челночниц», по силе, а главное, по смекалке намного превосходящих бурлаков. С какими тюками и ящиками справлялись эти изящные создания. Впрочем, не только русские, но представительницы всех бывших республик СССР. В кожаных куртках, джинсах, с сигаретами в зубах и умением «выразиться» не хуже мужиков, когда припечет, они являли собой пример интернациональной эмансипации.
В первом зале иногда приходилось ожидать много часов, пока объявят регистрацию и пройдешь паспортный контроль. Стульев не было, сидели на тюках, ящиках, на чем попало. Заедали розоватое украинское сало пушистым турецким батоном, прикладываясь к высоким литровым бутылкам с импортными напитками. Огромная стихийная масса людей, лишенная какой-либо информации, терпеливо ждущая крика: «Пора, девоньки, пора!»
Но вот за барьером регистрации пассажиров появилась голубая табличка «Авиалинии Украины». Главную роль здесь играла бойкая Ирина. Она кокетливо на плохом английском беседовала с турками, улыбалась шуткам молодых людей гангстерского вида, ее отводили в сторону, о чем–то договаривались.
Спотыкаясь о гигантские ящики и тюки, я с трудом пробрался к регистрационной стойке. Равнодушно взглянув на билет, Ирина вернула его мне вместе с синим служебным паспортом:
– Сейчас такого рейса нет, его заменили.
– Что же мне оставаться в Стамбуле?
– Есть другие авиалинии.
– Но я заплатил за этот билет, и вы обязаны предоставить мне место. Иначе, вернувшись в Киев, я подам в суд на вашу авиакомпанию.
В голосе Ирины появился металл:
– Я Вам ничем не обязана. Не я заменяю рейсы. Мы в первую очередь обслуживаем туристов, а Вы без группы. Самолеты перегружены. Если останется место, я Вас посажу.
Стоящие возле стойки два «челнока» с лицами профессиональных гангстеров ждали с нетерпением окончания разговора.
– Ладно, дед. Тебе все хорошо объяснили. Занимай очередь в хвосте. Здесь все равны.
Прижимая чемодан и сумку, я с трудом пробрался к телефону-автомату и позвонил в Стамбул одному из слушателей моих лекций. Через 40 минут он приехал на такси и зашел в службу регистрации полетов.
– Все в порядке, – сказал он просветленно. Здесь работает очаровательная девушка Ирина. Она сказала, что все будет OK. И действительно, с грациозностью акробатки, балансируя на тюках и чемоданах, ко мне приближалась Ирина, кокетливо собирая восхищенные взгляды челноков:
– Где же Вы, профессор, – ласково прощебетала она. Пора, пора! Дайте, я отмечу Ваш билетик!
Пройдя паспортный контроль, я оказался во втором зале. Стульев и здесь было мало, и их захватывали с боем. Начался второй этап непредсказуемо долгого стоячего ожидания, пока не объявят посадку. Поражало, что те же тюки и ящики спокойно перекочевали с пассажирами во второй зал. Просто теперь они назывались «ручная кладь», которую берут в кабину самолета.
Пассажиры в огромном переполненном зале уже явно были «перегреты». Многие суетились, боясь пропустить свой рейс: разобрать хриплые объявления было невозможно. Временами между подвыпившими «туристами» возникали стычки, в которые вмешивалась полиция.
Но вот, наконец, объявили посадку. Автобус подкатил к киевскому АН-24. Вышли пилоты и бортпроводница, вынесли напольные весы.
– Самолет перегружен. Посадки не будет, пока не перевесим багаж. Чей этот ящик?».
Громкие возгласы: «Мы уже заплатили доллары при регистрации!»
– Кто это сказал? Ваш груз негабаритный и не может быть помещен в авиасалон. Так что, решайте, будете платить или останетесь со своим грузом в Стамбуле.
Торговля с пилотами продолжалась более двух часов, и, наконец, разъяренная группа «туристов» заняла места в самолете. Три передних сидения и даже проход были загромождены вещами, и пилоты и бортпроводницы каждый раз карабкались, чтобы попасть в отсек управления.
Бедный старенький АН-24, который больше четверти века соединял областные центры Украины, стал теперь «международным авиалайнером». Но старик давно заслужил «заслуженный отдых». В салоне габаритными грузами были ободраны все сидения. Многие уже не опускались или не поднимались. Не закреплялись привязные ремни.
Взлетали перегруженные АНы с большой неохотой. Моя соседка – «челночница» с большим стажем рассказала, что две недели назад их самолет так и не взлетел – мотор не завёлся. Пассажиров продержали в салоне три часа, поздней ночью выдали паспорта и отправили в гостиницу.
Но наш рейс оказался «удачным». Бортпроводница хриплым голосом объявила:
– Самолет сильно перегружен. Во время полета не вставать, особенно с задних сидений. Старайтесь без крайней надобности не ходить в туалет. Курение в салоне запрещено.
В ответ раздался мат. Салон был пропитан винными парами: заливали огорчение, вызванное добавочной уплатой за багаж.
Громко плакали две пассажирки из Николаева. Им сообщили, что в связи с поздним временем будет лишь одна посадка в Киеве.
Подъехал заправщик, и все почувствовали в салоне густой запах бензина. Бортпроводница выдернула сигарету изо рта у заснувшего пьяного пассажира:
– Староста, твой кореш хочет всех нас отправить на тот свет!
Через полчаса задраили дверь. Чартерный рейс начался. Раздалась команда пристегнуть ремни, заревел мотор, и самолётик выскочил на беговую дорожку. Замер, а потом с рёвом рванулся вперёд, но внезапно мотор заглох, и замедлился встречный бег фонарей на беговой дорожке. К ней подъехал автобус, и нас с багажом отправили в зал ожидания…
Аллах нас спас, и через семь часов мы благополучно другим рейсом прилетели в Киевский аэропорт Борисполь…
