№5/3, 2010 - 27 мая 2010 года – годовщина со дня кончины Андрея Кучаева, русского писателя
Андрей Кучаев КРОТ
Я сидел на обочине симпатичной поляны и безо всяких мыслей рассматривал кротовые кучи, которых за ночь появилось великое множество. Набоков где-то назвал такие кучи "червистыми", я хочу назвать их как-нибудь иначе. Например, почти съедобными на вид, похожими на сухой черный творог. Правда, не все кучки успели подсохнуть, некоторые совсем свежие: постный свежий творог, лилипутские терриконы карликовых шахт.
Я хорошо вдруг представил себе и самих "шахтеров", маленьких, упругих, черных зверьков. С гладкой шерсткой. Их никогда нельзя увидеть сидящими рядом с кучами, праздно греющимися на солнце. Они все время в работе. Когда они спят?
"Они – слепые, – размышлял я, – но для кротов, которым нечего делать на белом свете, чья жизнь целиком проходит под землей, во мраке, понятие слепоты весьма относительно. Это мы, так называемые зрячие, для них досадный феномен. Будь крот зрячим, чтобы увидел он? Мрак, который и увидеть нельзя! То есть он бы... ослеп снова!"
"Кроты берегут свою слепоту. Ибо она - зрение кротов. А если она - зрение, то в поле этого зрения должен существовать свой мир. Каков он?"
Я попытался представить себя кротом. Не слепым! Нет! Кротом. Открыты ли глаза, нет ли, – я обречен видеть то, что положено видеть глазам, неприспособленным для созерцания того, что мы суетно называем внешним миром. В таком случае эти глаза видят мир внутренний.
"Какая чепуха! – возмутился я, – какой у кротов внутренний мир? Другое дело человек. У него по общепринятому мнению такой мир существует". Передо мной возник некий интеллектуальный ландшафт. Возвышенности возвышенного. Низменности низменного. Горные вершины духовных воспарений. Сияющие пики взлетов фантазии и недосягаемые ледники мечты.
"Какой же это внутренний мир!? – язвительно осадил я сам себя. Это мысли, а вовсе не то, что видит глаз. В нормальном состоянии человек никакого внутреннего мира не видит. Он ничего не видит. Нечто "внутреннее" он видит во сне, в бреду, в горячке, в безумии, в наркотическом опьянении. Кроты избавлены от вредных привычек. Они не употребляют наркотиков, не напиваются до горячки, не бредят. Значит, они постоянно спят! И видят во сне свой неповторимый внутренний мир. И он, этот мир, наверняка и есть мир подлинный, не замусоренный внешними второстепенными, навязанными случайной окружающей действительностью предметами".
С кротами я разобрался. До такой степени, что они подсказали мне колоссальную никчемность внешнего. И крайнюю нашу ограниченность в способности постоянно и неукоснительно созерцать подлинный мир, каковую я без труда обнаружил у кротов. Ведь не можем мы уповать лишь на губительные наркотики или водку?! Сны наши случайны и недолговечны, их иногда просто невозможно вспомнить наутро.
"Я должен попытаться, подобно кроту, погрузиться в полную, но "зрячую" тьму. И, кажется, я знаю, как это сделать!"
Я давно пригляделся к симпатичной яме на раскопках, которые проводили археологи вблизи моего жилища, где когда-то стоял монастырь бенедиктинцев. Земля тут была еще свежая, и полно было всяких приспособлений для сложных земляных работ.
Под вечер, облачившись в костюм для подводного плавания, прихватив дыхательную трубку, на которую я насадил шланг для садовой поливки, я отправился на место раскопок. Аккуратно навалив кучу земли на специально подготовленный лоток, так что всю массу земли удерживала специальная заслонка, я спрыгнул в яму, выбросив кишку для поливки далеко наверх, так что у меня был другой ее конец с дыхательной трубкой. Потом я дернул за веревку заслонки, и вся масса земли мгновенно обрушилась на меня, так что я оказался погребенным в культурном слое бенедиктинцев.
Какое-то время я приходил в себя. Открыл глаза. Через стекло маски я видел... Ничего я не видел! Как было задумано вначале, я должен теперь заставить себя заснуть. В загубнике дыхательной трубки была спрятана таблетка снотворного. Я разгрыз ее и благополучно прикорнул. Я легко засыпаю. Во сне я не видел ничего, что заставило меня несколько пересмотреть "теорию кротов". Следовало признать, что у них стерта граница между явью и сном. В принципе это – дело тренировки. Во всяком случае, я понял, что уже не сплю. По-прежнему вокруг меня был мрак. Постепенно этот мрак стал заполнять и вообще все мыслимое пространство, так что понятие мрака перестало быть таковым, а просто превратилось в понятие "мир внутри меня и вне". Все было уже мрак и не мрак. ВСЕ было неким пока незаполненным пространством.
"Чтобы пространство заполнилось, мне надо, подобно кроту, рыть, рыть и рыть!"
Я начал рыть, тем более что это соответствовало моему желанию выбраться в конце концов из этой добровольной могилы. Я припомнил обо всех ухищрениях, к каким прибегают кроты, когда роют свои ходы: уминать, разгребать, таранить фронтом, ластообразно убирать в стороны и вверх. Помнится, я читал о землеройной машине по принципу крота. По-моему, фантастика. У меня получалось с большим трудом. Однако дело мало-помалу шло. Я продвигался, как вычислил, вперед и вверх. Воздух пока поступал, но со шлангом было не так-то просто, его надо было продирать вместе с трубкой, это создавало трудности. Приходилось все время контролировать, чтобы его не стащило с трубки. Но и с этим я справился. Я РЫЛ. Движения мои стали механическими. Я экономил силы и работал в определенном ритме.
Ощутить себя полностью кротом мне мешали некоторое время воспоминания. Я еще подкорректировал "теорию кротов":
У КРОТОВ НЕТ НИКАКИХ ВОСПОМИНАНИЙ".
Через какое-то время и у меня не осталось никаких воспоминаний – работа поглотила меня всего. Очень медленно я продвигался. Мрак стал сначала каким-то прозрачным, потом светлым. Потом перед моим взором предстали туманные картины. Я видел несколько размытый пейзаж, убогие лачуги были рассыпаны по холмистой местности. Одинокий оборванный монах с посохом шел по пыльной дороге, лицо его закрывал капюшон, надвинутый от пыли, надо полагать, аж до подбородка. Мимо рысью проскакало несколько всадников в латах, с пиками, на кончиках которых трепетали лоскуты вымпелов или флажков. Потом я оказался внутри костела
Деревянный Христос, реалистически раскрашеный, висел на вервиях над алтарем. Ниже стояла статуя Девы Марии с младенцем, тоже раскрашенная. На хорах давешний монах сидел перед небольшим органом. Угрюмая и требовательная музыка гудела под сводами. Рыцари стояли, преклонив колено. Незамеченный мной пастырь читал молитву. Похоже, это была заупокойная месса. Стоял и гроб, в котором лежал некто в рыцарских доспехах. Взор мой, как кинокамера при наезде, приблизился к лежащему. В нем я без труда узнал самого себя. Во мне не было ни удивления, ни страха. Потом все заволокло тьмою.
Я почувствовал, что задыхаюсь. Нашарил трубку – шланга на ней не было. Однако я механически продолжал работать – рыть. Из последних сил. Я рыл так, словно был птицей, летящей в вакууме. Конец?
Как-то сразу голова моя вынырнула из тесноты на волю. Передо мной высилась "кротовая куча".
Отдышавшись, я стряхнул землю, расправил руки-ноги, стащил маску и выплюнул, наконец, проклятую трубку. Звезды мирно подмигивали мне с высоты, насмехаясь лукаво над моими попытками заглянуть туда, куда им одним позволено было заглядывать.
В рыхлой, полусъедобной на вид куче земли лежал какой-то обломок. Я достал его, чуть потеснив землю привычными уже ладонями. Это был кусочек тернового венца с головы скульптурного Христа.
"Каков же мой внутренний мир? – попытался я подытожить только что приобретенный опыт. В далеком, вероятно, прошлом это была, несомненно, вера. А теперь это звезды – сверху, куча полусъедобной земли – снизу.
И вот этот обломок, три шипа из венца Спасителя..."
