Без зачатков положительного и
прекрасного нельзя выходить человеку
в жизнь из детства; без зачатков
положительного и прекрасного нельзя
пускать поколение в путь.
Ф. Достоевский
Я понимаю, что название этого опуса может вызвать недоумение, учитывая, что к началу войны автор достиг возраста 3 лет и 8 месяцев. Но тем не менее оно вполне соответствует сути и полностью отражает сущность происшедшего со мной за годы войны и воздействие этих лет и совершившихся тогда событий и встреч на мою дальнейшую судьбу.
Сошлюсь на мудрость и авторитет Льва Толстого, утверждавшего, что наиболее значимо в созидании личности первое пятилетие жизни: именно тогда закладываются по опыту первых впечатлений и получаемых ощущений те эталоны нравственности (или безнравственности), на основе которых формируется личность.
Война оказала воздействие на все общество; думаю, нет ни одной семьи, которая не стала бы ее жертвой. Часть семьи моего отца погибла в гетто Варшавы. Сам он прошел через фашистские лагери для военнопленных и в последующем не раз слышал в московских кабинетах компетентных органов убийственный по своей бесчеловечности вопрос «Почему вы остались живы?». Не «как», не «каким образом», а «почему». Видимо, они не признавали за ним этого права. Мы с мамой более двух лет прожили в эвакуации в Иркутске, испытав все тяготы, которые были в то время обычной бытовой нормой.
Но если говорить о влиянии войны, то следует, мне кажется, попробовать оценить ее воздействие на собственную душевную и духовную конструкцию и как следствие этого – на биографию. Пробую сделать это.
Душевный склад любой личности, даже самой примитивной, многогранен. Здесь, помимо генетических факторов, важна роль воспитующего воздействия среды и прежде всего - семьи. Я вырос и сформировался под воздействием великой русской культуры и обязан ей прежде всего всем лучшим, что есть во мне.
Я врач по убеждению и профессии, и естественно, что ведущее место в моей жизни занимает медицина, неврология, гомеопатия.
Круг моих культурных интересов довольно широк: литература во всем ее многообразии, поэзия, А.С. Пушкин, Великая французская революция и Наполеон, искусство – театр, изобразительное искусство и значимее всего – музыка. И все это получило основы во время войны, а кое-что под непосредственным ее воздействием.
Мы с мамой прибыли в Иркутск в конце июля 1941 г. и поселились в доме женщины, преподавшей мне первый в моей жизни урок человечности. Софья Натановна Левинсон, доцент и декан стоматологического факультета Иркутского медицинского института, была родной сестрой жены моего дяди, брата отца. Родство, скажем прямо, эфемерное, призрачное.
Помимо своей сестры и ее семьи она приняла нас и еще 9 (!) человек наших близких и дальних родственников в свой дом и к своему столу, причем некоторых из них она видела впервые в жизни. И все мы несколько месяцев жили у нее, пока не получили своих углов и средств к существованию. И никто никогда не видел у нее раздражения, недовольства, даже обычного утомления от этого табора в своем доме. Ничего кроме доброжелательной улыбки. Я до сих пор храню благоговейную и благодарную память об этой женщине, впервые показавшей мне, как надо отдавать последнее, не требуя за это даже обычной признательности. Об этом стоит вспомнить в наше время, когда расхожей стала крылатая фраза «Это твои проблемы».
Вскоре мама получила работу в канцелярии военного госпиталя.
Я часто приходил туда и начинал свой собственный обход палат, развлекая раненых стихами и песнями. Естественно, движимый лучшими побуждениями, я не представлял, что для части их это было тяжелой психической травмой, воспоминанием о потерянных семьях, погибших детях. Я не мог понять их слез от моих веселых песенок. Мне объяснили. Так я впервые понял, что даже участие должно быть продуманным, чтобы не доставлять и не усиливать боль.
Там же я увидел впервые кровь, гнойные бинты, ампутированные конечности. обезображенные рубцами и ожогами тела и лица, эпилептические припадки, первую смерть. Ужас этого был столь велик, что у меня началось нервное расстройство: нарушился сон, появились черты характера, не свойственные ребенку моего возраста. Я мучился от их страданий и от детского непонимания, что их нельзя вылечить сразу. Тогда же впервые мною была почувствована душевная боль от собственного бессилия в этой ситуации, от того, что в будущем я определил беспомощным состраданием. С этим кошмаром невозможно жить. Но человеческий мозг устроен таким образом, что спасает от подобных ситуаций, убирая их из сознания, освобождая от них. Он переводит их из коры (зона сознательного) в глубинные подкорковые структуры (зона бессознательного), давая человеку возможность продолжать нормальную жизнедеятельность и ограждая от психического расстройства. Но иногда это глубоко спрятанное и давно забытое страдание вновь возвращается в сознание, и тогда оно способно в корне изменить человеческую жизнь, что произошло со мной 13 лет спустя. Но об этом позднее.
Когда-то в Иркутске отбывали ссылку семьи декабристов после отбытия сроков каторги. Память о них сохраняется и поныне. Там я, малолетний, впервые услышал от мамы фамилию Волконские, увидел их дом. От них был всего один шаг к священному для меня до сих пор имени – Пушкин.
Там мама прочла мне первые его стихи, одарив меня этим счастьем на всю оставшуюся жизнь. Причем это были не пушкинские сказки, а «Во глубине сибирских руд» и «Мой первый друг, мой друг бесценный» с подробным объяснением каждого слова, каждой мысли.
Увлечение декабризмом как нравственным явлением и политическим течением я пронес через всю жизнь. Я прочел уголовные дела почти всех членов Тайного общества (они были изданы МВД СССР для служебного пользования); в квартире А.С.Пушкина на Мойке, стоя на масонском ковре П.Пестеля, я держал в руках подлинники допросных листов декабристов с резолюциями императора Николая I. С течением лет, с возрастом менялась моя политическая оценка, но нравственно эти люди для меня святы и нетленны до сих пор. От них, от их мыслей я пришел к Вольтеру, Дидро, Гельвецию и Руссо, к Великой французской революции, к уникальному в своей неповторимости явлению Наполеона Бонапарта. А окунувшись в глубины философии однажды, остановиться уже невозможно, и начинается постижение Паскаля, Декарта и великих немцев – Канта, Шеллинга, Гегеля.
На нашей улице в Иркутске находилось здание драматического театра. Но в те годы оно было занято труппой Киевской (и частично Харьковской) оперы, эвакуированной туда.
И однажды, идучи мимо этого здания, к маме бросилась женщина, они обнялись, расцеловались, вместе плакали. Это была замечательная певица, солистка Киевской оперы Зоя Гайдай, владевшая впоследствии абсолютным признанием и высшими титулами театральной иерархии СССР. Первым дуэтом Киевской оперы еще оставались Литвиненко-Вогельмут и Паторжинский, но следующим, вторым, прочно держались Зоя Гайдай и Платонов. Затискав и зацеловав меня, угостив конфетами и печеньем (в то время!), она затащила нас в театр, усадила в ложу, намереваясь продолжить общение по окончании спектакля. До этого я в театре был всего один раз, видел «Красную шапочку» в Иркутском ТЮЗе и, естественно, ожидал новой сказки. Свет медленно погас, но занавес оставался недвижим. Настала абсолютная тишина, перешедшая затем в первые такты Музыки. Но это была не музыка по радио, к которой я привык, и не музыка уличного духового оркестра, которую мы иногда слушали. Эта музыка, казалось, была лишена ритма, она не звучала, а вливалась в меня и куда-то поднимала, нивелируя реальность. Она прекратилась через несколько минут, но за эти минуты моя рубашка стала влажной, я нечетко осознавал, где нахожусь, и мама сочла необходимым увести меня из театра. Прозвучавшая музыка была вступлением к «Травиате» Д.Верди. И с тех пор моя жизнь потекла иначе. Я знал, что может зазвучать такая музыка, под звуки которой изменится все окружающее, хоть фактически, к моему удивлению, не менялось ничего. Найти этому словесное определение я не мог, да и сейчас, прожив целую жизнь, тоже не могу.
Как категория музыка выше слова. И тогда мною было получено первое, еще не оформленное представление о тончайшей из существующих конструкций – Душе. До сих пор в последние мгновения перед началом концерта, в эти волшебные, непередаваемые мгновения предзвуковой тишины я ощущаю, как душа раскрывается, готовясь к отдаче и принятию музыки.
Конечно, тогда я не мог предположить, что услышу лучших музыкантов века, что судьба подарит мне личные встречи с Юлианом Ситковецким, Генрихом Нейгаузом, Святославом Рихтером, Давидом Ойстрахом, Рудольфом Керером, что мою жизнь украсят концерты с участием В.Софроницкого, М.Юдиной, Э.Гилельса, Л.Когана, Л.Бернстайна, А.Рубинштейна, Л.Стоковского, Ю.Орманди, И.Менухина, Г.Шеринга, Ш.Мюнша, Г.Караяна, И.Стерна, Н.Рахлина, В.Клайберна и еще многих великих музыкантов.
Но каждый раз, очищаясь и рождаясь заново под звуки музыки, я вспоминаю, как это состояние было испытано мною впервые более 60 лет назад под звуки Д.Верди в Иркутске, куда нас забросила война.
Зимой 1943 года мама заболела крупозной пневмонией. Она лежала дома практически без помощи с температурой под 40 , иногда в бреду, а я, пятилетний, плакал и просил ее не умирать. На второй день пришли двое солдат с носилками и одеялами (был сильный мороз) и сказали, что начальник госпиталя приказал доставить маму. Ее унесли, а я остался один, и меня забрала мамина подруга, жившая вблизи нас.
Начальник военного госпиталя доктор Моисей Яковлевич Явербаум был добрым и обаятельным интеллигентом. Мы были знакомы семьями, и они с женой предлагали забрать меня в свою семью до нашего возвращения в Москву, считая, что так будет легче маме и сытнее мне. У них было двое детей, и они искренне готовы были взять меня временно третьим. Но надо отдать себе отчет в том, что М.Я.Явербаум в качестве должностного лица приказал положить в военный госпиталь человека гражданского, не имеющего на это никакого права. Эра антибиотиков в то время еще не наступила, пневмонию лечили сульфидином, который шел на вес золота. И, наконец, в госпитале не было женских палат. Было приказано положить маму в маленькую одноместную палату, смежную с 10-местной офицерской, куда обычно выносили агонирующих. Ее начали лечить сульфидином, который был строго учетным и потому его было необходимо на кого-то списывать. Не подлежало сомнению, что в случае доноса начальник госпиталя по законам военного времени шел под трибунал.
Он спас мою мать и преподал мне бесценный урок, как для спасения человеческой жизни можно рисковать не только своим благополучием и карьерой, но и свободой.
30 лет спустя, проходя курс усовершенствования на кафедре неврологии Центрального института усовершенствования врачей в Москве, я встретил в нашей группе двух врачей из Иркутска, которые были сослуживцами детей М.Я.Явербаума. Через них я передал письмо к нему, напомнил о нас и попытался словом (при всем несовершенстве слов) выразить признательность за все, чем мы обязаны ему. Он ответил мне и маме теплыми письмами.
В самом начале января 1943 г. в наш детский сад приехала кинохроника. Снимали большой фильм для союзников о судьбах и образе жизни эвакуированных из европейской части страны. У нас предстояло снять детскую часть этого фильма. Было организовано большое веселье у нашей елки, всех нас нарядили. Я был в костюме Арлекина. Для съемки крупным планом мой рот и подбородок испачкали шоколадом. Потом, не выдержав, по-видимому, мой взгляд, маленький кусочек шоколада положили мне в рот. Под елкой стояли блюда с яблоками, но лишь одно было полно настоящими плодами, которые нам дали попробовать.
Не знаю, сохранился ли этот фильм где-нибудь в архивах кинохроники, но он вечно жив в моей памяти, в моей ненависти к потемкинской деревне, к показухе.
Но и война, как все на свете, кончилась.
Мы возвратились в Москву в ноябре 1943 г. В октябре 1945 г. вернулся отец, прошедший через ад, в сравнении с которым дантовский представляется шуточной забавой.
Я рос, учился. Много читал, смотрел и слушал. Мое развитие шло с отчетливым преобладанием гуманитарного направления. Я серьезно занимался литературой и историей. Моя ученическая работа о декабристе Михаиле Лунине оказалась успешной, ею заинтересовались в профессиональных кругах. В то время замечательная книга Н.Я.Эйдельмана об этом человеке еще не была написана. Я занял 2-е место на литературной олимпиаде школьников в Московском университете, что давало мне несколько преимущественных баллов на предстоящих вступительных экзаменах. В ближайших планах была работа о личных и творческих связях А.С.Пушкина с будущими декабристами, начиная с лицейских лет и заканчивая К. Рылеевым и А. Бестужевым (Марлинским). Люди, обладающие серьезным влиянием в Московском историко-архивном институте, почти гарантировали мое поступление, если я предпочту этот вуз. Будущее мое представлялось интересным и практически не вызывающим сомнений. И вдруг…
И вдруг свершилось не только непредвиденное, но и плохо представимое. Летом 1954 г. в результате случайности (как тут еще раз не подумать о закономерности всех случайностей?) ко мне в руки попала книга И.М. Сеченова «Рефлексы головного мозга». И все перевернулось, жизнь приобрела иное качество, ценности стали иными. Все, что мучило меня в Иркутском госпитале, все кошмары ранений и увечий, все терзания души поднялись из области бессознательного и вернулись в сознание, заполнив его целиком. И до меня дошло, что сострадание перестанет быть беспомощным, если я стану…врачом.
Даже сейчас мне трудно писать о своих терзаниях того времени. Только перспектива стать врачом действовала успокаивающе и снимала непереносимое душевное смятение. Но я понимал, что это будущее не совсем мое, что я рожден для другого. Не останавливало даже это.
Я объявил домашним о принятом решении, об изменении судьбы. Они были в ужасе, ибо было ясно, что к экзаменам в медицинский институт я совершенно не подготовлен. И это не остановило.
Получив аттестат зрелости, я подал заявление о приеме в медицинский и, естественно, не прошел по конкурсу. Мне удалось устроиться на работу санитаром кафедры нормальной анатомии этого же института, иными словами, – санитаром студенческого морга. Днем меня наяву мучили трупы и запах формалина, а в ночных сновидениях возникали картины Иркутского госпиталя. И сейчас, 50 лет спустя, я не могу понять, как мне удалось тогда выстоять. Я поступил в институт лишь с четвертой попытки, успев до этого окончить медицинское училище и стать для начала фельдшером.
И при всех неудачах рядом существовал и манил к себе любимый мною мир филологии и истории, возврат в который был возможен, корабли еще не были сожжены, меня убеждали близкие, друзья, со мной пытались говорить профессионалы. Порой я понимал их правоту, даже хотел поступить в соответствии с ней, но … не мог. Иркутский госпиталь оказывался сильнее. И тогда я начал медленно отходить от литературы и истории: перестал посещать научные общества, заставил себя не следить за новыми публикациями, стал исчезать из поля зрения профессионалов.
Прочитав «Охранную грамоту» Бориса Пастернака, я прекрасно понимал его душевное состояние при сознательном отходе от музыки, его душевные терзания и продолжительную неприкаянность. Разумеется, я не провожу аналогий с одним из самых глубоких философов и лириков в русской поэзии, да и психологические ситуации сходны лишь частично: его альтернативой была поэзия, живопись слова и образа, а моей – морг, даже не говоря о несопоставимом различии дарований.
Но в конце концов институт был окончен и диплом врача получен. Мне несказанно повезло при распределении: было предложено на выбор одно из трех стационарных неврологических отделений – два в городских клинических больницах и одно в госпитале инвалидов Отечественной войны. Без предварительного ознакомления я выбрал госпиталь для инвалидов, и несколько следующих лет жизни были связаны с ним.
Об этом стоит говорить отдельно. Моими пациентами были люди, не представлявшие в большинстве никакой общественной ценности – увечные, контуженные эпилептики, изломанные судьбой и никому не нужные.
Государство откупалось, тратя на их существование определенные средства, но не проявляло в отношении их ни подлинного признания, ни сердечности, ни искренней благодарности. На лечение партийных и государственных чиновников тратились значительно большие средства, хоть их заслуги не шли ни в какое сравнение с заслугами моих пациентов. Большинство их имело III группу инвалидности, не дававшую никаких социальных льгот по сравнению с обычной инвалидностью по возрасту.
И эти люди, ставшие пушечным мясом и защитившие в ранней молодости страну, превратились сразу после этого в общественный балласт, который требовал одних лишь затрат на свое содержание: ведь большинство их не успели получить до войны ни специального образования, ни приличных профессий. А потому у чиновников всех мастей, во все времена правивших в стране, они не вызывали ничего кроме раздражения. Только глядя на них и знакомясь с их судьбами, я понял пустоту высокопарных литературных клише типа «все сделал», «все отдал», «все совершил» и т. п. Мне стало ясно на их примере, что все можно только потерять. И еще одна истина открылась мне тогда: величие страны, державы не в военной мощи, не в самом современном оружии, даже не в самой развитой науке, а только в величии ее рядовых граждан.
Работая с этими людьми, я стал прежде всего их выслушивать, дал им возможность выговариваться, изливать все, накопившееся за эти годы, жалел их по-человечески и искренне сочувствовал. Нередко это компенсировало отсутствие у меня в то время серьезного врачебного опыта.
И еще старался повысить им группу инвалидности, что улучшало их материальные возможности. Решение этого вопроса зависело во многом от составления посыльного листа на экспертную комиссию, и я составлял его так, что чиновнику (даже если это врач-чиновник) оспаривать его было очень трудно. Не скрою, довольно часто при этом я усиливал, сгущал симптоматику.
А когда по результатам годовых отчетов за несколько лет выяснилось, что почти все мои пациенты получили повышение группы инвалидности, разразился скандал. Меня предупреждали заранее, что этот скандал возможен, что могут последовать санкции, что я многим рискую. Я задумался, но вовремя вспомнил, что доктор М.Я.Явербаум, спасая мою мать, рисковал значительно больше. Мне был объявлен строгий выговор городским отделом здравоохранения за разбазаривание государственных средств, приказ об этом был зачитан во всех медицинских учреждениях города.
В принципах и стиле моей дальнейшей работы это ничего не изменило. Оставаться человеком всегда было важнее следования правилам, нравственная основа которых мною не разделялась – это еще один вывод, сделанный мною из отдаленных последствий войны.
Последний эпизод относится к значительно более позднему времени. Я был уже довольно опытным врачом, прошел немало московских клиник, заведовал в то время большим клиническим отделением в Московском гомеопатическом центре и преподавал в Гомеопатическом университете.
Помимо участия в чтении общего теоретического курса я стал читать свой авторский курс «Гомеопатия и заболевания нервной системы».
На первое чтение этого курса записалось 20 слушателей из разных областей страны. Все они были врачами-неврологами, уже прослушавшими у нас общий курс. С пятью из них, проявившими повышенный интерес, я сблизился, приглашал их присутствовать на своих приемах с последующим разбором клиники и назначений. Несмотря на то, что они были почти на 20 лет моложе меня, мы сделались друзьями, переписывались, иногда я давал им телефонные консультации, обязательно встречались при их приездах в Москву. В 1994 году все они присутствовали в Москве на каком-то семинаре и 30 сентября позвонили мне, попросив о встрече в обеденное время следующего дня. Это был день моего рождения, и я решил подарить себе эту встречу.
Мы встретились в кафе, обнялись. Они поздравили меня, подарили мне изумительные диски с записями С.Рихтера, несколько высокопарно назвали себя моими учениками. Я иронически улыбался, понимая, что учителем может быть только Бог, а им просто импонировала моя концепция лечения инсультов, и они стали ее последователями.
В процессе беседы я признался им, что моя творческая жизнь не удалась, что достигнуто очень мало, что я мечтал о значительно большем.
И вдруг одна из них, молодая и мыслящая женщина, возразила довольно резко:
- Грешно Вам, Владимир Ильич! Нет у Вас права так говорить. Это Ваша-то жизнь не удалась?
Чем же?
У Вас нет ученых степеней и званий? Но Вы ведь сами не пожелали их иметь! Один Ваш
авторский курс – уже законченная диссертация.
Ваше выступление на любой гомеопатической конференции становится событием.
И Вы смеете всерьез говорить о собственной несостоятельности, будучи избранником?
- ?!?!
- Объясню. Следите за моей логикой и не перебивайте.
Сегодня 1 октября, день Вашего рождения. Так вот, свыше – это день Божьей матери
Целительницы, а люди сделали этот день международным днем музыки. Скажите, для Вас есть
что-либо более значимое на свете? Нет? Тогда Вы не смеете жаловаться.
Признаюсь, меня забавлял ее панегирик. Я имел в виду совсем иной аспект несостоятельности, нежели она, не имеющий ничего общего со степенями и званиями, к отсутствию (как, впрочем, и к наличию) которых я всегда относился более чем спокойно.
Но выявленное ею совпадение ошеломило меня настолько, что на короткое время я лишился дара речи и не мог возразить ей.
А затем еще раз вспомнил, что оба упомянутые ею начала зародились в моей жизни во время войны, а одно из них – прямое ее следствие.
Вот таким образом сложилась жизнь.
И литература, и история не были потеряны, утрачены навсегда. Они остались в моей жизни, но в совсем ином качестве. Я не сделал их профессией, средством социальной адаптации, сохранив трепетную любовь.
С годами отношения частично восстановились, но после некоторых размышлений я решил не позволять себе ничего кроме ежегодных поездок в Санкт-Петербург 10 февраля (день смерти Александра Сергеевича) в ответ на любезные приглашения Музея-квартиры А.С. Пушкина на Мойке 12.
Изложенное здесь оказалось слишком личным, но иначе и быть не могло: ведь я пишу о роли войны в моей судьбе. А описывать и оценивать ключевые моменты собственной судьбы всегда непросто, это требует откровений.
Не мне судить, состоялся ли я и каким стал. Но, как видно из изложенного, война, эта противоестественная всемирная трагедия, оказала громадное, может быть, решающее воздействие на мою судьбу, на формирование того нравственного императива, благодаря которому я стал личностью, человеком.
Но, может, я страдаю переоценкой, и моя судьба сложилась бы аналогично и без войны?
Возможно. Но как история не имеет сослагательного наклонения, так и история отдельной жизни - биография – также не знает его.
