Начало 1825 года. Обычный московский февраль. Сугробы в полях и на обочинах накатаных дорог. Кареты, сани, саночки... Пар от дыхания пофыркивающих на морозе лошадок. Стрелой уходящий в небо дым от множества печных труб. Холод, но в храме душно, и маленькие форточки церковных окошек отворены. Свежий дух снега, мороза и печного дымка смешивается с запахом ладана и восковых свечей, которые чуть потрескивают, распространяя густой медовый аромат.
На отпевание помещика Веремеева явилось пол Москвы. Дамские душистые шубки, крытые бархатом, шуршащие шёлком пышные юбки, кружева и шёпот, шёпот... Господа с гордо задранными подбородками над белыми уголками воротников, траурные галстуки. Всё, как приличествует скорбной минуте. И милостивые государи тоже нет-нет да и пошепчут друг другу в оттопыренное ушко скандальные вести, шуршащие по матушке–Москве. За несколько дней до своей кончины Веремеев изволил играть в карты в доме известного Александра Александровича Алябьева. Хозяин уличил его в нечестной игре и побил изрядно, а через несколько дней бедняга скончался. То ли от побоев, то ли от болезни, упокой, Господь, его грешную душу...
Отзвучала заупокойная служба, отрокотало диаконово «Ныне отпущаеши...», разошлись, отшуршали шелковые юбки и меховые шубы, отсвистели полозья последних саней, отскрипели по притоптанному снегу подошвы уходящих. Но не умолкал назойливый шёпот Московского общества....
– Ах, ах, сударыня. Подумайте, какой скандал! Ведь только шестого января на торжественном открытии Большого театра мы наслаждались музыкой господина Алябьева. А какие очаровательные вальсы и другие пиесы он сочинял! И очень, очень милый тенор и пианист изрядный, говорят, ученик самого Джона Филда....
А герой всех этих слухов и сплетен, отставной гусарский подполковник Алябьев, кутила, меломан, ловелас и заядлый картёжник, дворянский дитятя, высокообразованный сынок Его Благородия Тобольского вице-губернатора и сенатора, герой Отечественной войны, орденоносец, соратник Дениса Васильича Давыдова был обвинен в убийстве и препровождён в тюремную камеру. Он отправился в тюрьму с легким сердцем, поскольку был уверен, что следователи во всем разберутся, и его невиновность будет доказана. Но судьбой композитора управляла злая воля.
– Ах, какая неприятность! Какая неожиданность! А ведь Алябьев в дом Римских-Корсаковых женихом ездил, с дочкой их у него было все слажено. Теперь уж о помолвке и речи нет, бедняжка Екатерина Александровна все глазки проплакала...
– Это какие Римские-Корсаковы? Те что принимают этих скандалистов-сочинителей вроде Пушкина, Грибоедова и Давыдова?
– Да, сударыни, это неприятность, но поверьте мне вовсе не неожиданность. Господин Алябьев никогда не слыл осторожным даже на войне, а уж выйдя в отставку...
Шепот, шепот...
За тюремными стенами трескучие морозы – марток, надевай трое порток. В печальной полутьме огонёк свечи на грубом тюремном столике. Он слабо колеблется, когда Александр Александрович вышагивает мимо. Тигр в клетке. А впереди – три года сидения в каземате, лишение дворянства, публичная гражданская казнь на эшафоте. Над его головой сломают шпагу, с офицерского мундира сорвут эполеты, ордена - и бросят в костер... Уничтоженного, раздавленного Алябьева спасла музыка. Старшая сестра выхлопотала разрешение привезти узнику пианино. В неволе он буквально не отходил от него, создавая все новые произведения - всего их оказалось 500!. (Многие не прочитаны до сих пор и ждут своего времени в архивах Московской консерватории.)
А впереди было еще одно испытание. Екатерина Александровна. Катенька. Одна перед родителями и светом...
Узника охватывает то глубокое отчаяние и смирение, то гневное возбуждение. Образы, вспыхивающие в мозгу, сплетаются в слова, слова в стихи. Иногда звучат в голове чужие стихи. Чаще всего – Дельвига. Соловей мой, соловей, голосистый соловей. Ты куда, куда летишь, где всю ночку пропоёшь? Поэтические строки рождают мелодические рисунки. Любовь, любовь... Безжалостная ты дама.
Не отчаивайтесь, Александр Александрович. Ах, знать бы Вам, что всё ещё будет в Вашей жизни. Поверьте мне через тьму лет. Пусть греет и ласкает Вас огонёк свечи. Предстоит Вам то ли печальная, то ли высокотворческая ссылка в родной Тобольск. Деятельной Вашей натуре многое принесут и блуждания по Кавказским ущельям, и скачки по Башкирским степям, и ветер в гривах низкорослых лошадок, и странные и восхитительные звуки домбры в руках кыргызских акынов.
Придет к Вам слава, негромкая, но прочная. Ваш «Соловей» облетит весь мир. Придет, хоть и позднее, личное счастье: вдова Екатерина Александровна Офросимова, Ваша Катенька, станет, наконец, Вашей женой. Вам будет 53, а ей – 37 лет.
Не печальтесь, Александр Александрович. Настоящие друзья не оставят Вас, а счастье в браке с любящей и любимой женщиной вознаградит за все несчастья. Екатерина Александровна лишь ненадолго переживёт Вас. Только три года дано будет ей молиться за Вас в Вашем скромном последнем приюте за святыми стенами Симонова монастыря, что на левом берегу Москвы-реки. Где на Вашей надгробной плите будет выгравирована маленькая остроносая птичка с раскрытым клювиком - поющий соловей... Всё ещё будет. Кисмет, кисмет...
Но пусть милость Божия сохранит Вас видеть из вселенских высей страшный взрыв в ночь шестой годовщины смерти оголтелого мечтателя, злого демона России Владимира Ульянова. Исчезнет в монастырских развалинах ваша супружеская могила. Зачем? Почему? Кисмет? Судьба?
Простите их, Александр Александрович, они не ведают, что творят. Простите нас, потомков.
Мои пальцы привычно пробегают по клавишам. Знакомые звуки, неувядающая мелодия. Нет, я не Пантофель-Нечецкая. Мне не спеть Ваш неумирающий романс – гимн певцу любви, маленькой серенькой птичке, рождённый Вами в тюремном мраке.
– Соловей мой, соловей, голосистый соловей. Ты куда, куда летишь, где всю ночку пропоёшь?
Говорят души ушедших живы в вселенских высях, пока их помнит хоть одна душа, живущего на Земле. Мы помним Вас, Александр Александрович Алябьев. Это не напыщеная эпитафия над Вашим взорванным прахом. Это память о Вас, рожденном на земле 4 августа 220 лет назад.
И чтобы не погас в глубинах времени колеблющийся огонёк Вашего светильника, я зажигаю свечу на своём столе.
