Тоскует старый немец на чужбине. Лежит в кармане новый аусвайс, И нет на Русь ему пути отныне В бедлам национальностей и рас. В Россию немцы за два трудных века Врастали сердцем, бытом и трудом. Судя по многочисленным приметам. Возврат оставил на душе надлом. Помог язык, не нынешний – старинный, И пятый пункт свидетельским клеймом, И годы, когда немцами в России Гнушались, как зачумленным скотом. Здесь пенсия, квартира, дочка с сыном, Но сердце говорило о другом: Там, за Уралом, в глубине Сибири Остался родовой отцовский дом, Могилы матери, отца и деда, Жены и бабки, что учила языку. Кто обновит оградку из штакета? Кто выполет пожухлую траву? Остались яблони вокруг беседки, Рыбалка в детстве и ночное до зари, Корова и телушка-однолетка, Застолья собиравшейся родни. |
| Там мотоцикл, десятки раз чинённый, Там лес, что сзади примыкал к саду, И русской колокольни голос звонкий (кирху снесли в сорок втором году). Остались страшной мерою невзгоды Трудармия, лесоповал, Кузбасс, То, что предназначалось немцам вроде, На самом деле бившее всех нас, Кто смог тогда хоть в чём-то усомниться, Кто помышлял без принуждений жить, Всех, кто посмел в такой стране родился И, власть кляня, хотел страну любить. И вот он здесь. Здесь сыто и спокойно, И внук уж в бундесвере отслужил, А дочка замужем счастливо и пристойно, Но почему-то свет ему не мил... Рассказывал без горестных коленец, Привычной матерщиной не греша. И думалось: откуда в старом немце По-русски всё простившая душа? Как сохранил достоинство людское? Как может жить, не поминая зла? Так пусть на старости он душу успокоит, Что в бедах человечность сберегла. |