Действие книги происходит в Советском Союзе и в Германии. Книга представляет собою дилогию, рассказывающую о жизни простой еврейской семьи в трёх поколениях. Глава семьи, властный хозяин деревенской кузницы Мордехай Бреслер, переживший и погромы в царское время и национализацию – в советское, увозит семью в Москву.
Следующее поколение – две дочери, Соня и Фаня, чья юность пришлась на Великую Отечественную войну. Старшая дочь Соня убегает на фронт и становится радисткой-пулемётчицей в авиаполку. И здесь в повествовании появляются побочные сюжетные линии. Это как бы зеркальное отражение воюющих сторон. С одной стороны – стрелок-радист Соня и её переживания во время воздушного боя. С другой – сослуживцы сбитого ею немецкого аса и их судьбы до и после войны. Здесь особо выделяется фигура Торстена Шпиллинга, мятущегося интеллигента, чьи колебания и неопределённые политические взгляды делают его игрушкой обстоятельств и приводят к трагическому концу.
Вторая книга дилогии – это уже рассказ о третьем поколении семьи. Сын младшей сестры, Фани появляется на страницах книги ещё подростком, оказавшимся в критической ситуации, буквально, между жизнью и смертью. И этот мальчик, проявив необыкновенную твёрдость характера, справляется с тяжёлой болезнью.
Юноша взрослеет, находит своё призвание, становится фотографом. Его жизнелюбие и художественная натура проявляются и в отношении к женщинам. Ко всем женщинам – острый глаз фотографа видит даже неброскую красоту. Личные переживания героя придают некоторым эпизодам книги яркую сексуальную насыщенность.
Уже будучи взрослым, он случайно встречает внука начальника концлагеря СС Фридхофера. Они становятся друзьями – и это знаковая дружба. Все участники событий уже умерли, поэтому молодой немец открывает нашему герою семейную тайну – это совершенно удивительный рассказ, который автор называет “Goodbye, Hitler”, поскольку ситуация явно перекликается со знаменитым фильмом “Goodbye, Lenin”. Надо заметить, что в книге есть несколько таких «вставных» эпизодов, делающих повествование живым и динамичным.
Мы прощаемся с героем в уже зрелом возрасте, живущим в другой стране, в неузнаваемо изменившемся мире, но всё таким же жизнерадостным бабником, которому, однако, присуще врождённое чувство справедливости и впитанная с молоком матери ненависть к фашизму.
Елена Сильвер
Уважаемые дамы и господа!
Позвольте несколько слов сказать о себе. Родился в Москве в Филях, не знаю как правильно, «в» или «на». На этот вопрос, я надеюсь, вы ответите самостоятельно, и, тем не менее, мне хотелось бы пролить свет, если не на момент моего зачатия, то хотя бы на момент моего рождения.
Всем нам хорошо известно из истории о совете в Филях, где решался вопрос о судьбе России. Но вы не знаете, что был еще один совет в Филях в 3 часа утра 29 июля 1948 года. Если вы меня спросите, почему об этом факте почти никто не знает, отвечу определённо – я об этом никому не говорил. В совете участвовали мой дед Мордехай Бреслер, мой отец Фима, моя мать Фаня и я, находившийся на тот момент в кромешной тьме. Шёл горячий спор – какое имя мне дать.
Мы назовем его Васей, - сказала мать.
Нет, он будет Давид, - ответил отец.
Дед возразил: «Будущему внуку надо дать имя Мотл».
Мотл-Замотл, так будут дразнить его в школе, - сказала моя мать и продолжила, - Ой-ой-ой.
Тогда Мордехай, - не уступал дед.
В морду хаем, отец, ты хочешь, чтобы твоего внука травили сверстники? Ой-ой-ой.
Давид, - упрямо бубнил мой отец.
В конце концов, это ваше дело, но мальчику нужно обязательно сделать пэцкериж*.
Пэцке-мэцке! Ни в коем случае, а если немцы вернутся? Ой-ой-ой, - возразила мать.
А я хочу быть Израилем, – подумал я и изо всех сил двинул свою мать ногой из живота.
Папа, Фима, начинается… Аааааа.
Как только малозначительная часть моего тела (голова) высунулась из матери в этот холодный и не всегда уютный мир, мне захотелось нырнуть обратно, но опытные руки акушерки извлекли меня на свет Божий, и мне ничего не оставалось делать, как заорать. И родившись во время спора трех взрослых людей, я стал болтуном и спорщиком. Только на 59 году жизни решил записать свою болтовню, вот так родилась повесть «Метаморфозы», представленная вам.
----------------------------------------------------------------------------------
* Искажённое «обрезание» на идиш-украинском.
«Действовать – значит быть»
Лао Цзы
«Фашизм, как и любая форма расизма, - это реакция испуганного действительностью человека»
Д. Бреслер
«Обворованная (оболваненная), добровольно или не оказавшая должного сопротивления личность является соучастником преступления в равных долях»
Д.Бреслер
К очередной фотовыставке я решил написать автобиографию и задумался, а, в общем-то, чем автобиография отличается от некролога? Да, собственно, лишь последним, для оставшихся в живых, предложением.
Я приехал в Германию как еврейский эмигрант 10 лет назад, ну, и что я напишу? Родился, учился, работал, не работал, сейчас работаю, выставки… Тоска зелёная.
А что если я, уважаемые дамы и господа, расскажу вам историю моего рода? Только, пожалуйста, не пугайтесь, не от Исаака и Авраама, а всего лишь с 1893 года.
В этом году в маленьком еврейском местечке Белиловка под Киевом родился мой дед Мордехай Бреслер, а 2 годами позже - моя бабушка Маня Ременник.
Хочу сразу оговориться. Моя автобиография не будет ни хронологичной, ни некрологичной. Я постараюсь как можно правдивее рассказать вам о себе, как о человеке, и хочу надеяться, эта история вас позабавит. Хотя по прошествии времени, будем откровенны, я могу здорово приврать. Но, смею вас уверить, в моём повествовании вранья не больше, чем в любом учебнике истории.
Ну, а теперь возьмем быка за рога, вы прекрасно понимаете, что бык и его рога здесь ни при чём. Этот оборот речи часто в своих рассказах использовал еврейский писатель, тоже с Украины, Шолом-Алейхем, когда хотел написать о чём-то главном и значимом. Я думаю, что уже порядком поднадоел вам своей болтовнёй, но хочу сообщить вам, что мы, евреи, страшные болтуны. У нас даже есть праздник, на котором лучшему говоруну выдаётся приз. Но прежде чем перейти к главному, мне хотелось бы сказать несколько слов, а у меня в запасе всегда есть пара слов.
Вы еще не забыли, что моя фамилия Бреслер? В России я считал себя носителем еврейской фамилии, и только здесь, в Германии, я узнал, что Бреслер – немецкая фамилия.
В конце XVII века и начале XVIII в Германии проводилась перепись населения, и евреи сразу же задали большую работу немецким чиновникам своими странными фамилиями и именами. Многие евреи получили адаптированные к немецкому языку, иногда немного забавные фамилии (Аршзон, Штинкерман, Апфельбаум, Сардиниенфиш, Варум, Айзельзон). Но при этом я грудью встану на защиту немецких чиновников, обладавших тонким чувством юмора, присущим многим немцам. А во-вторых, представьте себе: открывается дверь в кабинет чиновника (при этом, заметьте, лето, жара, мухи), и появляется он. Чёрная шляпа, из-под которой странными косичками спускаются, наверняка специально завитые грязные волосы. Маленькие, сидящие почти на самой переносице глазки, толстые похотливые губы, подобострастно согнутая спина и в дополнение ко всему от него нещадно воняет чесноком. И хорошо, если без своего многочисленного семейства. Ну, я надеюсь, теперь и ты, дорогой читатель, простил эту маленькую шалость немецкому служащему того времени.
Всё это я пишу потому, что в истории совместного проживания евреев и немцев (хорошо, если вам это не нравится - немцев и евреев) были маленькие, немного грустные моменты. Сейчас многое забывается, и мне бы хотелось, чтобы вы сильно не удивлялись, когда увидите человека в большой шляпе, из-под которой чёрными косичками спускаются волосы, и с белой шалью на плечах. Но всё это не должно вызывать у вас чувства беспокойства, потому что современный еврей размножается куда медленнее, чем прежде. Это должно внушать, если у вас испортилось настроение, определённый оптимизм.
Хотел взять быка за рога, но опять ухватил его за хвост, и он утащил меня далеко от истории, которую я собирался вам рассказать. Вернёмся к нашим баранам, то есть ко мне и моему повествованию.
Мой дед Мордехай Бреслер был хозяином кузницы в еврейском местечке (в котором и родился) Белиловка. Кузнец в деревне - царь и бог, все изделия для крестьянских дворов он выковывал из раскалённого металла, а его брат Исаак был плотником в том же местечке, и эта парочка была хорошо известна в деревне, как драчуны и пьяницы. Вы ведь прекрасно понимаете, в свободное от работы время.
В шинке притихали, когда они появлялись, но дед всегда находил повод, чтобы к кому-нибудь прицепиться, а если это был пришелец, то драка вспыхивала молниеносно. «Кебениматикэ»,- это был сигнал к началу потасовки.
Будучи маленьким мальчиком, я воспринимал «Кебениматикэ» как единое слово, а когда подрос и узнал такие слова, как кибернетика и математика, долго не мог понять, почему эти научные слова так воспламеняли моего деда, но потом догадался, что ни к кибернетике, ни к математике это никакого отношения не имеет.
…Пришло время погромов, и братья вместе со своими подмастерьями встречали громил с кузнечными и столярными инструментами. Желающих быть похороненными с проломленными черепами было немного.
Без большой радости мой дед встретил ВОСР, и его частная кузница превратилась в государственную.
В 1923 году Мордехай Бреслер и Мирьям Ременник стали мужем и женой, а в 1924 родилась моя тётушка Соня, о ней я обязательно расскажу, но немного позднее. В 1926 году родилась моя мать Фаня. И в том же 1926 году, не выдержав всех прелестей новой жизни, все Бреслеры отправились в Москву. Ровно за 7 лет до прихода к власти в Германии горячо любимого немецким народом канцлера. И это было мудрым решением, потому что по странному стечению обстоятельств деревня Белиловка в самом начале войны сгорела вместе со всеми обитателями.
В Москве мой дед пробовал работать в кузнице при железной дороге, но, привыкший быть маленьким хозяином, он не смог продержаться в дружном социалистическом коллективе. В партию ВКП(б) он, однако, вступил. Знаете, осторожность никогда не помешает.
Дедуля изменил своей профессии кузнеца и пошел на железную дорогу, сначала простым проводником, а через очень короткий промежуток времени стал начальником поезда. В его обязанности входило следить за исправностью подвижного состава и внимательно смотреть за своими подчинёнными, а их было 26 проводников, чтобы они не все деньги, полученные от безбилетников, укладывали в свои карманы и не забывали о своём начальнике, у которого была семья и ещё свой начальник. И опять же поездки на Украину. Туда - промтовары, а оттуда - утки, куры, гуси, овощи, фрукты. И паровоз марки «Иосиф Сталин» возил состав с пассажирами и - совершенно бескорыстно - продукты для семьи Бреслер.
Но вся эта лафа кончилась 22 июня 1941 года. В действующую армию моего деда не взяли. Из начальника поезда он превратился в старшину (по немецким стандартам - фельдфебель), а пассажирский поезд стал санитарным транспортом с большими красными крестами в белых кругах на крышах вагонов, хорошо видимых с воздуха, перевозившим почти от самой передовой линии тяжело раненых красноармейцев.
Бывало и жарковато – как впоследствии рассказывал дед – налетали «Мессершмитты» и на бреющем полёте почти в упор расстреливали санитарный транспорт. Кто мог двигаться, прятался в близлежащих канавах и кустах, ну, а кто не мог, оставался в поезде, напоминавшим после налёта кровавый дуршлаг.
Русские сами виноваты, они не подписали никаких конвенций, в том числе и Женевскую, о военнопленных и раненых. Отсутствовали всяческие договоры о правилах ведения войны с Советами. Это ставило германское командование в неловкое положение. С одной стороны, надо было гуманно воевать, а с другой стороны, не было соответствующей документации. И эта бумажная неразбериха, учинённая русскими, привела к плачевному результату и большим человеческим жертвам.*
И то, что впоследствии в Нюрнберге называли военными преступлениями, было всего лишь любовью немцев к порядку. Именно эта любовь и спасла евреев от полного уничтожения. Что, если бы в КЦ СС работали, не как было указано в инструкции 8, а 16 часов в сутки?**
Я надеюсь, вы ещё не забыли, что мой дед Мордехай Бреслер был начальником санитарного поезда? Он отвечал только за техническую часть, там колесо поменять, здесь масла долить, что-то отремонтировать, кого-то разнести в пух и прах, администратор, да и только. А настоящим начальником была полковник медицинской службы Мария Константиновна Палагина. И вот в один из налётов главный врач санитарного поезда плюхнулась в воронку из-под авиабомбы, (существовало поверье, что бомба не попадает дважды в одно и то же место) а за ней и на неё - мой 100-килограммовый дедуля.
- Что вы делаете, старшина Бреслер? - сердито спросила полковник медицинской службы.
- Защищаю Вас, товарищ полковник, от пуль фашистских стервятников.
- А зачем Вы расстегиваете пуговицы на своих брюках и задираете мою юбку?
- Это у меня нервное, - невпопад ответил старшина.
- Я надеюсь, Вы не грубиян. Ох, левее и глубже, - продолжала привыкшая командовать военврач, – а теперь правее и не так глубоко. Ах! А теперь сверху вниз и быстрее. И не выходите из меня до конца налёта фашистских гадов.
Всё это я неоднократно слышал, будучи 5-летним мальчиком, сидя под столом, за которым распивали очередную бутылку мой любимый дедушка и его закадычный друг Кузьма Куренков.
- Когда по громкоговорящей связи, – продолжал мой дед, – объявляли воздушную тревогу, и я слышал рёв моторов приближающихся «Мессершмидтов», мой обрезанный вставал, как железный болт, так что налёты фрицев я ждал со страхом и вожделением. Мы с моим полковником ждали первого разрыва авиабомбы, чтобы нырнуть в образовавшуюся воронку и уже там продолжать ковать нашу победу над фашизмом, – лукаво улыбнувшись, заканчивал мой дедуля.
- Вот вы, евреи, так всегда. Умеете пристроиться. Ты всю войну проёбся, а мне, видишь ли, на Курской (дуге) ногу оттяпало. Да ну, ладно, Миш, извини, это я так, к слову. Знаю, тебе тоже не сладко приходилось... Наливай, – подводил черту Кузьма.
После войны семья Палагиных поселилась недалеко от нас. Мы жили на Киевской улице, а они, Мария Константиновна и её муж Николай, на Студенческой улице. И вся эта побасенка имела продолжение и в мирное время.
- Ты представляешь, – продолжал балагурить мой дед, – Кузьма, Машка кончает только тогда, когда над их домом пролетит самолёт, да и то низко. Вот её мужику не повезло, так не повезло, что бы они без меня делали! Ей-ей, не вру, Кузьма. Наливай,
- Заливай дальше, – отвечал Кузьма.
Так за этими разговорами они выпивали четверть и изрядно веселились.
- Да, что б они без меня делали, – повторял дед, – иногда, когда Николай на работе, я по старой памяти залетаю к Машке.
- Ты что, «Мессершмидт»? - пытался острить Кузьма.
И действительно, Мордехай Бреслер не был «Мессершмидтом-109», но когда полковник медслужбы в отставке встречалась с моим дедом, в её ушах стоял рёв авиадвигателей и пулемётный треск, и её в эти минуты преследовал тяжёлый запах раскалённой августовским солнцем свежеперепаханной авиабомбами земли, насквозь пропитанной человеческой кровью. И всё это так возбуждало её, что она могла кончать пять, а то и десять минут без остановки. А потом плакала и кричала, что эта проклятая война её покалечила и, если так будет продолжаться, говорила она, то она покончит жизнь самоубийством.
- Ну, знамо дело, – говорил Кузьма и, после непродолжительного «ох, ох, ох», подводил черту, – наливай!
…Прошло чуть более 50 лет и жизнь, похожая на сон, воскресила в моей памяти дедовские байки, подслушанные мной, тогда ещё 5-летним мальчиком.
Я стоял на центральной остановке города Хемница. И вдруг за своей спиной услышал женский голос, отчётливо произнёсший «Мессершмидт». Конец фразы заглушил звук подъезжающего автобуса. Я повернул голову и увидел недалеко от себя потрясающей красоты высокую веснушчатую блондинку. В её каре-серозелённых глазах светились неподдельная доброта и затаённая грусть. Она не относилась к той категории женщин, которых немедленно хочется затащить в постель, было только большое желание молча любоваться, как прекрасными головками Мадонн, написанных мастерами эпохи Возрождения. Её совершенной формы губы, я не услышал, а увидел, как они ещё раз артикулировали «Мессершмидт».
И в этот момент странная метаморфоза произошла со мной. Всё моё тело стало обретать некую цельность, исчезли руки, ноги, голова. Я превращался в громадное пещеристое тело, заполняющееся кровью. Всё моё существо затвердевало. В какой-то момент я увидел себя со стороны: громадный хуй в окружении ожидающих автобуса пассажиров и их испуганно удивлённые лица. Предоргазменное состояние показалось мне вечностью, наверное, я извивался и кричал, а потом пришел он, как извержение вулкана, оргазм...
...Сначала глаза, затем раскрасневшееся от смущения лицо очаровательной незнакомки и, наконец, весь окружающий меня мир, стали принимать привычные очертания.
- Катарине, – сказала подруга веснушчатой, – у тебя нет ощущения... что он с тобой... ну, ты понимаешь, о чём я говорю.
Катарине покусывала свою верхнюю губку и изо всех сил старалась не заплакать. Необъяснимое чувство только что перенесённого ею наслаждения и ощущение того, что она стоит совершенно голая на центральной остановке, парализовало её.
- Посмотрите на его брюки, – уже обращаясь ко всем, продолжала подруга Катерине.
Меня это сообщение тоже заинтересовало. Я опустил голову. Большое мокрое пятно предательски расползалось по моим белым, только что купленным за 5 евро, джинсам.
- Вот-вот, – подхватила искусно накрашенная старушка, – этот кончил прилюдно, а совсем недавно в городском парке один араб дрочил на меня. Это было мерзко, наши немецкие мужчины делают это в «Сексшопах», либо тихо, под одеялом. С этими азюль наша родина превращается, чёрт знает во что, – закончила пожилая дама, презрительно поджав тонкие губы.
Собственно говоря, в этот момент мне было на всё наплевать, я осознал, что «чаша Грааля» всего лишь метафора, она может быть и «Мессершмидтом». Да и вообще, чем угодно. И я, Д. Бреслер, обладатель этого сокровища.
Теперь я Дон Жуан, Казанова, ёбарь всех времён и народов, живое воплощение мечты всех женщин живущих на земле.
- Да, да, на своём жизненном пути я ещё обязательно встречу красивую веснушчатую блондинку. Она старинного рода, баронесса, сказочно богата, покупает мне фотоателье, оборудованное по последнему слову техники, дарит мне «Крайслер комби», серый металлик с 5-литровым мотором, делает меня бароном. Каково, Дмитрий фон Бреслер! А почему бы нет? Ведь существуют же Ротшильды.
Нет, я не летал, я витал в облаках.
Я прыгнул в 49-ый автобус, оставив позади женщину своей мечты и, как всегда, пролетел «как фанера над Парижем».
Но жизнь есть жизнь. Обычно в субботу я встречаюсь с Катюшей, моей подругой. Она не блондинка, не баронесса, но обладает темпераментом как минимум пяти гвардейских миномётов. «Забью заряд я в пушку туго, и думал, угощу подругу». Но нет, не сегодня, сегодня я должен осмыслить чудо, происшедшее со мной, а завтра… Берегись Катька!
Вот и столь долгожданная суббота и, заметьте, уже после захода солнца. Дон Жуан, Казанова и я, ваш покорный слуга, устроим Катьке такой вертолет, от которого она окажется в раю, и при этом ей даже не понадобится вставать с колен…
Вы ведь не забыли, что я говорил об осторожности. Она никогда не помешает! Десяток грецких орехов, четыре яйца, 50 граммов мёда и 30 граммов французского коньяка… Кстати, можете переписать этот рецепт, помогает сказочно.
Мы ужинали при свечах. За окном тихий ветерок ласкал листья, а я запустил всю пятерню в Катькину шевелюру, жёсткую, как проволока, и призывно посмотрев ей в глаза, игриво сказал: «А не пора ли нам баиньки?» Вдруг какое-то смутное беспокойство закралось мне в душу. Мышью шмыгнув в туалет, я спустил брюки и то, что открылось моему взору, в большей степени походило на мучного червя, чем на детородный орган. Максимум что можно было сделать в сложившейся ситуации, так это пописать. Но я не отчаивался.
- «Мессершмидт», - прошептал я так тихо, как будто боялся испугать свою мужскую плоть. Реакция и эрекция нулевые. У меня началась истерика. Я орал как прокажённый: «Мессершмидт, Мессершмидт, Мессершмидт, Мессершмидт!!!»
На пороге ванной комнаты стояла разгневанная Катерина.
- Послушай ты, «Мессершмидт», - жёстко и как-то по-деловому сказала она и продолжила, – у меня для тебя есть новости. Первая – ты перебудил своими криками всех соседей. Фрау Залевски вызвала полицию. И третья - последний автобус в сторону центра отходит через 10 минут, а теперь убирайся! Ну, и последнее, для твоей же пользы недоумок, мы, женщины, любим мёртвых героев и живых победителей, а ты не то и не другое.
Ну, что вы на это скажете? Может быть, завтра попробовать ещё раз?
Героическая тётушка
22-ое июня 1941 г. Москва. 6 утра. Киевская улица, дом 31, где живут Бреслеры.
- Маруська, – сильно грассируя, прокаркал мой дед, – где Сонька?
Здесь, дорогой читатель, я должен сделать паузу и коротко рассказать, кто же такая Сонька.
София Мордехаевна Бреслер родилась в 1924 г. в Белиловке, о которой я вам уже все уши прожужжал, а быть может, в Касриловке. И то, и другое еврейские местечки, что находились на Украине, так собственно, какая разница, как говорят в Одессе.
К лету 1941 года моя тётушка успела с отличием закончить десятилетку и перейти на второй курс экономического факультета МГУ.
За 10 минут до отцовского крика «Сонька» студентка Бреслер убежала на войну защищать свою Родину (она была патриотом в самом высоком смысле этого слова), мать, отца, сестру и своё человеческое достоинство, без которого жизнь наша теряет всяческий смысл.
- Где Сонька? – не отступал мой дед.
- Она… она, – всхлипывая, причитала моя бабушка.
- Что она? – дед был явно на взводе.
- Она… она, – и тут моя бабушка, постоянно вытирая глаза застираным фартуком, расплакалась.
- Да говори же, что с моей дочуркой, чёрт бы тебя подрал, Маруська!
- Она убежала на войну!
- Что-о?!!! И меня не спросила!
И уже как человек, принявший твёрдое решение:
– Маня, где мой рEмень? Я вышибу из её дурной головы этих сталиных и гитлеров.
- Шшш, Мотл, соседи могут услышать.
- А что я сказал? Я сказал, что вышибу мозги этому Гитлеру.
Если вообразить себе эту парочку, деревенского кузнеца и немецкого канцлера, на боксёрском ринге, то не нашлось бы в мире идиота, решившего поставить на ефрейтора Шикльгрубера даже 1 пфенниг.
Мой дедуля, прокричав известное «Кебенематикэ», выскочил из дома с твёрдым намерением догнать беглянку и как следует отходить её ремнём, но будучи человеком горячим, он, вместо того чтобы бежать по Киевской улице направо, в сторону военкомата, побежал в противоположную сторону, и их встреча с Сонечкой произошла только летом 1945 года.
17-летняя Соня Бреслер просилась на передовую, но маленькой хрупкой девчушке отказали и отправили в учебку.
Уже через 3 месяца младший сержант Бреслер была прикомандирована к энскому бомбардировочному авиаполку в качестве оружейника. В течение двух лет она заряжала кассеты для «Шкасов», загружала бомболюки, пристреливала бортовое оружие, калибровала оптику для бомбометания.
Я отвлекусь, но ненадолго. Мне хотелось бы рассказать тебе, читающему, эти строчки о нашей фамильной особенности. Не отличаясь большой храбростью, мы, Бреслеры, упрямы как бараны, и моя тётушка не была исключением.
Что ею руководило? Месть, ненависть к фашистам, основательно потрёпанным к сентябрю 1943 года? Но факт остаётся фактом, 19-летняя Соня Бреслер превратилась из оружейника в стрелка-радиста фронтового бомбардировщика «ИЛ-4».
Сколько машин, подготовленных ею, не вернулось из боя! Сколько молодых пилотов, а некоторые наверняка пользовались благосклонностью моей тётушки, погибли в небе! Сколько слёз было пролито, одному Богу известно. И, как я сказал ранее, фамильное упрямство загнало её под плексигласовый колпак стрелка-радиста фронтового бомбардировщика «ИЛ-4».
Я надеюсь, дорогой читатель, тебе будет небезынтересно узнать, что же собственно представлял собой этот бомбардировщик конструкции Ильюшина.
Два мотора по 900 лошадиных сил.
Скорость мах. 350 км/час. Даже по тем временам этот самолёт ползал, а не летал по небу.
3 пулемёта «Шкас» калибром 7,62 мм со скоростью стрельбы 600 выстрелов в минуту.
Бомбовая загрузка до 500 килограммов и, наконец, экипаж, как правило, состоящий из трёх человек: пилот, штурман и стрелок-радист.
В последний день сентября 1943 года энский авиаполк вылетел под прикрытием двух эскадрилий для уничтожения укрепрайона под Киевом, это являлось частью операции наступления Красной армии.
14 «Илов» были укомплектованы достаточно опытными пилотами, но один экипаж...
Экипаж в составе командира самолёта Фёдора Карпова, штурмана Хафиза Юнисова и стрелка-радиста Сони Бреслер замыкал группу бомбардировщиков.
В этот день, а это иногда случается на войне, данные разведки были недостаточно точными, и бомбардировочный полк, летящий на высоте 5000 метров, оказался под огнём зенитных батарей немцев. Несколько машин вспыхнули сразу. Строй рассыпался, «ИЛ-4» под командованием Фёдора Карпова резко повернул влево и, совершая противозенитные манёвры, неповреждённым уходил на юго-запад из-под огня зениток немцев. Через 4 минуты полёта бомбардировщик покрыл расстояние чуть более 23 километров.
- Где мы? – спросил командир.
- Здесь, – ткнув пальцем в карту, сказал Хафиз.
- Разворачиваемся - и домой, – и, уже обращаясь к стрелку-радисту, – Соня, как ты там?
- Нормально, – буркнула в микрофон сержант Бреслер.
Почти безоблачное небо, ровно гудящие моторы «Ила» привели в благодушное состояние лейтенанта Карпова, и он уже было затянул свою любимую частушку «Гармонист, гармонист, как твоя здоровья...», как из-за безобидного облачка навстречу показался «Мессершмидт-109» и, совершив боевой разворот, начал пристраиваться в хвост бомбардировщику.
Для майора «Люфтваффе» Феликса фон Тодта*** одинокий «ИЛ» был лёгкой добычей. Всё, что он должен был сделать, это, строго следуя тем же курсом, но несколько ниже, приблизиться на дистанцию уверенного поражения (приблизительно 400-600 метров). Поднять машину на одну линию с бомбардировщиком и из 20-мм пушки, стоящей в оси двигателя, и двух пулемётов калибром 7,92 мм в крыльях снести хвостовое оперение, а выбросившийся на парашютах экипаж расстрелять в воздухе, записать на свой счёт двухсотый юбилейный сбитый бомбардировщик и вернуться из дежурного полёта на базу.
____________________________
*** Tod – смерть.
В эти спрессованные до плотности мгновения Соня Бреслер взглянула в глаза смерти. Вся жизнь от самого рождения до настоящей минуты со всеми подробностями прокручивается как на экране.
Дорогой друг, если ты читал или прочтёшь подобное описание чувств человека, заглянувшего смерти в глаза, знай, что это враньё от первой до последней буквы. А происходит всё следующим образом: сердце и душа проваливаются, уходят в пятки, затем человеческое существо, если смерть ещё не наступила, начинает прощаться с близкими. Моя бабушка и мать Сони в ту же самую секунду разрыдалась. Ну вот, пожалуй, и всё. Человек, парализованный страхом, готов покинуть этот бренный мир. Девятнадцатилетняя сержант Бреслер умирала от страха...
Воображение, к которому уже с самого раннего детства не прибегал майор Люфтваффе Феликс фон Тодт, сыграло с ним в этот день злую шутку. Не долетев и тысячи метров до бомбардировщика, ас «Люфтваффе» резко потянул ручку управления полетом на себя. Одновременно дал полный газ тысячесильному мотору. «109-ый» почти вертикально взмыл в воздух, вращаясь вокруг собственной оси, и, уже находясь в недосягаемой зоне для стрелка-радиста бомбардировщика, сбросил газ. Фон Тодт перевел свой «Мессершмидт» в горизонтальный режим полета, а затем, наклонив послушный планер под углом 45 градусов, дал полные обороты двигателю и двухтонный «Мессер» рванулся наперерез медленно уходящему «Илу». Юбилейный самолёт противника он решил сбить мастерски, стреляя по курсу летящего бомбардировщика. Шквал огня, исторгнутый «Мессершмидтом», и кабина пилота бомбардировщика должны были встретиться в точно рассчитанной Феликсом фон Тодтом точке.
В этой ситуации переиграть Феликса фон Тодта мог только Феликс фон Тодт.
Насмерть перепуганная Соня Бреслер всего лишь на секунду раньше немецкого аса нажала на гашетку «Шкаса». Острая как гвоздь пулька калибром 7,62 мм сделала аккуратную дырочку в плексигласовом колпаке кабины истребителя и точно такую же дырочку в голове майора «Люфтваффе», прервав его жизнь и не вовремя вышедшее из-под контроля воображение.
«Ил-4» с бортовым номером 33 приближался к линии фронта.
- Разрешите доложить, товарищ подполковник, - начал было спрыгнувший с плоскости крыла на землю лейтенант Карпов…
- Вольно, а где наша героиня?
- Да вот, сидит на своём месте и вылазить не хочет, видно понравилось, - несколько развязно сказал командир бомбардировщика.
- А Вас, товарищ лейтенант, я жду в своём блиндаже через 10 минут, - и уже обращаясь к оружейнику, – Зина, помоги сойти Соне на землю.
Растерянная и бледная героиня стояла перед подполковником Владимировым.
- За проявленное мужество и героизм в воздушном бою старший сержант Бреслер награждается орденом Боевого Красного Знамени, - и, сделав шаг вперед, вдруг отступил. Затем опять шаг вперед - и опять отступил. И еще одно фокстротное па, но уже в более медленном темпе протанцевал комполка… и вдруг скомандовал рядом стоящему политруку: «Товарищ капитан, продолжи награждение, у меня такое чувство, что меня вызывают в штаб дивизии». И, передав коробочку с орденом капитану Зимину, бодро зашагал в сторону командирского блиндажа.
Новоиспеченному кавалеру ордена Боевого Красного Знамени ещё не верилось в чудо, происшедшее с ней, когда очень тихо: «Соня, от тебя сильно пахнет», - сказала оружейник Терещенко.
- Я знаю, - и героиня вдруг по-детски разревелась.
- Прибыл по Вашему приказанию, товарищ подполковник.
- Ну, вот что, лейтенант, - и, без всякой паузы переходя на понятный каждому русскому язык, спокойно сказал, – если ты, сучий потрох, еще раз сядешь с полным боекомплектом, под трибунал не пойдешь, я шлепну тебя здесь, в блиндаже.
А в это же самое время за линией фронта полковник Шрёдер под впечатлением нелепой гибели Феликса фон Тодта пребывал в состоянии глубокого уныния, когда в его кабинет постучали.
- Войдите.
- Осмелюсь доложить, господин полковник, прибыл по Вашему приказанию, - вытянувшись по стойке смирно, отрапортовал вошедший.
- Садитесь, Торстен, оставьте это Ваше «осмелюсь доложить». Вы знаете, сегодня в воздушном бою под Киевом погиб майор Феликс фон Тодт. Мы были с Феликсом друзьями еще со школьной скамьи... старина Тодт, до сих пор не могу себе это представить, - в глазах Шредера стояли слёзы, - он был потомственным офицером, а не каким-то вшивым ефрейтором.
- Господи, что я несу, - подумал полковник, покраснел до корней волос и вслух продолжил, - надо бы написать письмо семье погибшего, но поверьте, господин обер-лейтенант, у меня просто рука не поднимается. Если я не ошибаюсь, Вы в мирное время работали журналистом в «Nеue Freie Blatt», напишите письмо семье барона, а я подпишу. И это не приказ, а просьба, - закончил полковник.
Полковник Шрёдер не особенно испугался своей эмоциональной вспышки. В 91-ом истребительном полку у начальника аэродромной радиостанции обер-лейтенанта Торстена Шпиллинга была репутация глубоко порядочного человека, ну, и, конечно же, не стукача.
- Господин полковник, перехвачена радиограмма русских, - комполка заинтересованно потянулся вперед.
- Майора Феликса фон Тодта сбила обделавшаяся от страха еврейка, но из радиоперехвата непонятно, когда она наложила в штаны, до того как прихлопнула господина барона или после.
По лицу Шпиллинга проскочила не улыбка, а слабая её тень, и это не скрылось от полковника.
- Трое суток ареста,- прорычал Шрёдер, до боли сжав огромные кулаки, поросшие рыжей шерстью. И уже спокойнее, - не забудьте указать в письме, что майор Феликс фон Тодт погиб в неравном бою. Вы все поняли, господин обер-лейтенант?
- Так точно, господин полковник, бой был неравным.
- 10 суток ареста, на это время сдайте дела своему заместителю фельдфебелю Штефану Новаку, ну, а теперь кругом и шагом марш, - скомандовал Шрёдер.
- А, в общем-то, здорово, что Шрёдер влепил мне 10 суток. Есть время вспомнить прошлые годы, университет, начало журналистской карьеры, - подумал Шпиллинг.
…Весной 1923 года бакалавр истории и философии переступил порог редакции «Neue Freie Blatt». Уже через год он стал ведущим журналистом этой газеты, хотя сам считал, что сотрудничество с этой газетёнкой – только промежуточный этап в его карьере.
Большая литература – вот где его настоящее призвание, и написанный им роман будет переведён на все мыслимые языки мира. Вместе со славой придут и деньги, а там смотришь – и Нобелевская премия не за горами.
А пока...
Ярким весенним утром - а это было 20 апреля 1924 года - журналист Шпиллинг вошел в здание редакции.
- Торстен, - сказала ему секретарша, - зайдите в кабинет главного редактора.
- Добрый день, господин Шпиллинг, - это официальное приветствие не предвещало ничего хорошего, - садитесь. В целом мы довольны Вашей работой, но Ваши контакты вызывают у руководства газеты некоторое недоумение.
- Что Вы имеете в виду, а точнее кого?
- Этот Ваш Израиль Московер…
- Но, госпожа Эйхман, Вы сами просили подыскать человека с профессиональным комплектом аппаратуры, умеющего делать хорошие снимки и, как мне показалось, господин Московер – это то, что нужно нашей редакции.
- Вот именно, показалось и, конечно же, только это Вас и извиняет, Торстен, - несколько смягчившись, сказала фрау Эйхман, - вчера мы отмечали день рождения нашего дорогого Михаеля, и тут вваливается Ваш Московер.
- Извините, фрау Эйхман, он не мой.
- Не будем цепляться к словам, и как я уже сказала, вваливается этот Московер со своей треногой и прямо с порога на “своём” слегка напоминающем немецкий: «Ребята, я со съемки, налейте и мне чашечку кофе». Каков наглец! И потом, мы ему не коллеги, мы австрийские патриотически-настроенные журналисты. Этот Московер явно перепутал редакцию нашей газеты со своей синагогой. И нам, как хорошо воспитанным людям, ничего не оставалось сделать, как всем вместе опустить головы и замолчать. И так мы просидели несколько минут, пока этот наглец не убрался. Я не стала бы рассказывать Вам эту неприятную историю. Но сегодня утром этот Израиль принес возмутительные фотоснимки с выставки восходящей звезды австрийской фотографии профессора Троттельмана. Даже когда господин профессор молчит, его лицо благородно-возвышенно, а что мы видим на фотографии? - Фрау Эйхман слегка повысила голос, - идиота, дауна, на плече у которого сидит курица. Видите ли, господин Московер фоном для портрета выбрал фотографию нашего бравого Троттельмана, где натруженные и жилистые руки австрийской крестьянки держат жилистую австрийскую курицу. И получилась злобная еврейская карикатура. Мы не можем пропустить этот снимок, хотя статья, написанная Вами, превосходна. Нужно срочно послать другого фотографа на дом к господину Троттельману и сделать новый портрет, - закончила фрау Эйхман.
- А вот этого сделать не удастся, - прошепелявила просунувшаяся в дверь лысая голова курьера редакции господина Мюллера.
А почему Вы, господин Мюллер, черт бы Вас подрал, постоянно суёте свой нос, куда не следует?
- Фрау Эйхман, - сказал не заметивший окрика главного редактора Мюллер и продолжил, - вёрстка газеты была закончена к 12 часам, и я, неукоснительно выполняя Ваше распоряжение, фрау Эйхман, показывать подготовленный к печати материал особо важным героям репортажей нашей газеты, незамедлительно отправился к господину Троттельману со статьей господина Шпиллинга и фотографией господина Московера. Вы ведь знаете, что господин профессор живет на Штурмзакгассе и от нашей редакции до дома профессора нужно добираться приблизительно полтора часа. Я должен был появиться в доме господина профессора в половине второго, потому что господин Троттельман в два часа садится обедать.
Фрау Эйхман от злости скрипнула зубами, так как она прекрасно знала - перебей она этого болтуна, он не закончит рассказывать до завтра.
- Ну, так вот, - продолжил Мюллер, - я, чтобы не опоздать к господину профессору и не помешать ему обедать, решил сократить путь и пошел по Райхштрассе, но там был ремонт дороги. Тогда я свернул на Кёнигсштрассе, там проходила демонстрация патриотически настроенных граждан. А у самой двери профессора господин Тишлер из магазина «Кошер и Глюк» прогуливал свою собачку.
- Меня не интересуют еврейские собаки, - вспыхнув, сказала фрау Эйхман, - я хотела сказать, собаки, принадлежащие евреям.
- Короче говоря, я опоздал, и господин Троттельман уже сел обедать.
- Ну и? - вставила фрау Эйхман.
- Ну, и меня пригласили в комнату, где господин Троттельман обедал. Он был столь любезен, что, в нарушение строго заведённого порядка, доброжелательно улыбнулся мне и исполненным элегантности жестом левой руки, в которой держал поджаренный тост с намазанным на него свежим сыром, указал место на столе, куда я должен был положить статью Шпиллинга с фотографией господина Московера. Держа в правой руке бокал своего любимого вина Zwei Geld, профессор откусил маленький кусочек тоста.
- Ну и? - опять вставила фрау Эйхман.
- Господин профессор посмотрел на положенную мною на стол газетную верстку и сказал «И». Потом он сказал очень длинное «Иииии». Затем звезда австрийской фотографии схватила себя за горло, как будто хотела выдавить из себя очередное «иии», но звука не последовало. Врач скорой помощи, прибывший на редкость быстро, констатировал смерть профессора от маленького кусочка поджаренного тоста с намазанным на него свежим сыром, попавшим в дыхательное горло.
- Ну а теперь, - повернув разгневанное лицо к Торстену, сказала фрау Эйхман, - я надеюсь, вы понимаете, господин Шпилинг, какие проблемы создают нам эти люди?
- Я хотела напомнить Вам, фрау Эйхман, у Вас запланирована встреча в шестнадцать ноль-ноль с председателем еврейской религиозной общины господином Гельбештерном. Сейчас без пяти минут четыре, и он уже здесь, - сказала вошедшая секретарь редакции.
- Пригласите его в кабинет. А Вы, господин Шпилинг, останьтесь, - сказала шеф-редактор, надев на лицо корректно-доброжелательную улыбку, и сказала вошедшему толстяку, - добрый день, господин Гельбештерн. Садитесь, пожалуйста, я слушаю Вас очень внимательно.
Массивный редакторский стул исчез под ещё более массивной тушей председателя религиозной общины, и казалось, что толстяк парит в воздухе.
- Уф, - выдохнул господин Гельбештерн, - ну и жара.
- Сегодня только 20-е апреля, что же с Вами будет, когда придёт настоящая венская жара? - пошутила шеф-редактор.
- Даже и не знаю, что на это ответить, но цель моего сегодняшнего визита – не обсуждение погоды, - уже без тени любезности на лице, очень сухо сказал Гельбештерн и продолжил, выложив на стол главного редактора вчерашний номер Neue Freie Blatt, - что это?
- Это наша газета, - любезно ответила фрау Эйхман.
- Нет, я говорю об этой заметке, из которой следует, что избитый член нашей общины господин Цукерман сам себя покалечил, а хулиганы, избившие его – всего лишь свидетели. Но это не самое главное… Статья подписана «Judenfeind», а это уже слишком. Если завтра я не увижу на страницах вашей газеты извинений, наша община обратится в суд!
- Хочу ответить на Ваше первое замечание. Пока суд не определил меру вины или невиновности этих молодых патриотов, они – свидетели. Второе - Вы невнимательно читали. Под статьей подписался не «Judenfeind», а «F. Judefeind», - не теряя присутствия духа, ответила фрау Эйхман.
- Да мне плевать, на какую букву начинается «Judenfeind»! – сказал туговатый на ухо и подслеповатый председатель еврейской религиозной общины.
- А нам нет, потому что Флориан Юдефайнд – наш сотрудник, - и, через открытую дверь, секретарю редакции, - фрау Нойман, пригласите господина Юдефайнда ко мне в кабинет, - и, наконец, по поводу судебного процесса – Вы его с треском проиграете, - любезно улыбнувшись, закончила фрау Эйхман.
Немецкие чиновники в стародавние времена не были настолько глупы, чтобы делать своими фамилиями собственные убеждения, но не таков был первый Юдефайнд. Флориан скрывал, где и когда зародилась их фамилия, но вероятнее всего, родоначальником был немецкий священник, принявший близко к сердцу легенду о гибели Христа, и своей фамилией он обращался как бы ко всем евреям: «Ребята, гибель Учителя я не прощу вам ныне и во веки веков». Естественно, первый Юдефайнд в своей деревне слыл человеком мужественным. К Флориану Юдефайнду эта характеристика никоим образом не относилась. Он уважал традиции своей семьи, но не был столь непримиримым, как первый Юдефайнд. Плотно обтянутое кожей лицо и неподвижный взгляд бледно-голубых водянистых глаз Флориана делали его похожим на посмертную маску. Многие безосновательно считали его внешность отталкивающей, но смею тебя уверить, дорогой читатель, что на самом деле он был личностью скорее симпатичной, нежели омерзительной. Спокойный, доброжелательный, услужливый. В общем, о таких людях как он, говорят: «Славный парень».
Но вернемся, дорогой читатель, в кабинет главного редактора.
- Знакомьтесь, - сказала фрау Эйхман, представляя, друг другу Юдефайнда и Гельберштерна, - кстати, через господина Юдефайнда наша газета осуществляет связь с общественностью. Я хочу надеяться, что Ваше сотрудничество будет продуктивным, - закончила фрау Эйхман, и как показало недалёкое будущее, сотрудничество господина Юдефайнда и господина Гельбештерна превзошли самые радужные ожидания фрау Эйхман…
Вспоминая прошлое, Шпиллинг впервые за последние три года улыбнулся и, вытянувшись во весь рост, сладко заснул на жёстких нарах гауптвахты.
СОН ОБЕР-ЛЕЙТЕНАНТА
Торстен открыл глаза. Всё те же серые стены камеры, границы которой вдруг раздвинулись до невероятных размеров.
- Вот уже как десять минут, глубоко уважаемый господин обер-лейтенант, я жду Вашего пробуждения, - не сказал, а пророкотал очень низким, не лишенным приятности голосом крупный мужчина, сидящий на привинченном к полу карцера стуле. Внешне он напоминал командира полка Шрёдера, но был гораздо крупнее. Одет был мужчина, как показалось Шпиллингу, в большой мешок с прорезями для головы и рук. На ногах его были добротные кожаные сандалии ручной работы, а на левой, поросшей рыжими волосами веснушчатой руке с очень мощным предплечьем - большой золотой хронометр фирмы «Шафхаузен» полковника Шрёдера.
- А у меня к Вам, господин Шпиллинг, серьёзное дело. Вы, я надеюсь, догадались, кто я такой?
- Конечно, - бойко ответил оберлейтенат, - Вы – человек, укравший часы полковника Шредера.
- Послушай, Шпиллинг, - без всякого раздражения, но очень твердо сказал верзила, - ты уже схлопотал за свой поганый язык десять суток, тебе что, мало?! Я – Яхве.
- Господи, - пронеслось в голове Шпиллинга, - передо мной еврейский Бог! Теперь мне крышка.
Сначала ему захотелось упасть на колени перед Всевышним, но он почему-то вскочил с нар, вытянувшись по стойке смирно и рявкнул: «Жду Ваших распоряжений, господин Бог!»
- Так-то оно лучше. Присаживайтесь, господин обер-лейтенант, - примирительно сказал Яхве, - с сегодняшнего дня отменяются десять заповедей, полученных от Меня Моисеем, и вводится одна-единственная. В каждое человеческое существо я заложил механизм счастья, и для того, чтобы запустить эту программу, каждому индивидууму нужно занять своё место в жизни и быть самим собой.
Торстен продолжал сидеть «по стойке смирно».
- Не первое, не второе и не третье, а только предназначенное данному человеку место. Это и есть самое настоящее счастье. Вижу немой вопрос в твоих глазах, обер-лейтенант – а как же звучит эта заповедь? Не буду тебя долго мучить и скажу: «Люди, будьте счастливы». И поверь мне, Торстен, - продолжил Бог, - мне глубоко наплевать, ходишь ли ты в Христову церковь или в синагогу, направляешь ли свои стопы в другие места… Но если ты пребываешь в печали и горести и сеешь вокруг себя несчастья, тем самым ты нарушая главную заповедь, гнев Мой будет безмерным, - сказал Яхве и продолжил, - кроме того, с сегодняшнего дня вы, немцы – народ Божий на следующие пять тысяч лет. А тебе, Шпиллинг, я присваиваю очередное воинское звание и назначаю тебя своим пророком.
- Но как я докажу, что ты меня послал, Боже?
- Возьми это, - сказал Господь, протягивая Шпиллингу сложенный вдвое кусок плотного картона, внутри которого было написано: «Обер-лейтенант Торстен Шпиллинг, председатель еврейской религиозной общины города Хемниц».
- Какое отношение имеет ко мне религиозная еврейская община? - испуганно округлив глаза завопил Торстен.
- Мы заказали новые бланки, но ты должен понимать, идет война, и типография, как всегда, запаздывает, - устало сказал Бог
- Нет, нет, почему я?.. Почему мы, немцы?.. Боже… - испуганно залепетал Шпиллинг.
- Теперь ваша очередь, - сказал Господь и растаял в предрассветном, пропитанном сыростью воздухе камеры.
…И в тот же момент Торстен увидел себя стоящим в громадном магазине. Вокруг сновала странно одетая толпа. Мужчины были одеты в черные сюртуки, на их головах были маленькие круглые шапочки. А женщины носили разноцветные парики. И весь этот пестрый муравейник гудел и жужжал на эрцгебирге, смешанном с идиш. Только от одного этого можно было сойти с ума. Обер-лейтенант стоял, прислонившись к мраморной колонне как раз напротив большого экрана, на котором всеми цветами радуги переливался рекламный текст, а в промежутках очень миловидная дама в рыжем парике и ее коллега в черном - ну, прям цирковые Бим и Бом - рекламировали мацу из Бразилии.
- Хайке, маца из Бразилии – чистый пух!
- Неужели такая мягкая? - испуганно воскликнула Хайке.
- Нет, Хайке, очень лёгкая, - сказала Гудрун, с хрустом переломив большую, во весь экран лепешку.
Стоящая неподалеку группа мужчин обсуждала парти.
- Кого ты пригласил на бриз, Юргенеле?
- …(перечисление фамилий)
- И этого проклятого Бергера?
- Почему нет?
- Потому что он – нацистская морда и фашист проклятый! Ты знаешь, что он сказал, чтоб у него руки-ноги отсохли, чума на оба его дома, ни потолка, ни пола его семье…
- Так что он сказал?
- У меня даже язык не поворачивается сказать такую гадость
- Не тяни резину, Ганселе. Ты знаешь, сегодня пятница и надо еще приготовиться к субботе, ну давай же!
- Он сказал, что ненавидит немцев!
- С тех пор, - вмешался в разговор сухонький старичок, - как пророк Шпиллинг принес благую весть и новую заповедь, почти все немцы приняли гиюр, но лишь немногие решились взять на себя все тяготы народа Божьего. Ну, так пусть они узнают, что такое «еврейское счастье»
- Типун тебе на язык, Абрамович, у людей такое горе.
- …Когда же ты, наконец, соберешь нас всех, чтобы отметить бриз Кристианеле, - прогремел стоявший за его спиной здоровяк, хлопнув могучей пятерней по спине обер-лейтенанта.
- Боже, за что? - почему-то протянув руки к экрану и с трудом шевеля непослушными губами, прошептал Торстен. И тотчас же он услышал громоподобный голос полковника Шрёдера:
- Заткни пасть и служи. А теперь кругом.
Шпиллинг повернулся на другой бок и открыл глаза. Он лежал на нарах полковой гауптвахты. Облегченно вздохнув, он осторожно дотронулся до наружного кармана кителя и, не обнаружив плотной картонки, улыбнулся. Утренняя эрекция топорщила брюки Торстена. Обер-лейтенант расстегнул пуговицы на форменных брюках и достал своего петуха. Красно-фиолетовая головка «трубила зарю». Он осторожно протянул руку к восставшей плоти, но тут же резко отдернул руку и, уже теряя сознание, дико засмеялся…
Дорогой читатель, пришла пора вывести всех моих главных героев на авансцену и сердечно поблагодарить их за блестяще сыгранные роли. Но с моей стороны будет крайне невежливо хотя бы вкратце не рассказать об их дальнейшей судьбе.
После войны полковник Шредер разводил розы в деревушке под Зальцбургом. Я ничего не знаю о судьбе фрау Эйхман, но мне доподлинно известно, что её сына Адольфа после войны повесили в Израиле. Председатель религиозной еврейской общины доктор Гельбештерн выжил, но при этом здорово потерял в весе. Журналист Юдефайнд в самом конце войны, когда союзники подошли к границам Третьего Рейха, написал докладную записку в генштаб Вермахта, где подробно изложил план генерального контр-отступления. По этому плану войска на востоке, а также на западе должны были раздвинуться и создать многокилометровые коридоры для прохождения красных полчищ на востоке и англо-американцев на западе, заманить неприятеля в окрестности Берлина, взять их в клещи и уничтожить. Юдефайнд в данном случае ссылался на опыт одноглазого русского фельдмаршала. План был снабжен подробными картами. В генштабе ознакомились с трудом журналиста и отправили его в сумасшедший дом. После подписания акта о полной и безоговорочной капитуляции Германии американцы каким-то образом пронюхали, что Флориан Юдефайнд сотрудничал с газетой «Sturmer» под псевдонимом «Unversonlich» и создали комиссию, которая должна была доказать полную вменяемость Юдефайнда, а затем вздернуть его. Но неожиданно пришла помощь от международного Красного Креста и общества защиты животных, так что Юденфайнды здравствуют и поныне.
А вот то, что произошло с господином обер-лейтенантом, требует самого подробного описания.
За несколько недель до окончания войны командир 91-го истребительного полка собрал оставшихся в живых подчинённых в своем кабинете.
- Друзья, - сказал полковник, - эту войну мы просрали. Я беру всю полноту ответственности на себя, не дожидаясь приказа вышестоящего начальства. Расходитесь по домам, ребята, - взволнованно продолжил он, - все вы честно выполняли свой воинский долг, теперь нам предстоит расхлебывать кашу, заваренную поганым ефрейтором, хотя и не без нашего непосредственного участия. Спасибо вам всем. Встретимся в шесть часов вечера после войны в Вене на Плац дер Национен в пивной.
Полковник сорвал с себя погоны, круто повернулся и вышел из кабинета, оставив собравшихся в полной растерянности.
- Ну что, ребята, по домам? - Робко спросил Шпиллинг. Но никто не ответил обер-лейтенанту, все, молча, закинув за спину рюкзаки, вышли из кабинета.
Однако вернёмся к нашему герою. Неподалеку от последнего места дислокации аэродрома (а всё это происходило в Саксонии) находилась ничем не примечательная деревушка в Эрцгебирге. В ней жил дядя обер-лейтенанта. Именно туда тот и направился, предусмотрительно прихватив с собой всю секретную документацию полка, радиокоды и военные топографические карты, брошенные при отступлении штабными офицерами.
- Дядя Отто, открывай!
- Кто там? – опасливо ответили из-за двери небольшого, но очень уютного двухэтажного дома.
- Это я, Торстен, открывай!
- Какой такой Торстен?
- Дядя Отто, черт бы тебя подрал, немедленно открывай, это я, Торстен Шпиллинг, в прошлом обер-лейтенант, но все еще твой племянник из Вены.
- Торстен, малыш, не может быть… живой, - радостно ответили из-за закрытой двери.
- Да откроешь же ты, наконец, дверь?
Дверь распахнулась, и дядя и племянник бросились в объятия друг к другу.
Три дня Торстен отсыпался и отъедался у запасливого дяди, а на четвертый рано утром обычно очень деликатный дядя Отто, не постучав, вошел в спальню, где обер-лейтенант досматривал сладкий сон.
- Торстен, вставай, русские пришли, - и, протянув Торстену тонкий листок бумаги, продолжил, – они требуют, чтобы все мужчины в возрасте до 60-ти лет явились к русскому военному коменданту с офицерскими и солдатскими книжками. Я надеюсь, ты не потерял свою офицерскую книжку? С этими ребятами шутить не надо, они выебли всех баб в Саксонии, а мужчин по малейшему подозрению ставят к стенке, - взволнованно продекламировал дядя Отто.
Обер-лейтенант вскочил, быстро оделся и, посмотрев в зеркало, остался доволен своим внешним видом. Положив в рюкзак все, как ему казалось, важные документы, он вышел из дома. Только в восемь часов вечера добрался обер-лейтенант до русской комендатуры, находившейся в «Орднунгзамте» по Эльзасерштрассе, 77. Перед дверью стоял русский солдат, грыз семечки и смешно плевался шелухой. Но при приближении Шпиллинга он навел на того висевший на шее автомат. Торстен поднял руки и остановился. Солдат, подойдя, ткнул автоматом в рюкзак и сказал: «Давай-давай!» Торстен взглядом и жестом попросил у часового разрешения опустить руки и, увидев утвердительный кивок, снял рюкзак и сказал: «Papiere, wichtig, commandant». Солдат заглянул в рюкзак, пошебуршил в нем рукой и, тем же ППШ указав на входную дверь, снова сказал: «Давай-давай».
Шпиллинг лукавил. В университете он дополнительно посещал факультет славистики. Говорил он по-русски безобразно, но понимал практически все.
Не без волнения постучал он в дверь с перечеркнутой надписью «Bussgeldstelle», где от руки было написано по-русски «Военный комендант города Хемница Малоголовко Василий Иванович».
- Входи, Ганс, гостем будешь, - услышал Торстен.
Майор Василий Иванович Мологоловко всех немцев без разбора называл гансами либо фрицами, в зависимости от настроения.
Обер-лейтенант вошел в кабинет коменданта. Плотно сбитая мужская фигура склонилась над столом, заполняя какие-то бумаги.
Не поднимая головы, Малоголовко пальцем указал на стул. Шпиллинг подошел и, подняв глаза, увидел за спиной коменданта на стене портрет Гитлера. Он стал очень часто моргать, чтобы избавиться от наваждения, и тут увидел, что это изображение Сталина. Потом опять - Гитлер, затем – Сталин. Совершенно растерявшись, он рявкнул:
- Hail Stalin, - вскинув правую руку вверх и несколько вправо.
У коменданта от удивления отвисла челюсть. Он бросил на стол перьевую ручку фирмы «Пеликан» и потянулся к кобуре. Торстена парализовало. Он стоял по стойке смирно с вскинутой правой рукой, а за спиной коменданта на стене висел портрет Сталина. Шпиллинг понимал, что фашистским приветствием в кабинете русского коменданта он подписал себе смертный приговор.
Из смежной с кабинетом коменданта комнаты вышел капитан Красной Армии - точная копия толстого карикатурного еврея с плакатов, висевших в Вене в первые недели после присоединения Австрии к Германии.
- Брумберг, - с загадочной улыбкой сказал Малоголовко, - выведи в ближайший лесок это чучело и расстреляй.
- Зачем в лесок? Я эту мразь здесь шлепну, - сказал Брумберг и с ловкостью заправского ковбоя выхватил из висящей на толстом животе кобуры люгер.
- С ума сошел! Ты что, хочешь, чтобы фашистские мозги разлетелись по сталинской комнате? Это политика, Петь! Я сказал – в лесок.
- Боюсь до леска, не дотерплю.
- Надо, Петька, надо!
В этот момент к обер-лейтенанту вернулся дар речи.
- Не надо меня стрелить, я есть показать schwanz.
- Брумберг, что такое шванц?
- Я думаю, товарищ майор, это важный документ.
Обер-лейтенант начал непослушными пальцами расстегивать пуговицы на офицерских брюках.
- Петь, - удивленно сказал Малоголовко, - сейчас на пол нассыт.
- Товарищ майор, не волнуйтесь, я думаю, что там он прячет важные бумаги.
Наконец Торстен, справившись с пуговицами, вытащил обрезанную пиписку.
Здесь, дорогой читатель, я должен объяснить, почему обер-лейтенанту было сделано обрезание.
С момента своего рождения над Торстеном витала тень еврейства. Он родился с врожденным дефектом детородного органа. В пятилетнем возрасте ему была сделана операция по удалению крайней плоти, и еврейское счастье преследовало обер-лейтенанта до последнего вздоха. Гретхен, его мама, купая шестилетнего Торстена, с оттенком брезгливости смотрела на его маленький, обезображенный операцией членик. Школьные остряки говорили, что в их классе учатся только немцы, а после физкультуры в душевой комнате появляется еще и еврей. Торстен перестал посещать общие душевые. Его первая девушка с нордической прямотой попросила Торстена показать пиписку и, всплеснув руками, воскликнула: «Мама говорила, что это уродливо, но я не думала, что настолько!» Три года Шпиллинг избегал девушек.
Нахлынувшие горестные воспоминания помогли найти спасительный выход, в какой-то момент недостающая крайняя плоть стала той спасительной соломинкой, за которую и уцепился обер-лейтенант.
- Капитан Брумберг, фашист хуй показывает нашему Иосифу Виссарионовичу… Расстрелять.
- Василий Иванович, не могу, он наш.
- Какой он, к этой бабушке, наш!
- Не ваш, а наш. Он еврей.
Тут Шпиллинга прорвало, и он на ломаном русском залепетал:
- Их есть юдэ…
- Он аид, - переводил Брумберг.
- Майне фамили 17 век плохой люди сделать лютеране, но майне фамили всегда кушать маца и делать бриз. Я есть еврей, - растирая слезы по лицу, причитал Шпиллинг, - не надо меня стрелить. Я хорошо работать в Вена газета. На война их есть шеф флюгхафен рудфунк и стучать морзе, - взволнованно закончил он.
- Петька, а он стукач! Такие ребята будут нужны нам и новой Германии, - и, обращаясь к Торстену, добавил, - ну, Ганс, твое счастье, давай свою офицерскую книжку.
Смачно дохнув на печать коньячным перегаром, Малоголовко аккуратно сделал оттиск на последней странице офицерского удостоверения: «Поставлен на учёт. Военная комендатура г. Хемниц. Май, 1945 г. Военный комендант г. Хемниц Малоголовко В. И.».
Домой Торстен добирался на попутных машинах. Несколько раз его останавливал военный патруль, но, увидев печать и подпись коменданта, солдаты брали под козырек и мирно говорили: «Гитлер капут» и «Давай-давай». «Гитлер капут», - Торстен уже твердо повторял новое приветствие, на всякий случай, держа правую руку в кармане.
- Заходи, племянничек, самое главное – жив, - с порога начал дядя Отто. – Ну, рассказывай.
- У нас есть шнапс?
- Да…
- Налей мне большую кофейную чашку!
- Ты с ума сошел!
- Наливай, старая перечница, то, что я жив – настоящее чудо, - и уже по-русски продолжил известные всем немцам слова, - давай-давай. Через пять минут меня развезет, и поэтому я немедленно должен добраться до постели. Завтра все расскажу, дядя.
Торстен всю неделю пил, не обращая внимания на замечания родственника. Дядя Отто причитал, что он, Торстен, окончательно его разорит своим пьянством, и что они, эрцгебиргцы, не столь богаты, и австрийский родственничек очень щедр за чужой счет…
Но пьянству обер-лейтенанта положила конец новая повестка из хемницкой комендатуры: «Явиться в 10.00 …мая 45 г. Военный комендант Малоголовко». Эта повестка для Шпилинга была аутодафе, гильотиной, четвертованием, электрическим стулом, расстрелом, а может быть, и чем-то худшим. На следующий день Торстен, совершенно трезвый и тщательно выбритый, отправился в Хемниц.
- А вот и наш Ганс, - странно улыбаясь, сказал Малоголовко капитану Брумбергу.
- Садись, - указав Торстену на стул, сказал майор с ядовитой улыбкой.
Тот начал садиться на предложенный стул, но в последний момент майор ловко вышиб стул из-под Шпиллинга, и он оказался на полу.
- Встать, сволочь! Сесть! Встать! Сесть! Встать! Смирно! Вольно! Вприсядку по комнате шагом марш! Ты почему, гад, скрыл, что посещал факультет славистики в Вене? Молчать, сволочь! Русский язык плохо знаешь? Молчать, мразь! Ты почему, фашистская твоя морда, врал о своем еврействе? Молчать! Ты, шакал ёбаный, немец! Молчать! Пиздюк недобитый, ты с кем в игрушки играешь? Молчать! Это тебе не гестапо! Здесь у нас даже мумия заговорит! Молчать! – Всё это с перекошенным от злобы лицом, брызжа слюной, выплескивал на Шпиллинга Малоголовко, при этом оставаясь абсолютно спокойным, контролируя не только свой моноспектакль, но и реакцию обер-лейтенанта, - Расстрелять гада, да и только. Верно я говорю, Брумберг? – И тут же добродушно, широко улыбаясь к Шпиллингу, - ну что, обосрался, недоносок? Будь моя воля, я б тебя, конечно, расстрелял. Но карты и секретные коды, переданные тобой, вызвали интерес у самого генерала Иванова, и мы, посоветовавшись с товарищами, решили дать тебе последний шанс. Ты назначаешься председателем религиозной еврейской общины нашей оккупационной зоны. Здесь тебя никто не знает, а твоему дяде мы язык в жопу засунем. Легенду о твоем еврействе мы сочинили – комар носа не подточит, мы с товарищами знаем, что евреев в Хемнице – ты да Брумберг, но Петька организует тебе жидов. Ты поступаешь в полное распоряжение капитана, пока наши немецкие товарищи не организовали свою службу. Завтра ровно в 10.00 – на работу. Твой кабинет находится рядом с моим. А теперь кругом и шагом марш! – закончил майор Малоголовко.
Шпиллинг на негнущихся ногах вышел из кабинета. На двери соседней комнаты висела красивая табличка «Торстен Шпиллинг. Председатель еврейской религиозной общины сов.окуп.зоны». Бывшему обер-лейтенанту вспомнился вдруг кошмарный сон, приснившийся ему на полковой гауптвахте, и у него от жути, охватившей всё его существо, потемнело в глазах.
Попутные машины, патрули, знакомая дверь дяди, услужливо подвинутый стул, в который он сел с опаской и немой вопрос в глазах дяди Отто.
- У меня пренеприятнейшее известие. С сегодняшнего дня военный комендант майор Малоголовко приказал мне быть председателем религиозной еврейской общины, к тому же по всем документам я ещё и еврей, - отрешённо сказал Шпиллинг.
- Это бесчеловечно! – прокричал с болью в голосе дядя Отто и, широко раскинув от удивления руки, застыл на месте.
Уронив голову на грудь, бывший обер-лейтенант, а ныне председатель религиозной еврейской общины, тоже застыл, но уже навсегда.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Мой дед опять стал начальником поезда на Киевской железной дороге. Соня Бреслер вернулась домой не одна, а с командиром танкового взвода, теперь уже бывшим, Исааком Горовцем, и поменяла фамилию. Моя мать, Фаня Мордехаевна Бреслер, вышла замуж за бывшего военного музыканта Ефима Давидовича Торговицкого, а 29 июля 1948 года на свет появился я, но это уже совсем другая история.
