Сын уехал учиться в Калифорнию, жена отправилась к сестре в Питер, и Сергеев остался один. Он стал просыпаться рано. Последнее время он часто видел один и тот же сон: электричку мотануло на развилке, раздвинулась дверь, и на доске с подшипниками в вагон въехал безногий. Калека передвигался, отталкиваясь от серого пола дощечками с ручками, перед ним лежала кепка с мелочью. Кто-то отвел взгляд на пролетающие за окном столбы и одноэтажные строения, кто-то достал из кармана мелочь. Инвалид был худым, рыжим, веснушчатым. Лет ему было около сорока. Глаз он не поднимал. Останавливался у прохода между сиденьями, ждал немного и двигался дальше. Сергеев узнал его. В тамбуре каталась пустая бутылка, вагон остановился у перрона. Инвалид ловко вылез и по асфальту загремели подшипники. Сергеев вышел следом. Стукнули двери, свистнула и поехала электричка. У лестницы Сергеев спросил его:
— Тебе помочь?
Инвалид внимательно глянул на него, усмехнулся:
— Не надо.
Стуча на стыках, прошел товарный поезд. Инвалид стал боком спускаться по лестнице, упираясь руками и легко перенося свое тело с привязанной к культяпкам доской.
У закрытого ларька "Пиво-Воды" стояла женщина. Рядом с ней была ивалидная коляска на трех велосипедных колесах с плоским черным дерматиновым сиденьем. Женщина помогла инвалиду отстегнуть доску и взобраться в коляску. Приспособив сзади доску, инвалид медленно поехал по пыльной дороге. Женщина шла рядом и они о чем-то чуть слышно переговаривались. Сергеева они не замечали, и он с горечью подумал, что им хорошо, а он очень одинок. Он увидел, как они входят в маленькую комнату, инвалид привычно перебирается через порог, снимает пиджак, ловко взбирается на табурет. Сон был удивительно подробный. У окна стоит самодельная колыбель, в ней спит ребенок, это их сын. На стене висит отрывной календарь, рядом ходики — жестяная лисичка, цепочка, две гирьки в форме шишек. Шкаф с узким выцветшим зеркалом, два стула. На календаре "17 июня". " 49 год" — во сне подумал Сергеев. Маленький, похожий на скворечник радиоприемник с ручкой посредине. Электропроводка из витого шнура на привинченных к стене белых керамических изоляторах, лампочка на проводе над столом.
"Вы слушали "Турецкий марш" в исполнении симфонического оркестра. Московское время восемь часов тридцать четыре минуты. Начинаем передачу товарищеской встречи футбольных команд "Спартак" и "Локомотив". Матч комментирует мастер спорта Борис Литвиненко. После трансляции матча, передача для детей дошкольного и младшего школьного возраста по повести писателя Юрия Нефедова "Зайкино счастье". Здравствуйте! Наши микрофоны установлены на трибунах стадиона "Локомотив", где сегодня хозяева поля встречаются с командой "Спартака". Свисток судьи, мяч на середине поля. Маслов, нападающий "Спартака", пасс Толмачеву, удар!"
Женщина поставила на стол тарелку со щами, положила два куска черного хлеба, принесла на блюдце кусочек селедки с луком. Она налила в граненый стакан чаю, встала сзади и обняла безногого. Они замерли, тихо покачиваясь. Сергеев затаил дыхание. Ему было их пронзительно жаль, он провидел их жизнь, видел спрятавшиеся в пыльной акации за дверью печали. Он плакал, сон его был тревожен.
Он увидел эту женщину на базаре. Она продавала хромовые сапоги.
— Сколько вы хотите за сапоги? — спросил высокий сухощавый человек в габардиновом плаще. — На заказ шили? — он внимательно осмотрел подошву.
— Еще до войны муж заказал. Хороший мастер делал, из Гомеля. Новые совсем, неношеные. Им сносу не будет. Неподалеку человек играл на трофейном аккордеоне. На заборе висела картина, написанная на клеенке — два лебедя в темно-синем пруду, парк с экзотическими цветами и белоснежный дворец в глубине. Рядом старуха торговала семечками, старик с мальчиком продавали лысого щегла в клетке.
— Я недорого отдам, — говорил старик остановившемуся перед ними человеку в мятой кепке. — Сколько дашь?
— Щегол сиделый, — сказал мальчик. — Конопли ему насыплешь — он к тебе сразу привыкнет.
Сергеев увидел поезд. Женщина провожала инвалида. Он сидел на нижней полке, застеленной бордовым шерстяным одеялом в белом пододеяльнике. На окне были собранные в гармошку занавески на никелированных прутах. За окном она махала ему, улыбалась. Поезд медленно тронулся, по радио передавали песню "Все гляжу, все гляжу я в окошко вагонное, наглядеться никак не могу...". Поезд набрал ход, проводница пришла, села напротив, открыла черную папку с кармашками и стала собирать билеты. Потом другая проводница принесла чай в мельхиоровых подстаканниках. "Человек проходит как хозяин необъятной родины своей..." — пело радио.
— Вы до Харькова? — спросил человек, сидевший напротив. Он снял бурки, аккуратно поставил их под стол, надел тапочки, достал из тряпицы кусок сала, хлеб, яйцо, соленый огурец.
— До Харькова, там встретят. В санаторий еду. Направили из военкомата... — сказал инвалид. — Наши ученые изобрели какие-то чудо-протезы. Говорят, полностью заменяют ноги. Маресьеву, летчику, сделали... Я-то свои под Волоколамском потерял. А вы на каком фронте были?
— Я? — сосед посмотрел за окно. — Где мы? Неужели уже "Электросила"? Быстро как...
Сергеев знал, что будет дальше. Он видел этот сон уже не в первый раз. Он знал, что в Харькове инвалидов встретит врач в черной, поверх халата, шинели и на старом автобусе их повезут в санаторий. Их фамилии сверят со списком и направят на санобработку. Они будут опять как солдаты — притихшие и серьезные и пожилые санитарки в клеенчатых фартуках и резиновых сапогах будут мыть их, стоя на мокрых деревянных трапах поверх бетонного пола.
А вечером, переодетые в чистое и торжественные, они будут ужинать. У кого-то обязательно окажется бутылка водки и ее разольют в граненые стаканы. За ужином они будут спрашивать друг друга, кто на каком фронте воевал, и гордость от того, что Родина помнит и заботится о них, будет переполнять их сердца. Перед отбоем "сестричка" сделает всем прививку, они уснут.
Ночью придут санитары и увезут застывшие тела в стоящий в глубине парка крематорий.
"У страны-победительницы не может быть столько калек".
Сергеев никогда не видел отца — только во сне. Он рвался к нему, хотел крикнуть, предупредить, спасти, но не мог и безутешно, по-детски плакал. Проснувшись в предрассветной тишине, он понимал, что это был сон, все это было бесконечно давно и очень далеко, в совершенно другом мире и мучительно тосковал по маленькой комнате, где у окна стояла его колыбель, где он был так безмятежно счастлив и любим.
