Умирает бедный Пушкин, тяжко раненный в живот,
он лежит, укрытый пледом, на продавленном диване,
а на Мойке, у подъезда - дети, барышни, крестьяне,
филера, студенты, бабы - трудовой, простой народ.
Между тем, в своей квартире арестован Жорж Дантес,
он уже часов шестнадцать не вылазит из кутузки
и барону Геккерену пишет письма по-французски -
мол, давай, спасай, папаша, раз я в это дело влез.
У барона Геккерена тоже мутно на душе -
знает, сука, что придётся уезжать к себе в Гаагу,
снимут с должности посольской, отберут камзол и шпагу
и зашлют куда подальше второсортным атташе.
А Наталья Николавна от забот едва жива -
в доме денег ни копейки, только брошки да серёжки,
благоверному всё хуже - где б достать ему морошки?
Боже мой, ещё немного - и она уже вдова.
Николай по кличке Первый, Государь всея Руси,
генералу Бенкендорфу говорит, что третий - лишний.
Впрочем, жаль невинных деток, - сжалься, Господи Всевышний,
душу бедного пиита упокой и вознеси.
"Пал поэт, невольник чести, оклеветанный молвой!" -
плачет горькими слезами некий гвардии поручик,
молодой певец печали, в тёмном царстве - света лучик,
сам убитый на дуэли, но тогда ещё - живой...
Вот и умер бедный Пушкин. Время знай себе течёт.
Где кому какая слава - не дано нам знать заране.
Но навеки остаются дети, барышни, крестьяне,
филера, студенты, бабы - трудовой, простой народ.
Ожидание
Я на утреннем солнце пропарюсь,
но закрою глаза, и тогда
синим ветром наполнится парус,
заискрится живая вода,
и в мерцаньи её серебристом
будет ластиться море к ногам.
Я покину родимую пристань
и к далёким уйду берегам.
Опрокинется звёздная скатерть
надо мною в преддверии гроз.
...В тихой бухте спасательный катер
будет ждать сообщения “SOS”...
Ад
Чем отличается от рая
столь нелюбимый нами ад?
Не тем, что грешники, стеная,
в геенне огненной горят,
что нету силы, свет дающей,
что черти сонные в чаду,
не тем, что вместо райских кущей
кусты терновника в аду,
не зреют финики и фиги,
ни белых роз, ни хризантем,
не тем, чем нас пугают книги,
помилуй Бог, совсем не тем!
Ад отличается от рая
(пускай простит меня бомонд!)
тем, что в аду, не утихая,
который год идёт ремонт.
Проводят свет, шпаклюют стены,
повсюду грязь и кавардак,
в пределах огненной геенны
царит вполне земной бардак.
Ремонт! Узлы, тюки, коробки,
а тут уже и самый раз
переводить котлы и топки
с мазута на природный газ,
менять форсунки на горелки,
снимать ковры, стелить паркет…
О, сатанинские проделки,
увы, конца которым нет!..
Ад – это вам не мёд и йогурт.
Кто остановит этот ад?
Верхи, как правило, не могут,
низы, как видно, не хотят.
А у чертей чумазы лица,
ремонт – реальность, а не чушь!
Он длится, длится, длится, длится,
как муки наших грешных душ!…
Пускай судьба нас не торопит,
но если в ад я попаду –
есть у меня хороший опыт:
я жил три месяца в аду…
Адажио соль-минор
...Вступает орган - как размеренный стук метронома,
как сердцебиенье - звучит полусонный орган,
и вдруг из-за такта, пронзительна и невесома,
мелодия льётся, и горло сжимает аркан,
и душу терзает какая-то скорбная сила,
с небесных высот снизошедшая тайно сюда,
как будто судьба чью-то юную жизнь подкосила
и плачет над ней от обиды, тоски и стыда.
Так плачет поэт по своей незабвенной Лауре,
так плачет любовь, когда всё уже ей нипочём,
так струнные плачут - наверное, в их партитуре
стоит "Lacrimoso" над верхним скрипичным ключом.
По ком там рыдают? Хоронят кого? Не меня ли?..
Меня ещё время в своих жерновах перетрёт.
Мой ангел, на что мы прошедшую жизнь разменяли,
и что нам осталось от бывших Господних щедрот?..
Не жаль умирать, расставаться с весёлой планетой,
лишь памяти жаль, что родные хранит имена,
подаренных книг, фотоснимков и музыки этой,
которой на смену когда-то придёт тишина.
Он тает, и тает, мой мир, голубой и зелёный,
уже ничему не подвластен и непоправим,
и длится, как век, этот медленный марш похоронный,
прощальный подарок и тем, кто ушёл, и живым...
