Видений пестрых вереница влечет, усталый теша взгляд,
и неразгаданные лица из пепла серого глядят.
(Афанасий Фет)
Да... Поносила меня нелёгкая по матушке-России.
Вот и сейчас собирает бабуся в путь-дорожку и наказывает:
– Митюша, будешь в наших краях, не поленись, сходи к тётке Стюре с Митрофаном. Старые они уж теперь, одинокие. Там и поживёшь денёк-два, чем на постоялый-то двор
идти. Посмотришь, где сам родился-крестился. Поди, забыл соседских-то деда и бабку, а? Я им тут кой-чё положила, вот и порадуешь гостинцем. От меня поклонисся.
– А почему одинокие-то?
– Дочка в младенчестве померла. Стюра больше и не рожала. С Митрофаном двух послевоенных сироток приютили – образовали, на ноги поставили – те разлетелись в разны стороны. Родителев теперь и не знают...
Управился я с делами, приехал в памятные места.
Май. Капли бывшего дождя срываются с крыш, смачно шлёпаются о раскисшую землю. По-летнему тепло. В лужах хохочет солнышко. Красные флаги трепыхаются на воротах. По тропинкам плетётся-волнуется развесёлый народ: кто с собой серьёзно разговаривает, кто – подруге-приятелю чего-то громко доказывает, размахивает для понятия руками. Трезвые, кажется, только груднички в колясках да голуби, деловито снующие под ногами.
Сегодня праздник – день Победы! Из окон радостно громыхает: "Я на тебе, как на войне-е! А на войне – как на тебе-е...", "Ты такая страшная – ненакрашенная страшная и накрашенная – страшная!"
Иду-вспоминаю с малолетства оставленные улицы. Пытаюсь представить бывших соседей – бабу Стюру и деда Митрофана-старого фронтовика... Как живётся им в наше нелёгкое время? Кручу головой, верчу бумажку с адресом...
Мимо поторопилась женщина, задела тугим животом, выпирающим из пальто. Она тащила за руку рыжего парнишку – тот едва успевал.
– Девушка! Подскажите, где...
– Кого вы ищете? – остановилась женщина – румяная светлоглазая молодуха. Она пухлыми обветренными руками пробовала стянуть полы расстёгнутого на большом животе пальто. – Я назвал. – Пойдёмте, мы живём рядом!
Издали донеслась гармошка. Мальчонка сорвался вперёд. "Сергунька, не упади!" – крикнула мамаша, мне заметила, – "Это дядя Митрофан играет. Они вон там живут!" – Женщина указала на домишко с красной звездой.
У ограды зелёная лужайка грелась на солнышке. Дрались воробьи, не поделив хлебную корку. "Кх-хха-аррр!" – откашлялась пролетавшая ворона и, ловко ухватив корку, села на ветку. Щенок потявкивал, виляя пушистым хвостом-бубликом, разгоняя птичек.
Крупный старик в тесной заплатанной фуфайке, покачиваясь на завалинке, ляпал корявыми пальцами по кнопкам хромки. С настроением выворачивал цветастые меха, наклонив голову в солдатской шапке с отвислым ухом. Сердечная мелодия, рыдая, неслась по округе... Сергунька стоял возле, открыв рот, слушал.
Мы подошли. Гармонь замолчала.
– Ну как, Сергуха, ночью-то рыбы много наловил? Уху исть будем? - спросил дед мальца, хитро подмигнул матери.
– Ничё не наловил!
Старик отставил гармонь. – А сёдни воды сколь выдул? – снова спросил он мальчишку. Тот мотнул кудлатой головой. Дед, не обращая внимания, продолжал: – Ага... Много, значит. Ну, держись, матрас! Обфуришь теперчи всю постель! Рыбы теперчи у мамки с папкой мно-ого будет!
– Не пил я воду! – вскочил карапуз и юркнул в соседнюю калитку.
– Митрофан Евсеич, вот... паренёк к вам. – Женщина ушла.
Я стал объяснять, кто такой, откуда.
Щенок залился звонким лаем.
– Цыть ты! Дай с человеком поговорить! – Старик поднялся, отогнал собачонку во двор. – Погоди... вспомню... – он внимательно оглядел меня. – Да-а... вырос.. совсем взрослый, сходственность с отцом больша-ая, – похлопал по плечу. – Айда в дом. Вот Стюра-то обрадуется! – В сенцах подивился: – Ак чё ж... не сообщили-то?
– Не хотел беспокоить, – оправдался я.
Дед пошоркал о кружок ноги. Кряхтя, снял с валенок галоши: – вытирай обувку, ишь грязи-то поналипло... Да скидавай – чувяки вон под лавкой возьми-надень, - подтолкнул легонько, – проходи...
Я вошёл в светлую горницу – сытно пахнуло щами. Осмотрелся.
У печки в пол-избы, прикрытой цветной шториной, словно, вросший, громоздится кованый сундук с лоскутным одеялом. С подоконников из-под выбитых занавесочек вытягивает сочные щупальца столетник. Свежие половики-дорожки разбегаются по горенке. За вышитым полотенцем таинственно мерцают иконки. Лукаво водит зрачками в такт маятнику кошечка на ходиках. На тумбочке маленький телевизор, заваленный газетами. Со стены над высокой кроватью улыбается лихой солдат в краснозвёздной пилотке. Со своей фотокарточки смущённо глядит симпатичная дивчина. Рядом салютуют две пионерки с бантиками.
Мы с дедом Митрофаном присели на лавку у широкого стола с вязаной скатертью, покрытой зашорканной клеёнкой.
– Вот так и живём... – Дед поднялся: – А это куфня, – толкнул дверку в стене. Худенькая старушка, проворно что-то стирала. – Тц-ц!.. Гость в доме, она стирать взялась! – незлобно ругнулся дед, – Стюра! Слышь, чё говорю?! Хватит канителиться-то, гостя встречай-давай!
– Какого гостя? – не поняла хозяйка, выглянула:
– О-ой! – обрадовалась, наспех вытерла руки о фартук, обняла, – Митрий?! Сразу узнала! Хм, вот какой стал!.. – восхищённо сказала, шмыгнула носом, – Бежит время-а... – бабушка отстранила меня, снова придержала, – А я вчерась весь день икала. Так и подумала, вспоминат кто-то... – спохватилась, – щас только... свитру в сенях раскину... –
Вернулась, забренькала посудой.
– Надолго к нам? - поинтересовался дед.
– Завтра уезжаю.
– На мало чё-то... Мож, на ещё останисся?.. – тут же понял: – Ну да, оно, конечно... дела делать надо...
– Дядя Митрофан, это вот... – Я разложил на столе продукты, купленные специально. Поставил бутылочку красненького.
Хозяйка принесла миски. – Вот... картошечка, грибочки, огурчики – айдате-ешьте... капустка вот... холодец рыбный. Пирожки с грибами, энти вот – с морковью. Разносолов больших нету, но... чем богаты. Всё с огорода. Без него, не знай, как бы тянули... – Увидела продукты, смутилась.
– Зачем?!.. Смотри – на столе-то всего полно. –
Нарезала колбасы, остальное отнесла в сенцы.
– А это – от бабуси, – я отдал старику нарядную рубашку, старушке протянул шаль. Дед тут же примерил обновку.
– Погляди-ка – впору! – он кашлянул, пригладил волосы, – Поспасибуй Лиде от меня!
– Красивая рубашка! – похвалила тётя Стюра. Накинула платок.
– А шалёнка-то как хороша! – тоже покрутилась у зеркала, расправила концы на плечах.
– А ну-ка, старуха, повернись, теперчи дай я погляжу на тебя маленько! Ну-ка, ну-ка!.. – У-у кака ба-арыня! И, правда, к лицу!
Старики радовались нехитрым подаркам. Обнимали, целовали меня. Тётя Стюра прослезилась: "скажи Лиде – шибко нам угодила!"
– Ну давайте уже садиться будем, – попросила хозяйка, – а то холодец расползётся.
– Ма-ать! Тащи-ка нам крепкой! – скомандовал старик, – праздник никак.
– Да вот же! – я показал на бутылку вина.
– Оно... спасибо, конешно... но... не по мне это сёдни! Праздник большой – поядрёней надо! Припасли для такого случая. – Спросил жену:
– Ну, где у нас там?..
Хозяйка вышла в сени. – Очень ты вовремя, Митрий! – тихо сказал дядя Митрофан, – молодец, уважил старого вояку! Пока она возится, гимнастёрку надену, чтоб всё – чин по чину! Вон куфайку и шапку с войны берегу да энту гимнастёрку... маловаты, правда... и обветшали малость...
– Смотри, Митя, какой среди нас бравый солдат! – Тётя Стюра передала мужу графин, ласково улыбнулась. Старик гордо крякнул. Жена, с новым платком на плечах, устроилась рядом.
– Ох, возилась до одури цельный день – косточки ноют, друг дружке жалуются.
– Вот и садись-отдыхай, – урезонил муж. – Ну что? – дядя Митрофан налил самогона, жене – красненького. – Примем за Великую Победу!
Я виновато заотнекивался, отодвинул стакан, мол, не пью...
– Вот те раз! Не пьёшь?! Совсем? – сильно удивился дед. – Как это?.. –
Сник. Обиделся.
– Ладно... сам знаешь... было бы предложено... Оно, конечно и правильно... –
Через минуту придвинул мне стопку вновь.
– Ак чё... даже не пригубишь... за праздник-от?..
– Слышь, Митрий, – попросила тётя Стюра, – выпей чуток за компанью.
Помялась, шепнула:
– Всё ему помене достанется. Болеет – нельзя много-то. А то он, как выпьет, потом уж – без удёржу.
– Ну, разве что... маленько...
– Вот – это другое дело! Это – по-нашему! – засуетился старик.
Выпили за победу. Дядя Митрофан повеселел, разговорился.
– Вылитый отец, гляди, Стюра! Так же вихры торчат, словно, корова облизала.–
Он засмеялся, провёл ладошкой по моему лбу.
– Как, Митрёха, живётся-можется? Как там родители, бабка Лидя?
Я рассказал, что и как. И полилась неторопливая беседа.
Старик был в том возрасте, о котором говорят снисходительно: "Ну что вы хотите – человек выжил из ума". Деда же Митрофана я слушал с удовольствием. Простые слова его, словно, пересыпанные солью-перцем, без труда скатывались с языка.
Стало тепло, я снял пиджак.
– Ты чевой-то разнагишался? – заругался дед. – Смотри-ка разжарило ему! А ну-ка накинь пинжак! – Давно не топлено.
Мы выпили ещё по одной за память всех, кто не вернулся.
– Хозяйка у меня рукодельница, – погордился дядя Митрофан. – Эту скатёрку, к примеру – сама вязала. И занавески на дверях-окнах – на машинке выбивала.
– Да уж не вышиваю, глаза не те, – вмешалась тётя Стюра, убирая пустые миски.
– Носки-рукавицы – не куплям, – хвалил жену дед, – свитру, котору стирала-жулькала – тоже сама... Половики и те ткёт сама, веришь?!
– Ну не сама... с тобой же...
– Ага... нарежем-нарежем с ней старое барахло на ремки, а где суседи принесут. Смотам в клубки, она потом и ткёт. Себе и на продажу тоже. Станок-от в сенках. И одеяла сама стегат, ага. Пялы ей сработал. Тоже вон в сенях. Да ты, поди, видал, заходил када... Люди просют, и им рукодельничат. – Старик, посмотрел на меня. – Помогаю ей, конечно, када у самого-то нет заделья. И тку и пряжу пряду. Ну а как же... Копеечка не лишня к пенсии-то.
Жена рассмеялась:
– Ну, дед, всё рассказал. Про себя только смолчал.
– И про себя скажу. А чего? Я – и столяр, печник и плотник. И крышу, бывало, покрою, еслиф, кто просил. Сичас ишо, редкий раз, богатым печки кладу – мода, вишь, на русску-то печку пошла. Да вот и гробы... ага. Смерть-то ишшо у нас никто не отменял, – дед невесело ухмыльнулся. – Всё могём... пока вот эти руки делают. – Он вытянул клешневатые руки. – И рыбалю! Сёдня уж карася-то в речке – с гулькин нос, но... кой-как ловится... – Дядя Митрофан поднял стаканчик, – Айда ишо по маленькой?..
– Митрий, щей похлебать не хошь ли? Давеча сладила. Вку-усныя!
Мне пока не хотелось.
– Стюра, впусти-ка Жулика, ишь скребётся.
Хозяйка открыла дверь: "Чтабы веди себя смирно!" В комнату с радостным визгом влетел щенок, опёрся о передние лапы, уставился на меня – неожиданно звонко залаял.
– Эва! Какой дуралей! А ну-ка!.. – прицыкнула хозяйка.
Я дал пёсику кружок колбасы. Он быстро проглотил, тявкнул.
– Ишшо чё захотел? Колбасы ему надо! Губа – не дура! Иди вон своё едево трескай! А нет – так я тя щас... вицей поохаживаю! – Собачонок опустил уши, убежал под стол.
– За Победу! – мы выпили ещё.
– Вы ешьте-ешьте, – приговаривала хозяйка, подкладывая золотистой картошечки. Закусывая, я метнул взгляд в окно. Мимо с коромыслом прошла уже знакомая беременная соседка.
– Кланька-то, вишь – опять в положеньи, – заметила мужу баба Стюра.
– Н-ну кобелина, ловко он её опутыват! – дед покачал головой.
– Ты, Митрёха, подумай, настругал ей троих – мало! Четвёртого надо! Она тоже хороша кобыла – тыщу раз ей по-соседски говаривали: "Гони его в шею!" – Не слушат! "Люблю!" Кака-така любовь, када мужик дома не живёт по тридцати дён кряду! Где шлятся? Чёрте знат?! А потом отсыпатся цельными днями. А то газетами обкладатся и лежи-ит... чита-ит... Грамотей сраный! Хм... что за мужик? – сплюнул дед, – ездит всю жисть на бабе, как лиса на битом волке. А она, дура, на двух работах кажилится да на своём горбу всю ораву тянет!
– Да уж... ловчей некуды, – подхватила тётя Стюра, – и я тож думала, грамотей какой – очки носит дак... Думала, инженерит де-то... А он... хм... в пупке цельный день ковырят. Ай, ну их! – отмахнулась старушка, – сами разберутся! Да! Чуть не забыла – ведь они в вашем, Митя, доме живут. Ещё Кланькины родители у твоей бабки Лиди дом-от купляли. Ладно, давайте вот... пока горячи... – извинилась, – постны, правда... Ну вот сметанку кладите. – Тётя Стюра поставила тарелки со щами. – Ты, Митрофан, мякушко ешь, а горбушку-то – в суп покроши. И кусочки отмети от себя в хлёбальну миску, чтабы ногами не растоптались.
– Обезлюдел посёлок: из шести десятков изб... только в половине-то народ и остался. Молодежь норовит в города удрать! – воспламенялся дед после очередной стопки. – Народ сичас... как с ума все посходили, – он печально посмотрел на меня, – пьёт народ... запиватся. А пахать-сеять... Чапай будет... ага! – Дед Митрофан вдруг разозлился, заиграл желваками, легонько поколотил по столу кулаком. – Тьфу ты, яз-зви их-то! Они вон луче провода со столбов на пропой посымают, а ты неделями без свету сиди! Телевизар не показыват... А ведь он, как веник, должон всегда быть под рукой. Энтим лоботрясам проще козу, либо поросёнка у стариков со двора стащить, чем самим руками работать!
– Оно та-ак, – горько поддакнула тётя Стюра. У нас, Митя, намедни-то... борова прямо из стайки спёрли. Даже не слыхали, как...
– Ладно, бабка, не горюй! Живы будем-не помрём! На фронте и не тако перживали! Веселись, праздник сёдни!
Дед бросил на клеёнку ложку. Тряхнул головой, поправил гимнастёрку и пошё-ол... пошёл бочком: "И-и-и... эх-ма, буки-баки! Искусат меня собаки!" – забубнил он и раскинул большие руки. И гоголем заходил по избе, – "Искуса-а-ат меня соба-аки!" – приплясывал дед, сбивая половики. Хлопал по валенкам ладонями-вилами: "Буки-ба-а-аки! Искуса-а-ат меня-а собаки-и!" Шлёпал себя по сморщенной шее, по впалой груди, задевая медали. Наконец, вспотел, тяжело осел на лавку. – Ох-х... Митрёха-а... я ведь... ой, да чё там говорить!.. – махнул пятерней, отдышался. – Я-то после фронту молодой ишшо совсем был, кр-расивый! Вон, на стенку погляди, какой я там орёл! – Дядя Митрофан вытер пот, – Девки за мной... табунами бегали! Да-а... А она вот... перва добежала, касатка-рябушка моя! – старик ухмыльнулся, вспоминаючи, обнял жену. Та подала ему полотенце:
– У-у.. стрючок старый! Уж сиди нето... "перьва добежа-ала"... Кто до кого добегивал перьвея, вспомни! да на мою карточку вон тоже погляди! – жена примяла влажные мужнины волосёшки. – И чего хорохорисся? Ну?.. Обязательно плясать надо? Сердце бы пожалел. – Хозяйка поднялась. – Отдохните пока, чуть погодя чаю попьём.
– Слышь, старуха, а где у нас Жулик-от?.. – Дед заглянул под стол.
– А-а-а... посмотри-ка – нагадил!.. – воскликнул он.
– Ты чё же это делашь-то, леший тя дери! И не стыдно? – спросил он щенка, – чего глаза упрятал? Выдь-ка сюды! – и ткнув мордочкой собачонку о половик, дед приказал:
– А ну айда-давай в сенцы уходи! – убрал за псинкой. – Там у его своё корыто есть для энтих дел. Пущай привыкат. – Пёс в сенях заскулил. – Не веньгай! Научись выспражняться, как следоват! А то – ишь ты!
Вскоре сердце старика обмякло – впустил щенка. Тот виновато свернулся калачиком у хозяйских ног, сладко задремал. Дед ласково погладил собачонку: – Смышлёный пёс!
– Ну... ещё по чуток... за твово, Митрёха, деда Тимохфея – не во время он ушёл с энтого свету... в армии даже не побывал... хм... шахта... будь она неладна! А Тимохфею пусть земля будет пухом – одной семьёй росли... – старик освободил стаканчик. – Раньше, когда пацанами-то были... мы ведь неплохо жили. Сы-ытно. – Сделам, бывало, тюрьку* с квасом ли с водой... как натрескамся-налупимся. А сверху – картошки наглотамся. Брюхо-то понабьём – оно и хорошо-о-о... Глядишь, желудок обманули! А потом бегам с твоим дедом – пердим, прости господи... только треск стоит... как на войне! – дядя Митрофан хохотнул, – а то сухарницу едим цельный день... как наварим чугун ведёрный и – сытыя! Так вот и жили... а чево? А энти... безлошадны да бескоровны... всю жизть испоганили, вишь как... – Дядя Митрофан на минуту задумался. – Да мы и сичас живём – слава богу! – Я – на лавке, старуха вон – на своём сандуке с приданым, – засмеялся он.
Старик взял хромку, растянул... Гармонь затосковала, и бабушка вдруг тонюсенько запела, живо поглядывая на мужа: "На ём защи-итна гимнастёрка-а... Она с ума-а-а меня сведё-от..." Дед браво забасил: "она с ума-а-а меня-а сведё-о-от!"
Защемило моё сердце – перед собой враз увидел я молодых и счастливых ребят.
Я не спрашивал о дочках, чтобы не расстраивать стариков. А те и не заикались.
– Дядя Митрофан... расскажите о делах фронтовых... о войне...
– А чё там интересного? – неожиданно для меня недовольно ответил дядя Митрофан. – Геройского ничё такого не сделал. – Я уронил взгляд на медали. Старик понял. – Нет, Митрёха... медалей не ищи – не заработал. Энти вот, – он ковырнул слоистым ногтём висюльки, – энти все после войны дадены... юбилейные. Я, Митрёха, был простым фронтовым... работягой. Рядовым ушёл, рядовым пришёл. Оно, конечно, есть, что вспоминать. А, главно-то есть... кого поминать. Дак я друзей-товарищев своих и не забываю... И чем ближее к черте... всё время говорю с имя... не только в праздники... – Дядя Митрофан загрустил. Лицо разгладилось. Взгляд ушёл в прошлое...
Он убрал гармошку. Начал рассказ.
* * *
"На фронт молоденьким взяли. В пехоту. Деревенских было много – в кого ни ткни! Оно, конешно, и курски мужики и саратовски, и сибиряков – не меряно. Но сдружились мы с деревенским – Андрюхой Железновым. Ну вот. Письма на войне – самая большая радость. Почта за фронтом не успевала, зато, потом письма-то пачками несли. Так мы прежде сами читам, а уж после – друг дружке. А в пи-исьма-ах... не поверишь, всяка всячина! Ждёшь из дому-то вестей хороших, а они... хм... такое понапишу-ут... ой... тот умер, другой похоронку получил, третьего обокрали, у четвёртого жена загуляла... Думашь, зачем пишут, када без ихних новостей на душе невкусно. Ага. Вот и у товарища мово – Андрюхи, исторья... Парень женился, через полгода на войну забрали. Жена у его родителев жила. Да, видать, гулять взялась. Вот и писали ему, чё было-не было. Он, бедняга, веришь, белугой ревел, не гляди, что мужик".
Тётя Стюра в сенцах хлопочет, вёдрами громыхает.
Дед Митрофан покурил в форточку, громко заметил, – Мать, прикрой-ка вороты, кабы чужой не зашёл кто. – Сел за стол, прищурился в задумчивости: «Мысли торопются»
"Эх, Митрёха, много всякого было. Иной раз вспоминаю... Потрепала нас война... Сколь друзей-товарищев потоптали, живьём позасыпали в траншеях "тигры" да "пантеры". Сколь потонуло в ледяной воде нашего брата-пехотинца в переправах..." – Дед покусал губы, – "Денёчки... фронтовые... И в лютые зимы в траншеях с голодухи... звёзды считали. И в землянках вшей кормили... Бывалчи, сначала вшей с лежанок веником повыметем, а уж потом... спать ложимся.
А тут хм... вспомнил свово украденного поросёнка, да чё-то на память и пришло, слышь...
Прям, картинкой вижу –
Полгода войне. Зима. Снегу полно. Человек двадцать нас. Тяжело идём. Бойцы падают с усталости да с голоду – мало-мальски припасы, каке имели – все проели. Сделали привал. Отдохнули чуток, командир подзыват нас с Андрюхой Железновым: "Пока мы тут окапывамся, – говорит, – смотайтесь за провизией". Километрах в пятнадцати, дескать, селенье должно быть. Там-де и раздобудете поисть чего.
До-олго мы по лесным сугробам колупались. Уже из сил выбились. В брюхе урчит, голова на шее едва дёржится, об еде не думаем. Выкатились кой-как на просеку. Вкусно печным дымом запахло. Видим – развалюшка в снег уткнулась. Во дворе стирано бельишко плачет-воду роняет. Присмотрелись-прислушались... вроде, нет немца. Откудаф у нас и прыть взялась – двумя скачками влетели в избу! Хуторянка, вишь, даже не испугалась. С палатей любопытные головёнки свесились. Мы с Андрюхой хватанули бегом едево, како на столе было – голод-то не тётка... Глотам, а сами бабе рассказывам, что-де товарищи помрут, еслиф съестное чё не притащим. "Сядьте, поешьте спокойно", - сказала она. Сама вышла из избы-то. Мы насторожились-забеспокоились - вдруг немцев приведёт?
Слышим... визг поросячий... Глянули в окошко: женшина за верёвку борова тянет. "С собой возьмёте", – говорит. Оказывается, до вчерашнего дня тут хозяйничали немцы – всех курей порубили-пожрали. Она борова-то спрятала. А нам вот... вишь... сама привела. У меня, дескать, мужик-от тоже на фронте. Поди, мол, так же вот... провизию промышляет де-нибудь. Ой... Порось вижжит, вырыватся, почуял, что последние минуты доживает. Еле поймали – закололи. Картошки нагребли в подполе. Хлеба взяли. Хозяйка рёвом заревела – порося жалко. Дак и нас-то жалко тоже. Провожат "Быстрей, мужики", а сама фартуком слёзы утират.
Прём тушу поочерёдке. Скорей бы поспеть – там братва ждёт-не дождётся! Боров-то пока тёплый был - хоть и худой, а шибко тяжёлый, а застыл, полегчей стал. Идём-ползём по сугробам-то, а до места никак не докувыркамся! Господи ты боже мой! Чё-то... вроде... заблудились... Слышим, пальба, выстрелы де-то... будто, танки тарахтят... Тут ветер засвистел, всё потемнело. Небо, кажись, вот-вот упадёт-накроет. Метель колкая закружилась. Подзёмка сахаром хрустит под брюхами. Продирамся сквозь кустарник, а кустарник-от злой - по глазам так и хлещет. Копошимся в сугробах – волокём порося да мешок с хлебом-картошкой.... Снежура за шиворот понабилася. Сначала-то хлюпала, а с ветром мокра одёжа колом позастыла. Всё нутро заледенело. У Железнова хоть шапка на лбу, а у меня так и вовсе пилотка - уши там пообморозил." - дядя Митрофан потрогал уши. Те варениками висели на худой шее. – "Ну дак вот... сколь мы плутали уж и не помню... а когда вышли на место с боровом-то... кормить уж было и некого... Глядим... кровища по снегу размазана... товарищи наши... растерзанныя... по полюшку размётаны. Нашли мы тогда с Железновым... всего троих живых-то... раненные были..."
Дед глубоко вздохнул: "Выпьем за упокой ихних душ!" Он обтёр ладонью рот. Призадумался.
"А тут ещё случай... ой, кажный день – случаи выходили!
Первой весной дело было. – Конец апреля. Проливной дождь. Нас – человек полтораста. Тащимся. Грязь месим. Вещмешки за спинами. У кого ружьё висит, у кого – лопатка по заднице колотится. У меня сапог чавкает – каши просит. Подмётка с портянкой по грязи тащутся. Присел на камень, нарвал из портянки ленточек, затянул подмётку – пошёл дальше.
Промокли все до нитки. Шинели раскисли. Сами как цуцыки – зуб на зуб не попадает. Пришли на место... быстрый снег повалил. Нахлобучило... с метр, наверно. Холодные-голодные взялись траншею рыть. Земля-то сверху склизкая, а снутри – мёрзлая ишо. Всю ночь долбались. Лопат не хватат, ломов – тоже. Так мы... где палками, где суковинами ковырям, а где и просто голыми руками снег с землёй выкидывам. Кой-как подкопались. Ночью гороховой похлёбки получили на брата по половинке котелка. Спирту чуток. Согрелись маленько. Два дня с траншеями колдыбались. Устали как собаки! Намёрзли-ись, ох...
Немчура – перед нами, метров за двести. Тоже отгребаются. Никто не стреляет – ни мы, ни они. Готовимся к бою. Кто письмо на коленке пишет, кто молится. Утром, затемно, плеснули щей – кАждому негусто. Остограммили.
И вот оно – командир приказал: "В атаку!"
Патронов – кот наплакал. Ружья... яззвило их в душу! – одно на двоих... да и те... хм... половина из учебки с простреленными стволами!
Ну что ж... сам, поди, понимашь, кака будет атака... хм... голыми-то руками". - Дед сощурился от дыма, ухватил двумя пальцами окурок, жадно вдохнул, поплевал. – И у меня вместо винтовки – лопатка. Строчат немецкие пулемёты. А нам их любой ценой подавить надо. Чем? Вот и кумекай..." – дядя Митрофан сердито процедил, – "косит нас немец, как молодую траву... Страшно. Я бегу-бегу на карячках... да к земле припаду – обнимаю её. Чё мне тада?.. двадцати ишо не было. Ох... жить охота. – Слезьми-соплями реву: "Спаси, Землюшка родная!" А кругом рвёт, свистит, гудит! Земля ходуном ходит, с огнём к небу подыматся – жуть... Ад кромешный! Смотрю – там солдат распластался, тут... Дак один-то упал – поднялся и дальше побежал, а другой упал... так и остался лежать.
С вражьей стороны ударила миномётка. Вижу – сбоку – воронка. Прыгнул туда. Дружок, Андрюха, подлетел – рядом бухнулся! Вдруг толкануло в спину! Потемнело в глазах. "Ну, думаю, всё, "прощай, мама!" Оклемался маленько... потряс головой... живой, вроде. Слышу, Андрюха стонет. Гляжу: а у него-о... Боже праведный!.. кровища кругом с грязью перемешана... Белые кости... наместо ног торчат. Оторванные ноги с сапогами да с кусками штанов... по сторонам разбросаны. Я чуть ума не лишился." – дед крупно задышал, с трудом проглотил комок, – "Андрюха кровяной пеной пузырит: "пристрели-и... умо-оляю-ю..." Ну разве ж я пойду на такое?.. Скинул свою рубаху. Сам голый, но жарит всего! Руки трясутся. Только что не реву в голос – крики в груди держу. Взялся рубахой-то обрубки друговы перевязывать: "Потерпи, браток!" Не потерпел Андрюха... откинул голову с кровяными сосульками... Сколь жить доведётся – не забуду!" – рассказчик поперхнулся, рубанул столешницу ладонью, – "И завыл я нечеловечьим воем! Пули свищут, а я ору-матерюсь во всё горло..." – Старик перевёл дыхание, зашептал – "и тащу дружка мово... мёртвого... по полю... Чё тащу, куда?.. – сам не знаю..." – дядя Митрофан обхватил виски ладонями, скривился, губы задрожали: "душа горит..." – Он маханул стаканчик, занюхал кулаком, высморкался: "Андрюха... Пухом те земля!" - закрыл глаза... затянулся сигареткой. –
"Немцев заткнули с тыла наши танки. Много полегло ребят в той мясорубке...
А я... очнулся в санитарной палатке. Перевязанный. Плечо огнём горит. Осмотрелся – кругом раненые вповалку лежат. Стоны, вопли, рёв... Мужики детями плачут. Да... Не буду много расписывать, скажу тока, что отвезли нас лошадями до станции. Товарняком отправили в госпиталь – бывшу поселкову школу. А та-ам!.. – Местов на всех в само-то помещенье нету. Кто на соломе прямо на улице у домов валятся. Это в холод-то! Другия – лежат-грудятся кучами, чтобы теплей было... Лично меня поместили в каку-то сараюху. На кормёшку в очереди, бывалчи, до одури настоисся, пока поешь раз в сутки. Ходили по ближним деревням: на жратву меняли у кого чего есть. Которы-то раненыя, бывало, так дообмениваются... что... веришь-нет, в одних портках остаются.
Я считался ходячим. Таким раны не обрабатывали, нову повязку сверху старой приляпнут и – хорош! Сколь-то дён прошло – плечо моё прям заполыхало! Боль наизнанку ключицу выворачивать взялась. Сердце, иной раз, та-ак захватит... волком вою от боли! Когда распороли с плеча кровяной-то панцырь, оттудава... черви живыя и посыпались! Вонища... у-ух... Прости меня, Митрёха, Христа ради, что за столом... поминаю такое, но... сам просил... Да-а... Ну вот тада тока и обработали по-настоящему. Короче говоря, вскорости отправили нас в Челябинск. Пока ехали тоже натерпелись: без воды, без еды... Не берусь уж больше сказывать, но только в тамошнем госпитале и отоспался. Да и с едевом-то, конечно, получшело. Потом – снова фронт. И... новыя исторьи.
А каке... я те до другого разу оставлю".
* * *
Дед Митрофан, сутулясь и вздыхая, подошёл к образам: "Матушка-заступница, пресвятая Богородица..." – губы его зашептали молитву, – "... Пущай земля всем товарищам моим, усопшим... пущай им земля пухом будет! Всем."
Старик похлопал меня по плечу, поглядел в оконце.
– Вишь, Митрёха, весна на дворе... листочки проснулись. Хорошо-то как... Нет, не ценим жизть – дар господний... не ценим... а вот как петух клюне-ет... Двое нас, фронтовых, в прошлом годе было. Ноне я один остался... Да... Школьники вон вчерася... кисет подарили.
Дед сел на сундук, натянул на голову резинку с очками, взял с телевизора газету, положил на колени, – Читал, чё пишут-то? – он постучал серым пальцем по газете, – вишь, казна деньги в долг даёт – бери-не хочу! Хошь, стройся – ферму каку ли чё... а хошь, дело своё затевай! – Поросят заводи хоть тыщу штук, – старик невесело усмехнулся, – только глаз востро держи, чтабы не украли! А то поле-огород засевай хоть картошкой, хоть... кулубникой. – Глядя на меня поверх очков, сказал убеждённо: – Нонче только лентяи не живут нормально, вот што я тебе скажу. – Помолчав, пригорюнился: – Ох, Митрёха, умирать-то как неохота... Счас тока самый и пожить бы... Да молодежь торопит-подталкиват, мол, ослобоняй... А так... скинуть бы годков... с десятка два... Я бы показал вам, нонешним, как жить надо при сичасном положеньи! – Дед хрякнул кулаком об стол. Приподнялся, было. Ноги не сдержали – снова присел. Развернул газету. – Та-акс... поглядим... чё нам пишут... Вот, смотри, чё пишут:
"Сегодня российская деревня с переломанными костями – она унижена, оплевана, пропита, распродана... Но дух крестьянский все так же крепок. И поэтому мы верим, что, благодаря деревне, Россия поднимется с колен и вновь станет мощной державой."
– Вот! И я об тем же! – Дядя Митрофан прямо посмотрел на меня. – Я больше те, Митрёха, скажу: я – ста-арый воробей... стреляный... и знаю, нутром чую – вытащимся из болота... вы-та-щим-ся... не впервой! Люд наш... могутной... Ага...
Я удивился – народ винит-костерит теперешнюю жизнь, а деду при своей бедности видится радужный просвет.
Мы проговорили до сумерек.
– Чего же на память-то подарить эдакое... заветное?.. – тётя Стюра встала посреди избы в растерянности. Хлопнула себя ладошкой по лбу: – Щас! – Вынесла из кладовки большую цветастую подушку и хозяйственную сумку. - Вот, подушшонка пуховая! А тут... в банке... компот брусничнай.
– Хм... нашла заветный подарок – подушку! – хмыкнул старик, хрустя газетой.
– А я думаю – неплохо! Сама подбирала – пушинка к пушинке. Чистый лебяжий. Думаю, Лиде пондравится.
– Ну, вы тут разбирайтесь, а я... засну маленько... здеся, на сандуке... – дед Митрофан позевнул сладко, протяжно, – Слы-ышь, мать, сы-ыростью-ю сквозит откудаф-то, о-о-хо-хо-о... – Приоткрыл шторку. – А-а... вон вишь, небо осердилось. К дожжу, должно. А ты постели Митрёхе-то на печке. Да не забудь кошму под перину подоткнуть... Обряди-и его в до-оро-огу-то как сле-едо-оват.... о-охо-хо-о...
– Да сделаю всё! Спи-давай!
Старый солдат, не снимая очков, побрякивая медалями, устроился прямо в валенках на сундуке. Укрылся вчерашней газетой, засопел...
-----------------------------------
*тюрька (тюря) - на Урале - квас либо вода с ржаными хлебными крошками, репчатым луком, солью
