Отрывок из романа ПРИГЛАШЕННАЯ, или АЛЕКСАНДРА ФЕДОРОВНА ЧУМАКОВА. МАТЕРИАЛЫ К БИОГРАФИИ (ИЗ ЛИЧНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ Н. Н. УСОВА)1
В настоящее время мне хотелось бы рассказать и проч.
Предупреждая требования, которые могут быть предъявлены к этому труду, автор считает нелишним пояснить свою задачу, а также, отчасти, метод и план, легшие в его основу.
Если бы читатель захотел найти здесь полное жизнеописание того лица, чье имя вынесено в заглавие данной работы, он, скорее всего, перевернул бы последнюю страницу ее совершенно неудовлетворенным; но и автор не имел намерения к созданию монографии; a не предпринимал он этого, поскольку не признает столь трудную задачу (для себя) разрешимой. Итак, речь идет именно о личных воспоминаниях, как о том прямо заявлено в подзаголовке.
...........................................................................................................................................................
Выше мне пришлось употребить известный устойчивый оборот, имеющий в своем составе слово-понятие «время». Но собственно материю (категорию) времени нам еще предстоит в подробностях в дальнейшем обсудить отдельно, а до той поры я бы желал, по некоторым причинам, постараться избегнуть употребления привычных оборотов, так или иначе связанных с этим предметом, т.е. временем. Это будет для меня упражнением весьма затруднительным. Признаюсь: мои писательские возможности явно недостаточны, чтобы последовательно и неопустительно соблюсти столь важное ограничение, необходимость которого пишущий эти строки прекрасно осознает. Удержаться и «не говорить» такие-то буквы или слова – обыкновенно далеко не так просто: на этом основана и всем известная салонная игра. Успешное разрешение подобной задачи становится особенно затруднительным, когда дело доходит до столь же стертых, сколь и обязательных, практически неустранимых выражений, как те, что связаны с временны ми понятиями. Напротив, чем больше мы (я, во всяком случае) стараемся уклонится от них, тем неотвратимей они внедряются в почти любой, хоть сколько-нибудь вразумительный абзац.
Судите сами.
В те времена , о которых вскоре пойдет речь, я был абсолютно другим человеком. Или, в случае противоположной («обратной») позиции наблюдателя, теперь-то т.е. после произошедших со мной и вокруг меня событий, я стал совершенно иным. Я настаиваю на этом со всей возможной уверенностью, потому что если б не так, то я просто не смог бы сейчас,в эти мгновения , с необходимым для всякого серьезного дела отстранением, работать над моими записками.
Какое же надобно иметь творческое дарование, чтобы совершенно исключить эти и подобные им члены предложения из текста, в котором трактуется данная, или сходная с ней мысль, передается такого рода сообщение?
Вдобавок, мне предстоит достаточно часто отмечать и некоторые точные календарные даты, a, значит, отрекаться от этой разновидности принудительного деления было бы столь же хлопотно, сколь, например, от алфавитного каталога в библиотеках.
Утешает одно: все эти словеса и цифры неосознанно воспринимаются нами словно бы в некоем переносном значении, - хотя, если без предупреждения поинтересоваться у реципиента: с чего и на что именно таковое значение переносится, удовлетворительного ответа мы наверняка не получим. В лучшем случае вам скажут, что это, мол, само собою понятно, и нечего обращать внимание на столь очевидные вещи.
Мне остается только согласиться - и до поры до времени оставить всяческие придирки, иначе мы никогда не сможем стронуться с места.
Последние дни и часы этих моих занятий стали для меня особенно мучительными. Я устаю с самого утра. И не то, чтобы я просыпался не отдохнувшим, или страдал от безсонницы, или от недосыпа, - ничуть не бывало. Я также не думаю, что происходящее – есть проявление т. наз. усталостного синдрома, на который все чаще и чаще принято жаловаться. Нет; моя усталость естественна, – но приходит она тотчас же по пробуждении, и, как мне это видится, не от какой-либо внутренней патологии (я недавно прошел медицинское обследование), а от самого неподвижного факта бодрствования, или точнее – в осознании и предвкушении обязательности этого состояния.
Сплю я, как уже говорилось, прекрасно; засыпаю легко. Зато меня все чаще и чаще одолевают «сны с потерями» (не путать с кошмарами). – Так, например, пребывая на обширной палубе (или в салоне?) какого-то плавучего транспортного средства, где в безпорядке расставлены стулья и скамьи для многочисленных пассажиров, - не то старого рейсового парома, на котором давным-давно мы пересекали Ла-Манш, не то прогулочного теплохода в Сан-Франциско, - я, перед самым выходом, обнаруживаю, что у меня пропал портфель с важными и деликатными документами, не предназначенными для посторонних глаз. Я бросаюсь на его поиски, но беда в том, что у меня нет полной уверенности – хорошо ли я запомнил свое место, занимаемое на протяжении всего путешествия. При этом я с тоской и мучительным отвращением представляю неизбежность грядущих забот и хлопот: визит в отдел находок, где мне предстоит дожидаться, покуда грузчики снесут туда всю так или иначе забытую и оставленную кладь, принадлежащую данному рейсу; затем последует полицейский участок, поскольку я почти не сомневаюсь, что мой портфель украден; и хотя нет никаких надежд на то, что похитители его будут обнаружены, - эта формальность должна быть соблюдена. Размышляя над тем, какое из учреждений разумнее посетить в первую очередь, я лезу во внутренний карман пиджака, желая убедиться, что при мне остается хотя бы мой паспорт, - и обнаруживаю там целых три весьма истрепанных паспортных книжицы, - и все три не мои, а разобрать название государства, подданными которого числятся владельцы этих неведомо каким образом подсунутых мне удостоверений – невозможно. Это означает, что мне предстоит отправиться в консульство моей великой страны (в какой же иной стране со мной произошла эта неприятность? - сказать в точности я не могу), т.к. утраченными оказываются и мои личные бумаги, имеющие прямое касательство к реализации права на свободное передвижение. Здесь мною овладевают обыкновенно незнакомые мне наяву чувства: горькая растерянность и страх одиночества, - и я пытаюсь проделать то, чего никогда бы не предпринял, как теперь выражаются, «по жизни»: т.е. позвонить, пускай кому-нибудь из числа знакомых, пожаловаться им, посетовать на возникшую тупиковую ситуацию – и попросить совета и помощи. Но и телефон мой, в чьей памяти сохраняются номера предполагаемых советчиков и помощников, и он – безследно исчез. Его заменил какой-то ни с чем не сообразный, поношенный и потертый не хуже тех самых чужих паспортов, телефоноподобный объект, которым я даже не знаю, как воспользоваться. Я всячески тычу в его кнопки, исцарапанный экран его то вспыхивает, то гаснет, на нем то и дело возникают невразумительные аббревиатуры, но добиться от него толку и заставить работать мне не удается. А вокруг меня полно незнакомых людей, проезжих и прохожих; все они безостановочно бормочут, собеседуют между собой, изредка обращая внимание и на меня, а мне все труднее сдерживаться, сохранять необходимое хладнокровие, показывая, что ничего из ряда вон выходящего со мной не произошло.
Я несомненно читал, о каком именно душевном состоянии свидетельствуют подобного рода сны, - но давно; и позабыл. В свою очередь, давнишние психоаналитические выкладки подчеркивают, что сама такая забывчивость не случайна; и это мне также известно. Можно было бы без труда найти соответствующее ученое руководство, где классифицируются и разбираются сонные видения. Но, – как выражались черниговские девушки на танцах, когда я, еще совсем молодым солдатом расквартированного в тех местах N-ского полка, пытался с ними поближе познакомиться, - к чему все это? – Разве я желал бы узнать о себе еще нечто, - сверх того, что уже знаю? – нет. Не желаю.
Моя цель в ином. Из прежде прочитанных книг я усвоил, что привнесение в художественную литературу снов, как средства обогащения фабулы, характеристики персонажей и развития сюжета – прием общепринятый, но пользоваться им необходимо с осторожностью. Следует, однако, принять в соображение, что я работаю не над романом, а над записками; но мне представляется действительно важным сперва предложить читателю по возможности лапидарное описание основных черт личности, т.е. характеристику повествователя. Это должно послужить к более продуктивному прочтению того, что, вероятно, возникнет в результате моих занятий.. – Такому описанию здесь и положено начало. - И, наконец, существует определенная связь между этими снами – и совокупностью событий, которые легли в основу моего рассказа, хотя мне было бы затруднительно указать - в чем она, эта связь, в точности заключается.
Но по порядку.
Александра Федоровна Чумакова, в замужестве - Кандаурова родилась, будучи не то вторым, не то третьим ребенком, 6-го мая по н.с. 1950 года в рабочей слободке «Красная Бавария», где ее семья владела кирпичным полудомом о двух просторных комнатах с верандой и подполом, по улице, кажется, Володарского, - номера этой постройки я сейчас указать не могу, а для наведения справки оснований покуда не вижу. Девочка росла здоровой, красивой, и это определилось уже к десяти годам, но, что называется, задумчивой; она вела какие-то дневники, переписывалась с подругами; при этом к домоседству и одиноким мечтаниям склонности никакой не имела; охотно занималась спортом; месячные у нее начались лет в двенадцать-тринадцать, а к пятнадцати - она стала сочинять стихи, что вскоре привело ее на занятия литературной студии; тогда их существовало великое множество: едва ли не при каждом т. наз. Доме (или Дворце) культуры.
Именно это обстоятельство (т.е. наклонность к версификации) и послужило к нашему знакомству. Иначе бы ему навряд ли возможно было состояться: мы обитали уж слишком далеко друг от друга.
Я был почти двумя с половиной годами старше ее - и уже в декабре 1948 года крещен Николаем при отчестве Николаевич (!), – а потому успел заняться стихотворством несколько ранее, приобретя, еще до появления Александры на наших поэтических сборищах, кое-какую сноровку и даже известность.
Во мне нет веры в магическое составляющее, будто бы скрытое в имени каждого человека. – Но, очевидно, что есть имена, - в каждую эпоху свои, - достаточно редкие, и уже по одному этому привлекающие внимание к их носителям. Имя шестнадцатилетней Александры, - приход ее в литературную студию Дома культуры металлургов, где мне довелось впервые с ней встретиться, состоялся в 1966 году, - было весьма необычным: среди безчисленных Людок, Ларок, Аллок, Ирок, Наташек, Танек и Нин (я привожу этот перечень по убывающей), девочка Саша, - в отличие, разумеется, от мальчика Саши, - представлялась даже забавной; позже я узнал, что в классе Чумакову постоянно донимали строкой из поэта Некрасова: «Вырастешь, Саша, - узнаешь», отвечая таким образом на все задаваемые ею вопросы, - хором, при обыкновенном всеобщем хохоте. Это нетрудно будет вообразить, если учесть, что даже мое незамысловатое святое имя, - на россыпи Олегов, Юр, Валер, Игорьков, Толиков, Женько в и Серег, - в те годы встречалось очень нечасто: во всей нашей школе, не считая меня, было лишь три, - три! – Николая, - и все хулиганистые, трудные, как тогда говаривали, мальчики из некультурных, неразвитых (по тогдашнему же словоупотреблению), а вернее сказать – малоимущих, грубоватых семей. «Николай» был все же не Петя с Васей, - что неминуемо влекло за собой оскорбительное «вася-петин-брат» и не Степан с Иваном, - «колхозник», «питерский рабочий», - или, - но чуть позже, - «Иван Бровкин на целине», по известному в те годы фильму. Как всегда помогали фамилии, - из таких, что легко сокращаются до клички. Называть красавицу-Сашку – «Чумой» или «чумичкой» - на ум никому бы не пришло, но я, Усов, - став году, этак, в 60-м - «Усом» или «Усатым», так и остался им навсегда, тем более, что затененность на верхней губе у меня, смугловатого, темно-русого «цыганенка» проявилась примерно в те же годы, что у Сашки – обыкновенное женское.
Прежде чем окажется возможным перейти к детальному изложению позднейших событий, связанных с А.Ф. Чумаковой, мне представляется уместным вкратце остановиться на ее сочинительстве, поскольку возвращаться к этой теме нам уже не придется.
Сам я перестал баловаться стихами не то тридцать пять, не то тридцать семь лет тому назад, никогда больше не возвращаясь к этому занятию. Но и А.Ф. Кандаурова, к величайшему сожалению, очень рано оставила сочинительство, - по причине окончательно овладевшей ею годам к двадцати бешеной, исступленной, самоубийственной гордыни, которая сперва была, по меньшей мере, равна ее поэтическому дарованию, а потом и переросла его, – и подавила, лучше сказать, задавила его собою. На практике это находило свое выражение в том, что «быть хуже Марины Цветаевой» Сашка отказывалась. - Почти сразу же, по прошествии одного-двух воскресных занятий на студии, юная А.Ф. Чумакова справедливо заняла в тамошней поэтической иерархии достаточно высокую ступень, чему способствовало не только ее творчество, но и откровенное неравнодушие, которое испытывал к ней недавно назначенный руководитель студии: способный, хотя, на мой взгляд, и довольно скучноватый поэт гражданского, протестующего направления; его имя и фамилия сегодня почти никому ничего не скажут, но лишь отвлекут нас от главного. – Это особое, подчеркну, вполне заслуженное внимание, сыграло свою роковую роль: новых стихов у Сашки появлялось все меньше, ибо ее требования к собственному творчеству все возрастали, покуда не вышли из пределов осуществимого. Мои постоянные уговоры не помогли, – и не даром. Пора, наконец, признаться, что им, этим уговорам не доставало внутренней искренности, а потому и убедительности. Чувствительная Сашка несомненно воспринимала их фальшь, не понимая при этом, - в чем же она состоит. Понуждая себя к дальнейшей откровенности, скажу: в некотором смысле я вовсе и не желал, чтобы Сашка продолжила свои поэтические занятия. Я жестоко завидовал ее стихам; они были несравненно лучше моих, впрочем, и не только моих. Уж на это моего интуитивного понимания поэзии вполне хватало. В Сашкиных стихах содержалось все необходимое: и пресловутая безднасмысла (смыслов), и высокая точность подачи тона, безо всякой голосовой нарочитости, и, главное, то, что впоследствии, позаимствовав словцо из обихода рок-культуры, стали именовать по-английски «drive»'ом; то есть, ее стихи «заводили», подсоединяли читателя и слушателя ко своему темпоритму; и наконец, в них не было ничего, - как выражались мы на поэтических чтениях с последующим разбором, - от ума. Навряд ли, продолжив, Сашка оказалась бы, в своем, конечно, роде, «хуже Цветаевой».
Здесь мне сразу следовало бы привести один-два примера, а затем и больше, но я – не могу припомнить ни единой, написанной Сашкой, строки. Ни единого слова из ее стихов. Я лишь помню все оних . Эта достаточно обширная, наверняка полная Сашкиных сочинений, тысячедневная область, для меня – немая, не только безсловесная, но и беззвучная. Я ее не слышу. И это только подтверждает сказанное мной выше. Таким образом, даже подобия обоснованной рецензии на собрание ранних произведений Александры Чумаковой я в эти заметки включить не сумею.
Как теперь я вижу, единственным для меня способом внутренне примириться с непереносимым фактом существования Сашкиных стихотворений, число которых все же понемногу возрастало, было: добиться того, чтобы эти стихи стали и моими тоже, вместе с автором их, и - чтобы она переучилась, стала бы писать, - пускай и лучше моего, - но так как я; по-моему, в пределах моих норм. И в этом отношении я уж постарался как мог; благо, Сашка считала меня, шарлатана, несомненным знатоком и специалистом в области изящной словесности. Последствий долго дожидаться не пришлось. Своими постоянными поучениями и критическими этюдами я, наверняка, способствовал тому, что в Сашке, бывшей по природе своей, почти лишенной оборонительных рубежей против козней демона неуверенности, - тронулась и пошла эта губительная работа – и вскоре стихов не стало.
- Сашка, что ты написала? Почитай, - от случая к случаю заводил я этот, своего рода проверочный, разговор.
- Ничего.
- Ох, врешь! Не может такого быть.
Но Сашка лишь молча смотрела на меня – со своим особенным, мне предназначенным, выражением сердитого упрямства, что в сочетании с так называемым ангельским, неправдоподобно персиковым цветом ее ланит, оказывало на меня самое неподходящее воздействие: я начинал усмехаться. Тогда взгляд Сашки становился испепеляющим, но как я давно уже был спален ею дотла, то никаких дополнительных изменений со мной не происходило.
Меня не учили отображать на письме красоту, а в особенности, девическую прелесть: я – средней руки журналист, бывший сотрудник отдела культуры и искусства районной газеты, что издавалась в г. ...ове на малороссийском наречии (наречия этого я так никогда толком не усвоил, - и материалы мои правил наш ответственный секретарь, некто Борис Моисеевич Фурман).
Впрочем, прежде я довольно много читал. Но вот уже более тридцати лет, почти совершенно оставив художественную прозу (за исключением пушкинских повестей, а также - «Войны и Мира» Л.Н. Толстого, книги, которая всегда была для меня чем-то вроде Священного Писания пополам с Брокгаузом и Эфроном), - я сперва вовсе не прикасался ни к чему печатному, кроме периодики, а впоследствии сосредоточился на мемуарной, церковно-исторической и даже кое-какой богословской литературе. Особенно я увлекся старинными гимназическими учебниками по всеобщей и русской истории, целая стопка которых мне однажды досталась даром. - Все это вместе взятое, в какой-то степени определяет стиль этих заметок: ведь своей писательской манеры, пускай хотя бы даже заимствованной, эпигонской, у меня нет и взяться ей неоткуда.
Начиная с со второй половины 70-х годов прошлого века, т.е. уже будучи в эмиграции, я сотрудничал на постоянной основе с несколькими зарубежными радиовещательными корпорациями, газетами и журналами, где, конечно мне приходилось описывать не красоту, но именно многочисленные советско-российские уродства. При этом вот уже в который раз я применяю здесь к А.Ф. Чумаковой - понятие красоты, что некоторым образом автора обязывает. Вещественных доказательств тому я никаких привести не имею: в моем распоряжении нет ее фотографии, да если бы она и была, я бы не стал прилагать ее снимок к этим заметкам. Зато еще живы сторонние свидетели и очевидцы, не единожды встречавшие А.Ф. Чумакову на протяжении многих лет; позже я, возможно, так или иначе, но укажу на них.
- Все гибнет, - как-то произнес один из наиболее недавних свидетелей после длительной паузы, - восхищенно глядя в Сашкины вечно испытующие, веселые, разбойные глаза. - Их раек был составлен из множества кристаллических гранул-инкрустаций в виде трех неслиянных оттенков: серого, прибрежной «марины» и преимущественного изумрудного. - Все гибнет, все гибнет в неравной борьбе.
Гибнет в неравной борьбе. - Право, мне лучше не сказать.
Глаза-глазами, но мне, пожалуй, следовало бы, пусть обиняками, а все же упомянуть о ее грудях, плечах, ляжках, ягодицах; да в том-то и загвоздка, что обо всем этом я не знал практически ничего; Сашка не только не позволяла мне настоящих объятий и касаний, но каким-то непостижимым образом ускользала даже от лицезрения в упор; у нее был свой метод поворота-от-ворот, и не один, а множество: - множество последовательных исчезновений с того места, в котором она только что пребывала, и возвращений на него же, тогда как руки мои еще оставались там, где она вот сейчас! - была; это шло каруселью, а вернее - по не вдруг заметной спирали; она была гимнасткой – не спорю; но ведь и я не был до такой степени неуклюж; впрочем, и настигнув ее, как это раз-другой с нами случалось, - о победе не было и помину: ибо тотчас же начинался этот ее будто бы горестный, обреченный и безнадежный, но и неотвратимый, истребительный, безостановочный, размыкающий весь мой телесный состав шепот-лепет: Колечка, не надо, не надо, не надо, ну не надо, милый, ну я не хочу так, так плохо, не надо так, не надо, - покуда не ослабевали на ней наложенные мною путы – и весь я не обмирал от страшной, парализующей, - ни возрасту моему, ни обыкновению, ни натуре моей не свойственной, убивающей всякую похоть - жалости, чей сокрушительный накат пугал меня до дрожи, до того, что я принимался стучать зубами. После чего меня иногда поглаживали по голове и целовали в щеку, приговаривая: Колька, ну что ты? ну чего ты? – а я, с трудом приходя в себя, лишь слабо отмахивался. В последнее же горячее свидание, - мне удалось заманить Сашку в давно отмеченный мною подъезд, и во втором этаже усадить ее на глубокий подоконник, размещенный на идеальном с точки зрения моих интересов уровне от многоцветного, но давно немытого и холодного керамического пола, настланного, как указывала на то особая угловая плитка, в 1916-ом году, - т.е. мы невольно посетили это строение в дни его полувекового юбилея. - Заманить ее, усадить, почти уложить, раздвинуть ей коленки, и - потерять, наконец-то, слух на эти пустые бабские слова, на этот крепкий и лепкий ее заговор. Не задаваясь больше никакими вопросами, я молча рванулся вперед, – и тогда мне немедленно объявили, что меня не любят. Или того хуже: любят - не меня.
Разумеется, и на это не следовало обращать внимания; таково известное правило; но распространить его на Сашку я все равно бы не смог. Поэтому полная правда состоит в том, что воздействие Сашкиных увещаний вовсе не состояло в развитии во мне лучших, т. наз. сублимированных чувств – идущих на смену низкой страсти. Чувства мои к Сашке – оставались теми же снизу доверху; они всегда шли сплошь, неустанно виясь и заплетаясь; но возносимая ею молитвазапрещения , - а никак иначе нельзя понимать ее заклинающие глаголы, - разила меня как всякую иную нечистую силу: т.е. лишая меня именно силы , но оставляя лицом к лицу с присущей мне изначально нечистотой, явленной воочию: на второй-третьей минуте этих молитвословий и ускользаний, Сашкин (или, быть может, мой?) Ангел-хранитель давал мне видеть себя самого со стороны; он мне являл не душевную мою пакость, чего бы я все равно не понял, да и не было у меня никогда никакой души – один перегретый пар. Я видел себя в теле. И поневоле глядя на это копошащееся во тьме, источающее смрад, суетливое, гадкое и робкое существо, – что иное мог я ощутить к нему (т.е. к себе), кроме брезгливости и глумливого омерзения? – только это. Какие же претензии к девушке могли быть у подобного существа? – ни малейших. Пуще того. Эти обереги , эти призорыочес , некогда преградившие мне дорогу к Сашкиным стыдным местам, сохранили известное влияние на всю мою дальнейшую жизнь, - в том, что относится до безсознательной человеческой готовности к непрерывному самоуважению и доброжелательному снисхождению к собственным качествам. Именно непрерывность, автоматизм этой готовности – были для меня утрачены: я так никогда и не позабыл до конца увиденного от тогдашнего Ангела Сашки Чумаковой.
Не то, чтобы я когда-либо впадал в болезненный бред, обвиняя себя в бывших и не бывших грехах, терзался теми или иными неискупимыми винами; все это мне совершенно несвойственно; да и в целом – ощущения мои несколько приглушены, я бы даже решился сказать – приторможены; в особенности, это мое качество развилось за последние полтора-два десятилетия.
Но при каких-то, - я затрудняюсь назвать их – обстоятельствах мне, безо всякой к тому подготовки, иногда вновь предоставлялась малоприятная возможность сколько-то времени последить за самим собою как за вполне посторонним человеком.
Это не было «раздвоением личности», или чем-то вроде горней оценки собственных действий или, хотя бы, внешнего облика - с точки зрения каких-либо эталонных ценностей, или, наконец, с позиции «Я-Идеала», - я подозреваю, что подобное составляющее моего «Я» во мне атрофировалось из-за длительного неупотребления.
Проще сказать, в этом наблюдении нет и до сих пор никогда не содержалось даже признаков совестного акта. - Все не так изощренно: вот он идет, едет, - а бывает, что стоит, сидит, молчит, говорит и т.д., - стриженный под машинку, заметно лысеющий с низкого бодливого лба, с крупноватым безформенным носом, с четырьмя прямо и резко выложенными складками на щеках, - по две на каждой; на вид - за «полтинник»; одет преимущественно в темно-серое и черное, среднего роста; вот, он поравнялся со мной; вот, миновал меня, наблюдателя, - и, глядя в его достаточно прочную, возможно, излишне напряженную, спину, я без труда в состоянии определить, что бывшее на нем короткое пальто «в елочку» - из магазина Duffy’s: м.б., Calvin Klein, а не то Ralph Lauren - не дороже того, но и не дешевле (меня приучили разбираться в подобных предметах).
Это – я; как мне, наблюдателю, уже очень давно и досконально известно. И что же? – мое сознание, как это принято называть, расщепляется? - я гляжу ему/себе вслед с горькой усмешкой? Я осуждаю его/себя? Или, напротив, мне больно и грустно? Ничуть не бывало.
- Кто он? – я.
- Как звать? – Николай Н. Усов.
Но это и все.
Единственное, на чем я успеваю поймать себя, прежде чем припадок самонаблюдения удается купировать, и мы расстаемся, или, если угодно, совпадаем, приложив к этому определенное психическое усилие, - есть умеренная антипатия. Мне этот человек не по нраву; мы навряд ли нашли бы с ним общий язык; но, как то ведомо любому отрывному календарю, насильно мил не будешь. - Кстати, русские отрывные календари я также читаю с большим удовольствием, - прежде мною покупался только эмигрантский, наследников Мартьянова, а в последнее десятилетие к нему прибавились календари, получаемые из России: они становятся все занимательней, и уж по меньшей мере два раза в месяц я, повернув оторванный листок, нахожу там нечто, прежде мне совершенно неизвестное: у меня уже образовалась целая библиотечка таких листков, до сих пор, впрочем, не разобранная по темам. Словом, все не так дурно, как это могло бы показаться со стороны.
Со времени моей неудачной затеи овладеть А.Ф. Чумаковой в юбилейном подъезде, я могу насчитать не менее дюжины подобных припадков.
Последний раз это произошло со мной вечером 27 сентября 2007 года, в тот момент, когда я оказался у северо-восточного выхода из подземки на станции «Канальная», остров Манхэттен, - о чем мне придется еще говорить в подробностях, когда этого потребует ход повествования.
Но за сорок с лишним лет до моего появления на «Канальной», т.е. осенью 1966 года, у нас произошло решительное объяснение. После безконечно долгих месяцев ухаживаний, посвящений в стихах, недвусмысленных приставаний и проч. под., я решился потребовать от А.Ф. Чумаковой того, чего никакая, а тем более - привлекательная женщина едва ли не до конца дней своих исполнить не может: поставить «точку над i», дав окончательный ответ на вопрос «да или нет». Ничего, кроме новых страданий мне это не сулило. Но в те времена все мы, - а в особенности мальчики из небогатых семей, взращенные в большом городе, - с его «плохими компаниями», в которых царил культ особенного уголовно-рыцарственного лицемерия, - мы часто отличались какой-то преувеличенной душевной чистотой в сочетании со свирепым дикарским непониманием противоположного пола – и все это при достаточно раннем знакомстве с плотской любовью; впрочем, это последнее только усугубляло нашу неопытность, поскольку мы были убеждены, будто знаем в этой области решительно все.
В простосердечной же Сашке Чумаковой, - полагаю, невидимо для нее самой - обитали и зловещее легкомыслие, и «витальное» коварство, которые – при всех исторических обстоятельствах, - были еще сравнительно недавно свойственны ныне как будто исчезнувшей русской роковойженщине, т.е. всем этим нашим Грушенькам и Настасьям Филипповнам.
С этими неистовыми русалками Сашку роднил и оскорбительный исходный опыт (imprinting) познания сокровенного.
На шестнадцатом году, - что, собственно, по-нынешнему не так уж и рано, - Сашку, применив обычную дозу насилия в сочетании со сладким шампанским, лишили девственности; возможно, отмечался Новый 1966-й год, либо чей-то день рождения. Я не думаю, чтобы все это было чересчур болезненно, но зато с несомненными унижениями, и даже, как будто, при соучастниках, - и под оглушительное магнитофонное пение покойного Elvis Presley, без которого тогда не обходилось никакое гусарство, в какой бы области земного шара оно не происходило.
Знай я об этом, - даже при всей моей сословной и возрастной тупости, - это могло бы повлечь за собой кое-какую спасительную коррекцию поведения, поскольку ощущение жалости не было для меня чем-то совершенно чуждым.
Но я опять забегаю вперед, так как эти и другие подробности биографии А.Ф. Чумаковой стали мне доступны лишь впоследствии.
По окончании вечерних занятий нашего литературного кружка мы, по обыкновению, отправились на прогулку в городской скверик, разбитый над искусственным прудом, окруженным плакучими ивами; - нетрудно представить себе, как выглядели они в сентябре, поближе к восьми часам вечера, во влажном тумане, подсвеченном фонарями на высоких тонких столбах, окрашенных тусклой серебрянкой.
Смешно сказать, но за годы своих вольных и невольных перемещений из государства в государство, я вполне убедился, что старый центр города ...ова после заката солнца более всего напоминает – Париж, каков он, примерно, в районе бульвара Saint-Michel, особенно при осенней погоде. Вызвана ли эта родственность однообразием архитектурного мышления тех лет, т.е. середины-конца XIX – начала XX вв., - или какими-то иными причинами, - я не знаю.
В аллеях туман сгущался, и, озаренный в толще своей рассеянным желтым, окружал скамью, на которую мы присели, подобием некоего грота под полупрозрачными, но непроницаемыми для всего внешнего сводами.
Сашка была одета в алый с синими отворотами плащ, привезенный из Ленинграда, - плащ, необыкновенно ей шедший и мною уже воспетый, что, однако, не помешало мне всего двумя-тремя часами ранее, при встрече, заметить:
- Александра, ты прям' как милиционер на Первое мая.
Обшучиваний, а также обращений полным именем, Сашка не терпела и без возмездия старалась не оставлять.
Она разместилась - вся строго в профиль, по самому краю избранного нами садового дивана, опершись о конечный брус на изгибе сиденья руками в привезенных из Ленинграда же черных лайковых перчатках, - с не защелкнутыми, а потому вывернутыми блестящею внутренностью ко зрителю – кнопками у запястий; приговаривала, что устала, что ей еще ехать за тридевять земель, но при этом все-таки улыбалась. Тогда я произнес полномерное признание – и настоял на ответе. И он, казалось, был благосклонен! Не то, чтобы мне объяснились во взаимном неравнодушии; нет. Но, после краткой паузы, ко мне повернулись, меня повлекли к себе отнятыми от мокрого дерева скамьи ладонями в перчатках, приникли, порывисто вздохнули – и на выдохе сказали: «Ну ладно, Коленька, перестань, все хорошо, ну я же с тобой, ну чего ты так...».
А со мною происходило следующее. Я оказался не в состоянии оценить степень Сашкиного на меня воздействия. Оно было по преимуществу разрушительным, - т.к. уничтожение прежней спиритуальной требухи внештатного корреспондента газеты «Молодь» начинающего поэта Николая Усова под этим воздействием шло быстрее, чем крохотная его личность поспевала преобразиться по ходу этого прекрасного процесса; проще говоря, воздействие Сашки было для меня - невместимым. Хуже того. Во мне не только не хватало пространства для Сашки; неподъемным для меня стало и само чувство, отчего-то мне дарованное – и от меня к ней обращенное. Я очутился в положении, знакомом любителем bodybuilding'а. Простейшее, базовое упражнение, известное в русской терминологии как «жим лежа» ни в коем случае не следует выполнять без подстраховки: кто-то непременно должен бы находиться рядом, потому что в одном из «подходов» твои трицепсы с дельтами могут отказать – и значит, уже не суждено тебе самому возвратить штангу на рогулины тренажера; гриф ее безпрепятственно вдавится в твою грудь над самым сердцем, а если ты еще и выпустишь его, разжав пальцы, неуправляемый металл почти наверняка, так или иначе, - тебя искалечит.
Счастливый исход объяснения намертво вдавил меня в спинку скамьи, и мне оставалось только дожидаться подмоги; мои уста, тем временем, очутились в самой желанной из разрешенных мне для прикосновений и поцелуев областей: у исхода идеально гладкой и высокой Сашкиной шеи, поближе к скату ключичной ямки; и мою голову даже слегка притискивали; мне подставлялись благовонной плотью; меня просили продолжать. Но я надорвался. И утратив способность к действию, проявлял себя одним восторженным, якобы, шепотом, повторяя свои признания и умоляя о новых словесных подтверждениях.
По прошествии нескольких мгновений, Сашка отстранилась и встала на ноги.
- Знаешь, Колька, я подумала и решила – мне это как-то все... не надо. И тебе не надо. Как ты вообще можешь со мной быть?! – Ты знаешь вообще, кто я? Я часто вообще как блядь!! - Здесь голос ее победно зазвенел. - Вот я такая, Колечка; мне вообще даже коллектив устраивали!!
Средство уврачевания моего столбняка было выбрано радикально. Снявшись со скамьи, я сбросил Сашку обратно на сиденье, вновь поднял, рванув на себя за шарфик, и занес руку для удара: не так, как положено бить мужчин, - снизу наискосок, всей доступной тяжестью, стараясь при этом не повредить собственные костяшки; но - как учат подлых изменниц: в прямую отмашку от локтя, кулачным торцом, чтобы разнести ей продажный рот, выбить зубы, которые она казала, хохоча надо мною с другими, или угадать по хрупкому выступу скулы у безстыдного глаза; изуродовать так, чтобы потом ни один хирург не взялся ремонтировать.
Далее произошло событие, простого объяснения не имеющее. Моя рука, словно продвигаясь в толще соленой морской воды, лишь замедленно коснулась Сашкиной холодной щеки, что при желании могло бы сойти за род пренебрежительной ласки. Однако А.Ф. Чумакова прекрасно сообразила, что должно было сейчас случиться. Перехватив мою кисть, она впилась в нее резцами, и, секунду-другую помедлив, глубоко надкусила кожную мякоть в промежутке большого и указательного пальцев. Боль дошла до меня со значительным опозданием, так что я в продолжение некоторого времени со свойственным мне от того осеннего вечера и по сей зимний день отстраненным любопытством наблюдал ее лицо с кровавыми пятнами, - одно забавное на самом кончике носа, а другое, пострашнее, на подбородке, - и слышал ее отчаянный голос, повторяющий многократное «никогда»: т.е. «никогда, никогда, никогда никто меня больше не ударит!! – никогда, понял, никогда!»
Из двойной раны прыснуло так, что я опешил; но, хотя в голове начинало как бы подплывать от боли, негромко осведомился – а нет ли у Сашки чистого носового платочка? - Шелковый, с кружевной оторочкой, из тех, что наши девушки носили за тугой манжеткой или ремешком часов, он был мне тотчас протянут - со взглядом, который сделал меня вполне довольным.
- Медицинская сестрица
В беленькой косыночке,
Пер'вяжи скорее рану
Своему картиночке, - пропел я.
На это мне было хмуро и деловито замечено, что надо бы поскорее зайти в дежурную аптеку, сделать дезинфекцию и нормальную перевязку. - Сашка даже решилась тронуть меня за рукав.
- Идем быстро, Колька. В каждой шутке есть доля шутки.
- Дезинфекция у нас своя есть, - отозвался я. – Сейчас зеленкой помажем.
- У тебя что - зеленка с собой?!
- Ага; аптечка первой помощи.
Поражена была правая рука. Но я, левша, без особенных трудностей добрался до внутреннего кармана куртки, где у меня находилось автоматическое перо, заправленное зелеными чернилами: почему-то мне нравилось писать стихи цветом, которым, как выражался в ту пору один мой приятель, «одни только доносы пишут». Теперь уже Сашка, в оцепенении, смотрела, как я, открыв перо и свинтив защитный колпачок со стороны пипетки, выдавил содержимое баллончика - на ее жестокий укус, получивший вид обращенных друг ко другу букв «С» не вполне правильной формы; каждая - из пяти прерывистых соприкасающихся черт, - а затем осторожно втер Сашкиным платочком чернила в рану, чтобы ни одно ее углубление не осталось без окраски.
- До свадьбы заживет, как ты думаешь, а, Сашка?
- Ну что ты такой ненормальный?! Господи, до чего тяжело с тобой! Что тебе надо, Колька?! Что ты вообще творишь? Ты же сам меня довел! Как мы теперь будем видеться?!
Она, конечно, лукавила, вернее – преувеличивала свое негодование. - Ни Сашка, ни я ни в чем не раскаивались и не сожалели о случившемся. Мы поступили, как мыслилось нам (т.е., каждому из нас по отдельности) единственно верным - и все получилось хорошо. Лучше всего пришлось мне: если бы мой порыв не придержала невидимая длань – Сашка была бы изувечена. А если бы она не укусила меня – на руке моей не осталось бы этой татуировки, этих чуть выпуклых изумрудных шрамов, этих корявых литер, на которые я посматриваю с мстительным удовлетворением, тыча в клавиатуру при составлении этих заметок. Все при мне. Omnia mea mecum porto.
Еще с год тому назад, поблизости от «эс оборотного», на коже проступило рыжее старческое пятнышко. Я тронул его ногтем, но убедясь, что оно не снимается, послюнил подушечку большого пальца левой руки – и протер им этот, как мне представилось, неопрятный след поедания полдника, куда входил огромный сектор пиццы primavera со свежими томатами. И только минут через пять сообразив, что именно оставило на мне свой след, - я взглянул на него еще раз, как обыкновенно смотрят на прикладные датчики, – будь то шагомер, приборный щиток в автомобиле, или аппарат для измерения кровяного давления или уровня сахара в моче, - подмигнул ему - и веско, предварив собственно слова - несколькими «угум-угум», - произнес на всю мою пустую квартирку:
- Ну что ж? /пауза/ Дело хорошее. 2
___________________________________________________________
1 Первая часть нового романа Ю.Г. Милославского опубликована в альманахе «Рубеж» (Владивосток) за 2009 год.
2 Ср. с подобного же содержания историей, - где присутствует и старческая «гречка» на руках и библейское числительное «сорок», долженствующее означить временно й промежуток, разделивший влюбленных, - в элегической повести достаточно известного в те дни прозаика В.П. Катаева, - повести, названной им «Святой Колодец», - и опубликованной в самом почитаемом тогдашнем литературном журнале «Новый Мир».
С чрезмерной в данном случае, многозначительной четкостью, я словно бы воочию увидел его тусклую, с грязноватым серо-голубым оттенком, бумажную обложку, внизу которой стояло: 1966.
Здесь уж я не поленился произвести своеобразный подсчет. – Как нетрудно будет понять, числительное «сорок», если мы представим его для наглядности графически переданным с помощью пластмассовых или деревянных реек, расслоилось (расщепилось) у нас на некие автономные «сорокалетия»: выдуманные (сочиненные) - и, условно говоря, мои всамделишные. ПовестьКатаева : речь идет о сроке a) прошедшем от условного «засечного» момента встречи автора с одной из героинь и до b) появления в печати названной повести. Моизаписки : ее, повести Катаева, появление, как мы видим, смыкается c) с произошедшим со мною и Сашкой в «аллее решительного объяснения», откуда, в свою очередь d) отлагается «сороколетка» до начала событий, приведших меня к работе над предлагаемыми записками.
В этой, могущей быть графически переданной в виде некоего пространственного ромба, периодичности, для членения которой избрана столь высокопарная цифра, просматривается какой-то фальшивый намек; фальшивый, потому что нарочито серьезное «выражение лица», которое он демонстрирует – ничего, в сущности, не означает. Эти «сорок-сорок-сорок...ах!» - с тем же успехом допускается нам рассматривать в качестве образчика приема, именуемого юморповторений . /примеч. Н.Н. Усова – Ред./
