Больше всего в Ленинграде я люблю Петроградскую сторону. Самая лучшая прогулка – через Кировский проспект, мимо Петропавловки, дойти до середины Кировского моста, полюбоваться на стрелку Васильевского острова, потом плюнуть в Неву и идти обратно.
Наш дом был знаменит не только тем, что в нем жил Киров, но и своими размерами, благодаря которым фасады выходили на две улицы и числились одновременно по четырем номерам: два номера через дробь – на одну улицу, два через дробь – на другую.
Представьте себе две гигантские буквы "П", склеенные своими верхними перекладинами и состоящие из огромных вишневых гранитных колонн, фонтанов и черных чугунных решеток с кружевными воротами.
Киношники давно оценили достоинства нашего дома, внутри которого лабиринтом кружились бесконечные так называемые "черные дворы", где снимались все фильмы о старом Петербурге, а парадные с роскошными лестницами в виде уходящих вверх спиралей были любимыми декорациями в любовных сценах из современной жизни.
Если вы когда-то видели в кино, как героиня в самый ответственный момент бежит по лестнице, можете не сомневаться, что это снято у нас, на Кировском.
Наша квартира напоминала большой улей с двумя кухнями и тремя туалетами. Двадцать пять человек сорок лет жили в ней из поколения в поколение и знали друг о друге абсолютно все. Вместе голодали в блокаду во время войны. Потом кого-то вывезли по Дороге жизни, а кто-то остался и забрал себе все, что можно было взять у тех, кого увезли.
После войны те, кто вернулся, молча заходили к соседям в комнаты и забирали свое. Никто не возражал и не возмущался – все спокойно, по-деловому.
Наш ближайший сосед, Сашка Репин, пьяница и хулиган, родился и вырос на глазах моей бабушки, самой первой поселившейся в квартире. Нашу комнату ей дал сам Сергей Миронович Киров, к которому она всеми правдами и неправдами прорвалась на прием и пожаловалась, что после того, как деда, ее мужа – ребе по образованию и происхождению – посадили в тюрьму, ее с двумя детьми просто выкинули на улицу.
Вся наша квартира когда-то принадлежала царскому генералу. Мы жили в огромном танцевальном зале, а Репины делили гостиную сначала с Рожецкой, бабушкиной ровесницей, тоже с двумя детьми, а потом Рожецкая уехала по обмену, и вместо нее поселилась другая семья.
Рожецкая и моя бабушка очень дружили, и Рожецкая на прощанье подарила свое фото, где она была вместе с дочками, Леночкой и Тамарочкой, очень похожими друг на друга, круглолицыми и кудрявыми. Я никогда их не видела, но карточку помню очень хорошо с детства.
А недавно мы с мамой гуляли на Брайтоне, и вдруг с криком: "Люсенька, дорогая!" – на шею маме кинулась какая-то старушка. Они долго обнимались и целовались, пристально вглядываясь друг в друга и опять кидаясь друг другу в объятия, все приговаривая, что этого не может быть!
– Ты узнаешь, кто это? – со слезами на глазах вдруг вспомнила обо мне моя мама. Не знаю, как работает наша память, но я только посмотрела и вдруг неожиданно для себя сказала:
– Это Тамарочка Рожецкая.
Обе старушки остолбенели – и та, и другая отлично понимали, что я с Тамарочкой никогда не виделась.
– Я помню Вашу фотографию, – сказала я.
– Ой, ну конечно! – И они снова стали обниматься, целоваться и всхлиповать, приговаривая: ``А помнишь? А помнишь?``
Мама и Тамарочка вспомнили всех соседей. Не забыли и про Сашку Репина, который, как только немного подрос, терроризировал всю квартиру.
Сашкин отец, знаменитый коммунист-двадцатипятитысячник, приехал когда-то из деревни по призыву Ленина. Его застрелили, когда он по продразверстке обирал своих же крестьян в родной деревне.
Мать Сашки, простая деревенская женщина, осталась одна с двумя трудными мальчишками и, как ни старалась, ничего путного вырастить не сумела.
Старший брат, Генка, во время войны дезертировал, был пойман и расстрелян, а Сашка вернулся раненым, без указательного пальца на правой руке.
Обычно по пятницам Сашка напивался пьяным, выходил на кухню и произносил речи над головой моей бабушки.
– Я русский человек, – кричал Сашка, – я кровь проливал на войне, пока евреи в Ташкенте луком торговали, У меня пальца нет на трудовой правой руке! За что я должен жить в одной квартире с евреями?
Бабушка обычно молчала и продолжала делать, что ей было нужно, но однажды, когда Сашка совсем уже разошелся, не выдержала:
– Кто торговал луком? – закричала она в ответ. – Я? Я, кандидат медицинских наук, торговала луком? Ты что суешь мне в нос свой обрубок? Ты сам себе его отстрелил, чтобы с фронта сбежать, вся ваша семья такая!
Неожиданно Сашка испугался, весь как-то сжался и, тихонько, себе под нос обозвав бабушку "старой ведьмой", убрался в комнату. На этом разговор про лук и Ташкент кончился раз и навсегда.
Моего отца Сашка уважал и боялся. Ему очень хотелось сказать отцу что-то приятное, поэтому он говорил так:
– Какой у вас сын хороший, ну прямо как не еврей!
Свою жену, Оксану, Сашка подхватил где-то на Украине, по дороге с войны. Она была такая красавица, что, когда выходила на кухню, все замолкали и откровенно любовались каждым ее движением. Я знаю об этом по рассказам – при мне Оксана была серой, замученной побоями и пьяными скандалами, с глубоко запавшими затравленными глазами, которые на ее поблекшем лице казались особенно синими.
Когда Сашка был не очень пьян, он выходил на кухню и важно говорил:
– Оксана! Ты – некультурная женщина! Что ты все торчишь на кухне, иди посмотри хоккей по телевизору!
А когда был очень пьяный, то орал:
– Курва, кулацкая морда! – и лез драться.
Оксана истошно взывала о помощи, а когда приезжала милиция, которую вызывали напуганные соседи, Оксана, как тигрица, кидалась на милиционеров и обзывала соседей сволочами, которые хотят, чтобы Сашку забрали.
Со временем все привыкли к крикам и побоям, и, когда Сашка в очередной раз бушевал, а избитая Оксана на четвереньках выползала в коридор, никто не обращал внимания.
– Опять, – многозначительно переглядываясь, говорили соседи и шли дальше.
Со временем маленькая Сашкина дочка превратилась в огромную девицу, и крики из Репинской комнаты изменились.
– Леночка! – кричал пьяный Сашка. – Ты некультурная девочка! Разве можно папу бить сковородкой по голове! – или – Оксана, ты некультурная женщина! Ты мне голову босоножкой проломила!
Несмотря ни на что, проспиртованная Сашкина голова выдержала все, и он дожил до глубокой старости.
Самое примечательное место в квартире была ванная комната: огромная, вся в кафеле, с большим мраморным умывальником и белоснежной ванной на львиных ногах. В углу стояло биде. Все знали, для чего оно, но никто не пользовался.
Прямо над умывальником было замечательное зеркало в деревянной раме. Оно осталось от генерала и провисело в нашей ванной еще лет сорок, пока новая соседка со словами: "Не желаю, чтоб евреи брили свои жидовские морды в общественном зеркале", – не унесла его к себе в комнату.
Кроме нас, евреев в квартире не было, и с тех пор отец ходил бриться со своим складным зеркалом.
В нашей семье все, кроме меня и брата, были врачами. Когда в квартире среди ночи звонил телефон, соседи спали, а родители наперегонки бежали чрез всю квартиру схватить трубку, не сомневаясь, что это их.
Мама работала в детской больнице, а отец был судебно-медицинский эксперт. Если кто-то умирал, значит, звонили маме, а если уже умер – звонили отцу. На общем собрании жильцов нашей квартиры было решено переставить телефон ближе к нашей комнате, чтобы ночью можно было быстро открыть дверь и снять трубку. Это было удобно, но теперь соседи разговаривали по телефону прямо под нашей дверью, а иногда просто сидели и слушали, о чем у нас говорят, испуганно хватая телефонную трубку всякий раз, когда кто-нибудь выходил из нашей комнаты.
В бывшей генеральской библиотеке жил капитан дальнего плавания, которого никогда не было дома, с женой, ее старшей сестрой, старой девой такого маленького роста, быстрой и хлопотливой, что в квартире ее все за глаза звали "Блошка", и двумя детьми, Борисом и Галей.
Рассказывали, что в блокаду, когда Боря был пятилетним мальчиком, он ходил за своей мамой и повторял, не останавливаясь:
– Мама, а помнишь, как ты давала мне большой кусок булки с маслом, а я не хотел?
Галя была на пару лет старше меня. Когда она училась в школе, то делала уроки в коридоре и все учила вслух. В моих ушах до сих пор звучит ее голос: ``Устьем называется часть реки, впадающая в море``.
Когда я заболела скарлатиной, мама соблюдала все правила, точно как в инфекционном отделении больницы, где она работала. Я была строжайшим образом изолирована, около двери висела сменная одежда для всех входящих ко мне в случае крайней необходимости. Состояние мое становилось все хуже, и, скрепя сердце, решено было отправить меня в больницу. Вызвали "скорую помощь". К моменту прибытия машины все засуетились в сборах, мама побежала встречать врача, а про меня на несколько минут забыли.
Когда мама открыла дверь в мою комнату, и санитары с носилками вошли, все замерли на пороге. У моего изголовья сидела Галька, держа в руках по тем временам диковинный фрукт - половинку лимона, которую мы с ней по очереди лизали - то Галька, то я. Меня схватили и унесли, а Галька, вопреки всем наукам и страшным прогнозам моей мамы, скарлатиной не заболела.
В углу, около ванной жили Добычины. Любовь Михайловна была образцово-показательной хозяйкой и самой искусной поварихой на свете. Когда она что-то готовила, то разговаривала сама с собой, заочно осуждая невидимых противников.
– Конешно, – приговаривала она, – если кажный будет в салат вместо маноеза лить воду от горошка, то потом все гости будут дристать, поэтому мой Николай Николаевич нигде, как дома, салат не ест!
Николай Николаевич работал оперативником в КГБ, этой профессией очень гордился и свои обязанности не забывал ни при каких обстоятельствах. Когда к Добычиным приходили гости, Любовь Михайловна встречала их у входной двери в блестящем синем платье под цвет глаз и, надвигаясь на пришедших пышной грудью, жарко шептала:
– Вы уж, пожалуйста, при Коле поосторожней, он ведь в органах работает!
Гости испуганно пятились и второй раз больше не приходили, за что Любовь Михайловна, особенно по праздникам, убирая наготовленное и несъеденное в холодную кладовку, во всеуслышание обзывала их неблагодарными свиньями.
Николай Николаевич, ``надзиратель``, как ласково прозвали его в квартире, ступал беззвучно, опустив глаза в пол, и чуть слышно здоровался. Судя по вечно лиловому носу, он любил выпить, но пьяным его никто никогда не видел, он все делал тихо и незаметно. Но однажды, как видно, с перепою, он что-то перепутал, и когда жильцы собрались на кухне обсудить, в какой цвет лучше красить двери, подкрался сзади и неожиданно выкрикнул резким фальцетом:
– Сходки мне здесь устраивать? Не позволю!
Время было уже другое, да и Николай Николаевич заметно постарел, поэтому разгневанные жильцы, в основном женщины, с криком: "Ах, ты, надзиратель проклятый!" – гнались за ним до самой двери в его комнату, и с тех пор на кухню он больше не ходил.
Комната Степановых была в отдельном маленьком коридорчике. Игорь Петрович, капитан второго ранга, преподавал в Военно-морской академии, а его жена, Аделина, работала инженером. Ее лицо излучало такой покой и благополучие, которого никогда не знали задерганные ночью и днем мои родители-врачи. Наивно полагая, что безоблачное выражение лица у Аделины было благодаря ее спокойной профессии, а не капитанскому окладу мужа, и мама, и папа видели меня в своих мечтах только инженером.
Я была послушной дочерью, поэтому, вопреки всем своим увлечениям, окончила институт связи, благодаря которому, решив уехать в Америку, я сначала отсидела девять лет "в отказе" якобы за военные тайны, о которых не могла бы рассказать даже под самыми страшными пытками, поскольку ни одной не знала. За время "отказа" работать по профессии мне было запрещено, а потому кем только я ни была ...
В Америку мы все-таки уехали. Через много лет мой брат, оказавшись по делам в Ленинграде, не удержался и зашел в нашу замечательную квартиру. Состав ее заметно поменялся. Кто-то умер, кто-то переехал, но, в основном, все было по-прежнему, только теперь в нашей комнате жили муж, жена и пес, и по пятницам пьяный Сашка орал:
– За что я, русский человек, который кровь на войне проливал, должен жить в одной квартире с собакой?
Старенькая Оксана плакала на груди у моего брата, по-деревенски причитая:
– Американец ты наш дорогой! На кого же ты нас оставил?
