Эмиграция у каждого своя… Изнурительная нервотрёпка овировской России… Ослепительный миг вихревальсовой Вены… Прозаическая действительность долгожданной, встретившей мордой об стол Америки… А между ними тёплые, ласковые, разноцветные римские каникулы.
Италия… Это она когда-то встретила нас доброй улыбкой, обогрела, накормила, кого-то приодела, кого-то приобула в свои знаменитые туфли-лодочки, нарядила почти всех в кожаные куртки и повесила женщинам через плечо одинаково модные сумки. Именно она, Италия, позволила остановиться, передохнуть и, не оглядываясь, сделать последний рывок в заокеанскую даль…
Приморский городок Ладисполь захлёбывался от наплыва эмигрантов из разных городов Советского Союза. Это была первая волна приезжих после почти десятилетнего перерыва на период “застоя”.
Кочегары с кандидатскими степенями, разнорабочие с инженерными дипломами, одним словом, “отказники”, годами ждавшие разрешения уехать из страны, испытав все мытарства отверженных в своём отечестве, наконец были выпущены на волю.
Надо было срочно снимать жильё, а свободных квартир не хватало. “Апартаменте!” — кричали у каждой двери приезжие. “Одеса но!” — не открывая, кричали им в ответ итальянцы, что в переводе означало “пока нет”, но среди эмигрантов прошёл слух, что одесситов почему-то пускать не хотят. Одесситы громко возмущались и недоумевали, как их распознают за закрытыми дверями.
В центре городка, у фонтана, русскоорущий муравейник отпугивал местное население, заставляя обходить главную площадь лабиринтами переулков. Вновь прибывшие искали каких-нибудь знакомых, имевших крышу над головой, встречали их поцелуями и объятиями, просились на постой, но через две-три недели ссорились на том же месте, у фонтана, бранились, жалуясь друг на друга, находили других сердобольных знакомых, и всё начиналось сначала.
Но не лучезарным морем и приветливыми улочками, не пёстрыми распродажами и индюшачьими крыльями на завтрак, ужин и обед, не беззаботными буднями и шумными разборками у фонтана запал в душу женской половины эмиграции маленький Ладисполь.
Главной достопримечательностью курортного городка был итальянец Феручио, златокудрый с проседью, холёно-загорелый, обвешанный золотыми браслетами и массивной цепью на шее с огромным крестом на груди, похожий то ли на главаря мафии, то ли на киногероя.
Феручио знал всех, и все знали Феручио. Он говорил по-русски легко и свободно. Единственное слово, которое ему никак не давалось — “бумажка”.
— Феручио, скажи “бумажка”! — просил какой-нибудь шутник.
— Бумаска, — потешно получалось у Феручио, и все умирали со смеху.
— Издевай, издевай! — беззлобно улыбался в ответ Феручио.
Слыша его разговоры по-русски, мужчины, удивлённо складывая брови домиком и скептически пожимая плечами, уверенно заявляли, что Феручио — не иначе, как агент КГБ.
Но это, конечно, от ревности, потому что не было в Ладисполе женщины, которая бы ни попала под обаяние больших синих глаз с чуть припухшими приспущенными веками и сочногубой улыбки итальянца.
Больше всего Феручио любил одиноких женщин с детьми. Он осыпал их подарками, о которых бедные эмигрантки не могли даже мечтать (как правило, магнитофон и наборы косметики). Он помогал им переезжать с квартиры на квартиру, покупал лекарства, если они болели, терпеливо выслушивал все проблемы их прошлой и теперешней жизни, угощал, развлекал, опекал и влюблял в себя со страшной силой и детей, и маму.
При этом Феручио и сам влюблялся нежно и искренне, страдал при мысли о предстоящей разлуке и горько плакал при расставании, что не мешало ему уже на следующий день после отъезда возлюбленной так же нежно и искренне влюбляться в другую маму других детей. По его словам, он бы женился на каждой из них, если бы уже не был женат на местной владелице магазина мужской одежды, красавице, на холодность и фригидность которой Феручио жаловался всем своим избранницам. Женщины жалели несчастного, отдавая ему без остатка свою душу и тело. У многих из них в Америке были мужья, по разным причинам уехавшие раньше, по которым они скучали в разлуке, а теперь, сравнивая далёких мужей с Феручио, о долгожданной встрече думали с тоской и смятением.
В Ладисполе на первое время меня приютила моя бывшая сокурсница по институту, приехавшая на месяц раньше. Она только что проводила в Америку другую свою подружку и взахлёб рассказала мне о горьком романе подруги с местным потрясающим итальянцем, к сожалению, женатым на какой-то бездушной ведьме. Любовь закончилась абортом, но Феручио, так звали “Ромео”, рыдал и клялся, что разведётся и приедет в Нью-Йорк, чтобы забрать Ирку, так звали “Джульетту”, обратно в Италию, теперь уже навсегда. Особенно на мою сокурсницу произвели впечатление настоящие слёзы, которыми плакал итальянец. Ведь это такая редкость! “Иркин муж три года живёт один на чужбине и хотя ноет по телефону, что соскучился, не заплакал ни разу! Разве это любовь? Разводиться с ним надо и выходить замуж за Феручио!” — горячо возмущалась моя подруга. История показалась мне ожившей сказкой о Золушке и я подумала: “Везёт же людям!”
Всё свободное время мы проводили у моря, где у нас был свой эмигрантский уголок, все друг друга знали и, хотя валялись на песке небольшими компаниями, были как одно целое, а наш пятачок даже получил в городке прозвище “Русский пляж”.
На нашем пляже я сразу обратила внимание на человека, резко отличавшегося от всех, во-первых, высоким ростом, во-вторых, огромным переносным магнитофоном, а в-третьих, массивным золотым крестом на груди. Этот золотой крест на фоне кучи евреев выглядел, как бельмо на глазу. Человек лежал на животе в стороне от всех и с откровенным интересом разглядывал толпу. Несколько раз его взгляд останавливался на мне и внимательно как бы ощупывал сверху донизу. Я ёжилась и чувствовала себя неловко, потом не выдержала и злобно стрельнула глазами наглеца. Однако его моя неприветливость нисколько не смутила, он улыбнулся мне в ответ, как доброй знакомой, вдруг встал, не спеша, подошёл и сел рядом на песочек. От такого нахальства я просто вскипела, тем более, что все вокруг на нас тут же уставились.
— Вы не поможете мне разгадать интересный феномен, — к моему изумлению на чистейшем русском языке с чуть заметным акцентом обратился ко мне незнакомец, — когда раньше, лет десять назад, я выходил на пляж с магнитофоном и включал русские народные песни, ваши соотечественники сползались к моей подстилке со всех сторон, весь день проводили около меня, и я со многими очень подружился. А теперь я включаю вашу Аллу Пугачёву, и народ разбегается, будто я заразный, дружить никто не хочет. А мне скучно, я люблю русских, они интересные люди, у каждого своя история. В чём секрет?
— Секрет в том, — недовольно буркнула я, — что это другая эмиграция, это люди, которые много лет не могли выехать из России и были, как у вас называется, в “чёрном списке”. “Отказники” — от слова “отказ” вместо разрешения уехать, иными словами, отщепенцы — от своей страны отреклись, а в другую их много лет не пускали.
— Вы тоже отщепенец? — удивился незнакомец.
— Нет, я — отщепенка! — поправила я.
— От-ще-пен-ка, — медленно повторил незнакомец несколько раз. — Надо запомнить!
— А вы — итальянец? — не удержалась я.
— Конечно, — кивнул он.
— А русский язык откуда?
— Как откуда? От вас, от эмигрантов! Вот и сейчас так хочется поговорить, а не с кем, лежу один, как дурак!
— Магнитофончик свой выключите и будете лежать, как умный, — усмехнулась я. — Ну, мне пора, чао!
— Чао! — Незнакомец легко встал и, не торопясь, вразвалочку пошёл к своей одинокой подстилке. Я собрала вещи и направилась к выходу.
— Чао! — помахала я рукой всем вокруг.
— Ты окончательно перешла на итальянский? — ехидно крикнул кто-то из толпы мне вслед.
“Так я и знала! Теперь на пару дней будет о чём болтать!” — с досадой подумала я и, сделав вид, что ко мне это ехидство не относится, глядя поверх голов, чтобы ни с кем не встречаться глазами, поторопилась уйти с пляжа.
Я быстро шла по центральной улице, когда вдруг почувстсвовала, что кто-то идёт рядом. Повернув голову, от неожиданности я остановилась. Незнакомец с пляжа как ни в чём не бывало стоял рядом со мной.
— Хочу вас проводить! — сообщил он мне.
— У нас принято спрашивать разрешения и вообще мы не знакомы!
— Давайте познакомимся, — не сдавался итальянец, — меня зовут Феручио, а ваше имя я уже знаю!
Настроение моё моментально изменилось. “Интересно! — подумала я. — Неужели это тот самый безутешный “Ромео”, так беспардонно пристаёт на улице? Ведь не прошло и недели с тех пор, как он страдал и плакал настоящими слезами, расставаясь со своей “Джульеттой — Иркой!”
Феручио, неправильно истолковав мой заинтересованно любопытный взгляд, заботливо поправил лямочку сарафана у меня на плече и предложил:
— Поехали завтра в Рим. Никто не покажет его лучше, чем я!
И тут же добавил:
— Жду в восемь утра на вокзале!
Я не успела открыть рот, а Феручио быстрыми шагами уходил прочь и бежать за ним вслед по центрральной улице мне совсем не хотелось!
Остаток дня меня раздирали сомнения. Очень хотелось поехать в Рим, тем более с таким проводником! С другой стороны, я понимала, что это начало приключения, которое мне было не нужно, потому что я уже знала, чем оно заканчивается.
“Не поеду!” — решила я перед сном и, проснувшись спозаранку, нарядившись в самое лучшее платье, неслась по улице к вокзалу, боясь опоздать.
Феручио в светлых брюках и рубашке в голубую полосочку, выгодно подчёркивающую загар, уже ждал на перроне. Глаза его казались ещё синее и, глядя на меня, излучали такой восторг, что я почувствовала себя самой красивой на свете.
Обычно мы ездили в Рим в общих вагонах третьего класса с деревянными полками, но в этот раз я попала в роскошное купе с мягкими бордовыми бархатными диванами. Феручио рассказывал смешные истории из нашей эмигрантской жизни в Ладисполе, я смеялась, и дорога в Рим показалась мне слишком короткой. Я с сожалением вышла из поезда, однако чудеса продолжались.
Сколько раз, прежде бывая в Риме, я с завистью поглядывала на беззаботных счастливчиков в маленьких кафешечках, прямо на улице, а теперь я сама сидела за белым кружевным столиком и пила вкусную холодную кока-колу, как будто я не бедная эмигрантка с непонятным будущим, а настоящая дама из высшего благополучного света!
Потом мы пошли в Ватикан. Очередь окружала собор тройным кольцом, как каменная стена средневековую крепость. Я приуныла, но Феручио, не останавливаясь и крепко держа мою руку, неведомымии путями из одной двери в другую провёл меня прямо в прохладную тишь музея. Задрав голову, глядя на расписные потолки и стены, я потеряла ощущение пространства и времени.
— Мадам! — тронул меня за плечо Феручио. — Сюда ещё можно вернуться, а сейчас пора обедать!
— Но ведь мы только пришли! — очнулась я.
— Мы здесь уже больше трёх часов! — уточнил Феручио, улыбаясь мне нежно и снисходительно.
Я вдруг почувствовала, что действительно проголодалась и ужасно устала. Мне вспомнился родной Ленинград и мой друг, Димка Борисов, который занимался в специальном кружке при Эрмитаже. Однажды он пригласил меня на экскурсию, которую обещал провести сам специально для меня. Мы ходили с ним из зала в зал, и Димка упоённо рассказывал о каждой картине интересные истории. Я внимательно слушала, стараясь не пропустить ни одной детали. Через пару часов ноги мои гудели, голова стала ватной, веки отяжелели, и я почувствовала, что если сейчас же не сяду, то упаду. Димка был свеж и полон бодрости, хотя он всё время говорил, как бы работал, а я только смотрела и слушала.
— Дим, как тебе удалось не устать? — сгорая от стыда за свою слабость, спросила я.
— Очень просто, — улыбнулся Димка, — это секрет всех экскурсоводов: в музее надо не смотреть на картины. Экскурсоводы часами говорят все наизусть, но на картины не смотрят.
Видимо, Феручио этот секрет знал, а может быть, не смотрел на картины потому, что поход в Ватикан — естественное желание любого эмигранта. Феручио приходил сюда не со мной первой и смотреть на одни и те же шедевры ему просто обрыдло. Во всяком случае, он выглядел так, будто только что пришел.
— Ты не смотрел на картины! — решила раскусить его я.
— Конечно, нет, – простодушно улыбнулся Феручио, — я смотрел на тебя! Это гораздо интересней, ты была прекрасна, когда так самозабвенно любовалась картинами!
Оспаривать такие комплименты мне сразу расхотелось. Мы вышли из музея и через несколько минут вошли в ресторан. У меня уже не было сил восхищаться. Я тихо млела в прохладной тиши полупустого зала, а Феручио заказывал какие-то диковенные закуски обязательно с макаронами под разными соусами и подливами. Принесли несколько видов живой рыбы. Феручио бросил на поднос взгляд, и немного погодя перед нами дымилось блюдо с одной из жертв его выбора. Во время десерта я перестала понимать, что ем, находясь во власти чудесного неведомого вкуса.
Когда мы вышли на улицу, полуденный зной прошел. Ласковая теплынь манила на прогулку. Мы кидали монеты в фонтан Де Треви, и я чувствовала себя одрихэпбернской принцессой из любимого фильма, а вместо Грегори Пека рядом стоял красавец Феручио и так радовался моим восторгам, будто подобное не у меня, а у него было впервые в жизни.
— Устала?— потрепал он меня по щеке.
— Немножко, – призналась я, хотя на самом деле устала до изнеможения, но очень хотелось, чтобы этот прекрасный день длился подольше.
— Сейчас отдохнем, — пообещал Феручио и, взяв меня за руку, повел по таким магазинным улочкам, что глаза мои цеплялись за каждую витрину. На ходу мысленно я примеряла то одно платье, то другое и представляла себе выражение лиц моих ленинградских подружек, если бы они увидели меня в этих нарядах!
Сюда, — галантно распахнул тяжелую дверь Феручио, и мы вошли в маленький холл с зеркалами в рамах с позолоченными завитушками. Такие же завитушки были на ножках столиков, ручках диванов и кресел и даже на полу весь ковер был разрисован завитушками. За позолоченно-завитушной стойкой в углу сидела дама непонятного возраста с гладкозачесанной головой, хотя завитушки под стать интерьеру пошли бы ей гораздо больше.
— Видимо, это отель, — равнодушно подумала я. — Какие дела у Феручио могут быть в отеле? А, ладно, не мое дело.
Феручио, между тем, о чем-то шептался с дамой за стойкой. Я с удовольствием уселась в мягкое кресло. От усталости веки мои слипались, и я почти задремала, когда услышала знакомый голос:
— Мадам, зачем спать в кресле? Можно отдохнуть гораздо удобнее!
Я открыла глаза. Феручио стоял передо мной, улыбаясь и помахивая ключиком на колечке. Моя сонливость моментально улетучилась, и внутри у меня что-то сжалось.
— Значит так? — улыбнулась я в ответ. — Ты меня прогулял, накормил и теперь, как уличную девку, привел в отель? Я должна расплатиться за полученное удовольствие? Ну что ж, кванта это коста?
— Ну, что ты! — вспыхнул Феручио. — Просто пойдем, примем душ, отдохнем. Почему ты мне не доверяешь?
— Ты хочешь, чтобы я тебе доверяла? Тогда давай договоримся сразу, — я перестала улыбаться и отчеканила, — ты не любишь меня, я не люблю тебя, ты не будешь разводиться, мы не будем жениться, ты будешь жить в Италии, я буду жить в Америке, и никто не будет делать аборты! Привет тебе от Иры, я живу у ее подруги и все знаю!
— А зачем тогда пошла? — огрызнулся Феручио.
— А затем, мой милый, что хотела посмотреть на эту неземную любовь, когда здоровенный мужик рыдает, как грудной ребенок! Хочешь упражняться в разговорах по-русски — пожалуйста, не хочешь — арривидерчи! Иди, отдай ключ, не трать понапрасну деньги и время.
Мы молча вышли из отеля, молча дошли до автобусной станции, молча селив автобус и молча ехали.
Вдруг Феручио расхохотался:
— Э-гей, мадам, почему ты — Феручио? Я привык, что я — Феручио! — Он обнял меня за плечи. — Не могу на тебя сердиться! Слушай, зачем живёшь у подруги? Почему не живёшь сама?
— Потому что квартиру мне не оплатить, дорого, а комнату никак не найти!
— Хорошо. Я поговорю с кем-то. Приходи завтра на пляж.
От автобусной станции в Ладисполе мы, с пониманием взглянув друг на друга, пошли в разные стороны, каждый к себе домой. На улицах было полно народу, все гуляли, отдыхая от дневной жары.
Феручио сдержал слово, и через пару дней я переехала в чудесную комнату на втором этаже, с огромным балконом во всю стену, на который падала тень от высоких деревьев. Зелёные ветки окружали перила, переплетаясь где-то наверху, и казалось, что комната выходит в сад. На балконе стояло кресло под большим синим зонтом. После обеда я брала книгу, садилась на балконе и читала, пока могла разобрать буквы, до самой темноты.
С Феручио в основном я встречалась на пляже. Мы болтали обо всём на свете, он откровенно рассказывал о своих любовных интрижках, а я ему – о наших советских коммуналках.
К моему удивлению, о знаменитом итальянском кино Феручио знал меньше меня. Если громкие имена актёров ему были хоть немного знакомы, то о существовании легендарных итальянских кинорежиссёров он не имел никакого понятия и приходил в изумление от моей осведомлённости. А я не уставала удивляться его способности говорить по-русски.
— Вчера проходил по твоей улице, — говорил мне Феручио, — и видел сиротливо стоящий зонтик на балконе, а тебя не было!
“Сиротливо стоящий зонтик”… Не всякий русский так может сказать!
— …И я тебе повторяю: твой Феручио — агент КГБ! — кипятился мой приятель по пляжу Генка. — Я за ним давно слежу! Он тебе мозги полощет, а ты уши развесила!
— Гена, завидуют молча! — лениво возражала я, млея на солнышке. — Никакой он не агент, просто бабник, но у него хороший вкус, выбранные им интеллигентные женщины хорошо говорили по-русски, теперь, благодаря им, он хорошо говорит по-русски! Вот приедем в Америку, найди себе американку и, если она в тебя влюбится, как русские влюбляются в Феручио, у тебя будет прекрасный английский!
— Что у тебя общего с этим Генкой? — раздражённо пожимал плечами Феручио, — ты, как огонь, а он — ни рыба, ни мясо!
— Правильно! Он — ни рыба, ни мясо, ты — агент КГБ, а я — огонь, которому вы оба полощете мозги! Хорошая компания! — хохотала я, и Феручио весело хохотал вместе со мной, он вообще не умел обижаться и долго сердиться.
Я влюблялась в Рим всё больше и больше, а поездки с Феручио, который знал в Риме любой переулок, были, как праздник. Мы, не уставая, бродили по Пьяццо Навона, площади Венеции, площади Испании, и мне казалось, что я опять в Ленинграде. В улицах и площадях Рима угадывался знакомый архитектурный почерк Кваренги, Трезини, Растрелли… Днём мы обедали в ресторане, причём, каждый раз Феручио выбирал другой ресторан, где мы ещё не были.
— Послушай, — как-то раз сказал мне Феручио, — почему ты никогда ничего у меня не попросишь? Меня просят о чём-то все, кроме тебя, а я хочу сделать подарок тебе. Неужели ты ничего не хочешь?
— Хочу, — сказала я. — А не прошу ,ты сам знаешь, почему. В отель я не хожу.
— А я хочу, чтобы ты попросила, ну пожалуйста!
— Хорошо, — согласилась я. — Хочу в кино.
— Кино? Я говорю о подарке!
— А это и будет для меня лучший подарок. Я ведь хочу не просто кино. Я видела в Риме афишу. В это воскресенье премьера советско-итальянского фильма “Очи чёрные” с вашим Марчелло Мастрояни и попасть на неё я очень-очень хочу!
Феручио на минуту нахмурился, подумал и махнул рукой.
— Раз я обещал — попадёшь!
… Кинотеатр поразил меня своей роскошью, сравнимой, пожалуй, лишь со знаменитой Мариинкой в Ленинграде. Несмотря на дневной сеанс, дамы были в вечерних туалетах, а мужчины – в смокингах. Наш джинсовый вид, наверное, кого-то шокировал, но виду никто не подал. Мне было всё равно, я ждала встречи с дамой с собачкой, с никито-михалковскими интонациями, со своими любимыми актёрами…
Половина фильма была по-русски, половина – по-итальянски. Феручио переводил мне на ухо итальянскую речь, по щекам его катились слёзы и он приговаривал: “Это всё про нас, про тебя и про меня!”
— Спасибо тебе, — сказал вечером, прощаясь, Феручио. — Все просят у меня магнитофон и косметику, а ты подарила мне фильм, который я никогда не забуду, как и тебя!
…Шёл четвёртый месяц моей жизни в Ладисполе. У меня было много знакомых, мы часто собирались по вечерам весёлой компанией на пляже и сидели почти до утра с шутками, песнями, разговорами…
Пришла и моя пора уезжать. В последний день перед отъездом, возвращаясь заполночь с прощальной гулянки, я столкнулась у дверей своего дома с Феручио. Он был в белых брюках, любимой голубой рубашке и тёмно-синем клубном пиджаке с золотыми пуговицами.
— Где ты была? — кричал на всю спящую улицу Феручио. — Хотел вести тебя в ресторан перед отъездом! Пять часов тебя ждал, замёрз, шесть раз на стенку писал!!!
— Прости, — виновато бормотала я. — Мы ведь не договаривались, как я могла знать, что ты меня ждёшь?
— Жду, — всхлипнул Феручио. — Ты меня не любишь, а я тебя люблю. Приеду в Нью-Йорк, попробуй только сделать вид, что меня не знаешь!
— Конечно, приезжай, — обрадовалась я. — Весь город тебе покажу, всё-всё, кроме отелей!
— Издевай, издевай, — грустно покачал головой Феручио.
Мы обнялись.
— Чао, Феручио, — прошептала я.
— Чао! — и Феручио зашагал, не оглядываясь, по улице, а я смотрела ему вслед, пока его белые брюки не растаяли в темноте…
На следующий день я прилетела в Нью-Йорк. Меня встречала моя тётя, мамина младшая сестра, уехавшая давно, лет двенадцать назад.
Тётя кинулась мне на шею и после первых объятий и поцелуев спросила… Нет, она не спросила меня о моей маме, её родной сестре, оставшейся в Ленинграде, она не спросила меня, где мой муж, с которым я развелась перед самым отъездом…
— Девочка моя! Ты же ехала через Ладисполь, ну как там Феручио? — спросила меня тётя, и на её лице расплылось мечтательно-восторженное выражение.
