Опубликованное ниже – подборка моих ранних стихотворений, которые, когда-то давным-давно, в Ленинграде, я начитал на магнитофон, и подарил своему другу В.Ш.
Мой друг не только сохранил запись, но и расшифровал её, прислав мне в Новую Англию тексты стихотворений. С огромной благодарностью я публикую здесь эти работы...
То, что, приведёно ниже, написано в период между 1985-1987 годами. Не знаю, отзовутся ли эти стихи у читателя, но для меня и для нескольких моих старинных друзей они имеют бесспорное сентиментальное значение. Осознание этого значения убедило меня в необходимости данной публикации.
И.Дж.К.
И.Д., В.Ш., Ю.М. с вечной признательностью и любовью
***
Заполночь спелось.
Слушали блики
поздних прохожих — ночных фонарей
голоса спелость,
голоса выкипь,
выплеск голоса —
кровь морей
вольных
(вольными дышат волны!)
Песня рвалась сквозь город.
Сквозь
многоэтажные многоугольники
сердце голоса пролилось
и обрушилось!
Та, не слушанная —
в каждой улице —
в каждый дом,
в плюш подушек
квартир задушенных
обезумевшим сквозняком —
песня!
Стены сметая начисто —
Оспы с улиц сводя лица,
продолжала всё то, что начато
не допевшими до конца.
Значит, спелось,
и к чёрту скованность!
Значит, пепел в руках — не зря!
Вместе с песней рождалась новая,
неизведанная заря.
Ожидание,
страх
и холодность
подступающей тишины
вырастали из ночи сколотой,
полувычерченной луны.
Встанешь сонная,
разбуженная,
темноту наугад обняв,
и увидишь, как город кружится,
оживая в ночных огнях.
И, твои развивая волосы
остывающею волной,
тихим шёпотом станет голос мой,
песню вызнавший,
голос мой.
***
Звуки, не свойственные голосам
ближних.
Звуки настолько иные, что сам
трижды
вслушаюсь, как обращается дрожь
в мелос.
Звуки несвойственные. Ну, что ж...
Спелось…
Тихо по комнатам ходят часы.
Поздно.
Лампа, глазок сигареты и сыпь —
звёзды.
Спетая песня, что выпитый чай —
кисло:
как ни крути, а желает печать
смысла.
Но одиночество тянет рукав —
хватит!
Спеть, это значит уйти, замолчав,
встать и
выйти за плоскость белёсых фрамуг
в доме.
Действо, не свойственное никому,
кроме.
***
Ветер, ветер, пьяный клоун,
босиком бесятка рыжий,
кувыркалит на поклоны
на подмостках ржавой крыши.
Над Васильевским — веселье,
над мостами — трубозвон.
Мы развихрили качели
над ростральностью колонн.
Строем лестницы-леса
на фасадов телесах
Фасады — в осаде: «Ссади — назад!
С нами не сладит
лесов палисад.
Из нас не вытряхнуть
пыль веков
как из выцветших
половиков.
Нас не выкрасить
кистью, крестя.
Выхолощенными выхристами
нам не пестрять»
Послушайте, что вы!
Мы ваши оковы
сбрасываем — ненужных «ятей».
Вы будете новы,
как будто слово,
не расходящееся с понятием.
Брат,
из горловых ножен вынь
иных словарей предтечу.
Мы, веселые, оживим
протезы обыденной речи.
Не надоело гадким утенком?!
Выпорхнем, белые лебеди!
Будут умильно лелеять потомки
наши первые лепеты.
***
Все начнется с древнего слова «Братья»,
потому что другие слова пусты.
Братья. Это нас заставляют драться!
Это наши жгут над водой мосты!
Шлите к черту, смиренные тряпки-тоги:
будут флаги — развеется ложь и страх.
Это в наших землях воняют торги.
Это наши книги горят в кострах.
И когда по стенкам начнут пластаться
шаек бесновавшихся главари,
мы напишем древнее слово «Братья»
в заново осмысленные словари.
***
Зануда январь: восемнадцатый день, словно год
сквозь пальцы, как патока тянется. Утро. Вот, вкратце:
писал о деревьях — они не скрывают нагот
ни снегом, ни веткой, ни, даже, коленкой вперёд
(как девочки) — где там! Уснули. Итак, восемнадцать
безрадостных, блёклых, скажу одинаковых дней.
Не пишется. Утром пытался начать, расписаться:
писал о деревьях, о том, что не прячут ветвей,
о том, что уснули, но вспомнил — уже восемнадцать
безрадостных утр пишу всё о том же. И вот
забросил. И сел. И в окно всё смотрел безучастно.
Зануда январь. Восемнадцатый день, словно год.
И прожиты годы. И я понимаю — напрасно.
Васильевский остров
Строгий и рассеянный
Вылысен остов.
Выведенное растение —
Васильевский остров.
Льдами или гранитами
У моря выпиты
Локти кариатидовы,
Сфинксы Египта.
Острова линии острые
Скрeстили-сплавили,
Ставенки раскосые
С затействами Италии.
Университетских арок
Вместили проседи
Вольность парижских бульваров
С Сибирью просеки.
Величественнейшая мета
На фонарях-звездах,
Искусственная планета —
Васильевский остров.
Петербургская Болезнь
Мне город прописан. Аптекарь Пель —
к чёрту капли:
бессильны и градусник, и постель,
и йод — не так ли?
И Вы не поможете — злей недуг
и сильнее.
Мне город прописан: наверно, друг,
я болею.
Прошу Вас, отмерьте мне город внутрь
до предела.
Врачи бестолковые режут, мнут
тело. Тело
совсем не причём — посудите, Пель:
руки..., ноги...
Мне город прописан, и я отсель
жду подмоги.
Ни утро, ни вечер, ни день, ни ночь —
что же будет?
Всё ходят в надежде себе помочь
люди, люди.
Всё бродят, как будто нашли теперь
то, что гложет.
Ну что Вы?
Ну что Вы молчите, Пель?
Как?
Вы тоже?!
***
Ветер с залива.
Заломлены лихо
шляпы в руках фонарей-куплетистов,
шляпы магистров канканов и краж.
Ветер неистов —
он улицу тискает:
пьяную, пухлую —
на абордаж.
Что ему, волку морскому —
расколот
льдистый хрусталь, соскользнув со стола.
Дерзкий корсар — он выплёскивал в город
то, из чего океан состоял:
крапинки снега мелькали мальками,
чёрные рыбы трамваев-проныр
жались друг к другу,
и тучи макали
туши тюленьи в прорубь луны.
— Где вы, ловцы человеков?! Еванге-
лической святости выдохся пыл?!
Так одиноко и грустно Архангел
в море на острове куполе стыл.
— Сети забросьте!…
Но поздно.
Но поздно.
Бешенный круг всё быстрей и быстрей!
С ветром с залива, то вместе, то розно
кружатся улицы, город и звёзды
с пьяным пророком морей.
***
Я человек из города,
который во мне.
Воротами горла
вырываюсь на свет,
Эмиграция слов моих,
беглецов, —
прорываюсь сквозь сомкнутых
губ засов.
Выплеснись,
закрученный в изгородь сад,
В городе самое лучшее то, что из ворот –
за,
В городе самое гордое
то, что вне.
Вырваться из города,
который во мне!
Вечная мелодия
«за порог»,
Города возводятся
для дорог,
Из ограды вспоротой —
семена,
Возвратятся городу
имена.
Это наша пошлина
городам
за
засовы, сброшенные к ногам.
***
Совсем стемнело,
И кто-то мелом
Проставил окна.
Но очень блёкло.
Преувеличен
Стук электричек.
Сверчок уныл,
И нет луны.
И нет на свете
Того, что светит.
Телефон-Автомат
Как трудно подобрать слова,
когда нельзя поцеловать,
нельзя губами — в дым волос.
Вот телефон — железный босс.
И я вошёл, и трубку сжал
как руку (значит уважал
его спокойность). По плечу
он дверцей хлопнул: Что хочу?
Я пальца выпростал изгиб.
Я боссу вкручивал мозги —
я не лукавил, не хитрил
(один-пять-восемь-пять и три).
Ему я клялся (три и шесть)
что в этих цифрах что-то есть.
И телефон вздохнул (старик)
монету сунув под язык.
Как трудно подобрать слова,
когда нельзя поцеловать
Я говорю? Я плачу? Плач
безликий как в прихожей плащ,
впитавший прошлогодний дождь.
Он — грусть, похожая на ложь.
Сквозь телефонные шнуры
к тебе бездонный мой надрыв,
к тебе бездомная тоска.
Ты слышишь? Это у виска.
Слова? Нет, пульс (висок — в висок)
Найти слова! Каких высот
я достигал в словах, но тут
найти слова — нелепый труд.
Безумный зуммер лезет сквозь
как сквозь ладонь вбивали гвоздь
тому, иному,
пришлецу
(плевками били по лицу)
и кровью плавился металл,
а он молчал:
Как трудно подобрать слова,
когда нельзя поцеловать…
Повесил трубку. Вышел тих.
Я здесь. Я многое постиг.
Я скомкал площадь и проспект —
забытой сессии конспект.
Я этот город и вокзал
как будто шарик исписал.
(сточил, исчиркал карандаш)
Найти слова — какая блажь
и глупость! Что нам о словах,
когда есть губы на губах —
родник, который нас роднит.
Мы отрываемся от них,
мы — в дом, где дым преступных снов,
где наяву — ни губ, ни слов.
***
Один человек, обнимая другого,
Сказал: «Я люблю». Он сказал и услышал:
«Я тоже». О, боже! — воскликнул и вышел
К заветному кругу из круга простого
Событий, движений, автобусов — значит,
Он улицу нашу увидел иначе.
И грея губами ладошек-ледышек
Две лодочки: «Любишь?» — шептал он и снова
Шептал, согревая. (Он шепчет ли, дышит,
В неведомый круг вовлекая второго?)
И стало уютно на улице — значит,
И улица наша взглянула иначе.
А в небе жестокие боги — ах, бросьте! —
К азартной игре приготовили кости.
***
Потому что люблю. Задыхаясь словами
Он глаза целовал, и улыбку, и пальцы
У себя на лице. Если вас целовали
Так — поймете, услышите. «Только останьтесь», —
Он шептал, — «Только будьте
Вот здесь под губами,
Под дыханьем безумия в жадном овале.
Я люблю, я люблю», —
Задыхаюсь словами.
Вы поймете, услышите —
Вас целовали
(вас крестили).
Послушайте,
Правда — есть губы:
откровение слова и прикосновенья.
Я готов, я иду. Барабаны и трубы —
как мгновенье прекрасно!
Я выбрал мгновенье —
то, в которым мы вместе!
Мой дар прорицанья —
страшный дар:
Прорицаю, предвижу — уйдете,
И святое писанье от губ и дыханья
На ладони лица, как Судьбу, понесете.
***
И как будто города громада-мгла
Не приснилась.
Осень заиграл проспект.
Где-то видел — вспомнилось: дома, дома, снег.
Первый снег на улице, провал, успех?
Наспех аплодируют зонты, а ты
Слушал как под шарфом годовалый всплеск
Стыл.
Остывал твой город. Остывал твой год.
В жутковатой мышце, отстучавшей в такт
Тем словам.
И ты придумал свой уход
так:
Ухожу, а значит ухожу совсем.
Были дни — дотронуться,
а нынче ночь.
Будут дни — припомнятся,
теперь же в темь.
В прочь.
Ухожу, а значит ты уже ушла,
Отшептали губы на моих губах,
Возродится, выправится —
где уж там:
Прах.
Разорвали вечность две стрелы угла,
Первая — в проспект и в ночь,
вторая — в дом.
Претворялась города громада-мгла
Сном.
***
Никого не удержишь. Никого не исправишь.
Только Господу глину месить.
Знаешь,
Я все понимаю.
Я живу в ожидании нот,
и когда наступает черед,
Я всего лишь касаюсь клавиш.
Я — наивность поющих, во мне
созерцание тусклых законов природы
превращается в музыку.
Тает ли снег,
или осень обрывками листьев забродит
в этот город — все в тайнопись нот на листе.
Вот и ты: не удержишь тебя, не исправишь.
Одному только Господу глина, а мне
в утешенье свои подставляет клавиши,
фиксирующий инструмент.
Я сыграю тебя. Я тебя зарисую,
задержу, залигую в замедленный такт.
Наслаждение властью!
Но именно так
наслаждаются именем, сказанным всуе:
этим символом силы ценою в пятак.
***
Когда из двоих остаётся один,
утешиться нечем —
ведь лампа пустая, а сам Аладдин
ничем не отмечен.
Он шепчет и гладит, он верит и мнит,
что всё ещё может.
В Багдаде и здесь — на задворках земли —
Безумцы похожи.
Зачем одному то, что нужно двоим
покуда едины?
Зачем они молятся лампам своим
пустым — Аладдины?
***
Слушай, в городе снова осень:
дождик мелочи наменял.
Он растягивает разговор,
но об этом его не просят.
Что-нибудь попроси у меня.
Слышишь, в дом захожу или в сон,
не тревожу: видение, шорох.
Даже если начнется плач
скрипок, дышащих в унисон,
ты отметишь успех дирижера,
А меня на руках унесет —
дождь.
Но черной стрелой смычка,
(не холодным крючком отмычки),
я пронзил этот город, дом,
эту осень с ее дождем,
слезы скрипок и шум электрички.
И тебя отыскал в тайничке.
Все смыкается на смычке.
***
Не дома настолько, что слышится слитно
и пишется слитно, вне правил на не-
и ни-, потому-то и дождик пролит, но
зазря. Я не дома. Не дома вдвойне:
поскольку ушёл не из дома, и дому
в который пришёл, не понять никогда,
как ждал, уходя, что и дождь по-другому
в окне, где недома забуду. Вода
везде одинакова. Пруд нестерпимо,
уродливо гладок. Спасибо на том,
что окна недома расходятся мимо
пруда, чем значительно красят недом.
Здесь книги старушечьи (влажны и жёлты)
настырно советует некто, притом
он диспута жаждет, но, кроме «пошёл ты!»
на ум не приходит ни фразы. Не дом.
Но здесь начинается лес, и таможня
соседней сосново-еловой страны
и с тем, что всегда на границе тревожно,
не вяжется леность и крепкие сны.
Здесь веришь тропинкам, что в вереске вьются,
а нажитый опыт как будто не в счёт,
в отсутствии главной заботы — вернуться:
хоть в дом, хоть в недом, хоть куда-то ещё.
***
Надоела лень, и сон, и
Холодящий аспирин
Дня, и елок причесоны —
Не пойми — не разбери.
Отдыханье от дыханья
Городских моих забот
Недостаток оных, а не
Их избыточность гнетет.
Я сбежал бы, право слово,
Но тяжелый навесной
Дождь изящно оркестрован
Лесом: хвоей и листвой.
И пока его тугие
Струны ветер не унес,
Я пишу о ностальгии,
Так, вполсилы, не всерьез.
***
Предпринимали что-то или не
предпринимали ничего (в уме
не строя планов, расчленивших миг
на тысячи молекул), или вник-
нув, всё же строго всматривались, как
в узоры водяные на листках, —
но всё кружилось музыкой одной,
как бы внутри шарманки заводной.
***
Тоска по разумному, доброму, вместе
с надеждой на вечное — в день, накануне
кончины усталого чувства, что есть и
одно, и второе, и третье, но втуне.
И вроде бы листья ещё, и, пожалуй
ещё подышать бы до первого снега
(да, что там до снега — до осени ржавой
хотя бы!) но где там! Не хватит разбега…
Не хватит чего-то немногого, ибо
всегда не хватает немногого, словно
насмешливый кто-то и взбалмошный (либо —
расчётливый?) ведает всем поголовно.
Тоска по разумному, доброму — видишь
какая извечная! Прямо такая,
что песни рождаются как бы на идиш,
и горло сжимают, слезам потакая.
Да разве поймёшь отчего и откуда:
нахлынет внезапно (легко и беспечно)
разумное с добрым — одно к одному, да
и тут же отнимется, спросишь о вечном?
И тихо и сумрачно: тихо, и странно,
и сумрачно — вспрянет, и вновь, отдалённей:
одно, и второе, и третье — в охранной,
огромной до ужаса тьме заоконной.
***
Октябрь. Невский вечереет.
Фонарь не светит и не греет.
Луны неровный рафинад
не тает, а всплывает над,
живёт, мерцает в каждой луже…
Октябрь. Тот, кто не простужен —
чужой, — и сам себе не рад.
Он злобно пялится на встречных —
уже сопливых и беспечных,
и с миром чувствует разлад.
Октябрь. Невский разворочен.
Ждут механизмы у обочин
рабочих. Это навсегда…
Троллейбус держит провода.
Атланты — крыши. Светофоры
едва удерживают своры
машин и пешеходов — да,
с трудом пытаясь зацепиться,
вот-вот готовая пролиться,
за небо держится вода.
***
Заснувшему под Би-би-си
приснится то, что Иоанну,
и он проснётся , точно рану
перстом опробовав: еси!
Oн машинально примет чай,
и хлеб, и сводку о погоде:
всё будет буднично, и, вроде
бы, как всегда. Но, невзначай,
коснувшись двери, и замка,
перил, и поручня трамвая —
как не свихнуться, сознавая
за что ручается рука?!
Дыханье улицы и с ней
её неопытных прохожих —
случайно всё, но есть, быть может,
неясный умысел. Ясней
и снег, и льдистых мостовых
игривый глянец в чёрно-белом.
Что ты поймёшь душою —
телом
неподскользнувшийся на них?
Что ты увидишь из окна,
терзая край казённой шторы,
с отодвиганием которой
мир не изменится, и на
какой загадочной волне,
едва доступной, но искомой
поймаешь голос незнакомый,
ещё не понятый вполне?
***
Липы, черные африканки,
Блеклых листьев консервные банки —
По туземному украшенья,
Скорой участью укрощенья
Впечатляют сутулый дворик
Петроградских седых задворок.
Осень северная в шаманстве
Не находит услад. Пространствен-
ная скука имеет свойство
Насаждения недовольства.
Но не более.
Бурный вызов
Здесь расценен как экстремизм.
Он не встретит себе поддержки,
Ибо вписан в разряд «издержки»
Потому так суровы окна:
«Эй, накличат, гляди, морок нам
Эти липы. Не было б хуже…»
Хуже некуда. В тусклой луже
Отражается день и вечер,
Душу выцарапав как печень,
Тусклый месяц парит и кружит.
Наблюдая все это в луже,
Понимаешь надрыв у липы:
Все отдать, но успеть, засыпать,
Забросать и остаться голой,
В этом, в принципе, суть раскола
Лип со всякой сосной и елью.
А всего-то шуметь неделю.
И кому от такого шума?
Так бросались Есфирь и Блюма,
Или Роза, обрезав косы,
В революцию! Только россы
Холодны и привыкли к снегу.
В этом альфа-тире-омега
Суть России, сейчас и раньше.
Спите, спите, мои шаманши.
***
Скупой ночлег даёт мне поезд,
терпимый чай, и нить беседы,
и вид на лес, и дрёму, т.е.
даёт уют, в котором еду
дорогой — гордостью империй,
сроднённых вечностью (и, если
не схожих в чём-то, — в полной мере
родных историей болезни).
Дорога тянется лесами
(как было сказано) и можно
подумать: между полюсами
одни леса — но это ложно.
Зато от Малой до Великой,
вплоть до Сибири — лес, и этим
весьма печалюсь, поелику,
валить леса и нашим детям.
Луна — тосклива и белёса
висит над лесом без движенья —
стучат размеренно колёса —
её стальные отраженья.
Но продвиженье по России
всегда по кругу — тут уж все ли
дороги вы исколесили,
не все — не важно: карусели
вращают вас и нету края
забыться, озираясь дико.
Об этом помню, проезжая
всея (от Малой — до Великой)
А там столбы стоят на стрёме
(конвоем — никуда не деться)
да всё плывёт в дорожной дрёме
навязанное мне наследство.
Попутная Песня. Возвращение.
Тамбур. Попутчик с лицом главаря
секты безденежных и бесприютных.
Курит. Молчит. (Ни о чём говоря,
тоже молчат, но кивать поминутно
в такт собеседнику? Боже спаси!)
Курит, молчит — и спасибо на этом.
Лето вне поезда — там моросит
дождь. А внутри, у дверей туалета
очередь. Скоро сходить на перрон,
перья пригладить успеть. «Я за вам?»
«Да. Но за мной занимали» Погон
с крупной звездой прижимается к раме.
Дверь открывается. В тамбуре гость —
мой и попутчика. Пачка «Опала».
Мнёт сигарету. Мерцающий сквозь
пальцы огонь. Только этого мало.
Чиркает снова. Теперь прикурил.
Смотрит в окно. Я имею возможность
видеть майора, в отсутствии Сил
Вооружённых, в курилке дорожной.
Надоедает. Смотрю в потолок.
Ползает муха. Да нет, оказалось
это оса. Заползла в уголок
и замолчала (жужжала). Осталось
сорок минут. Подъезжаем. Теперь
пригород близкий. Знакомые с детства
станции. Ближе. Заёрзала дверь,
и прерывается наше соседство.
В душном вагоне погибнет оса.
Будет мальчишек арканить в СА
пришлый майор. И бродяжить бомжу…
Я наберу телефон и скажу:
«Здравствуй! Вот видишь, — приехал!»
