№8/1-2, 2011 - Поэзия

Игорь Джерри Курас

***

А если спросишь, расскажу о том,
как изучал я осени повадки.
Была мне ночь, раскрытая окном —
вся напоказ: бесстыдно, без оглядки;
вся на изгиб, как фолиант, как том
тяжёлой книги — вдоль длины закладки.
Я вызнал, разгадал её загадки.
Я понял клён: он призрак, он фантом —
он листья растерял, а ветки гладки.
Он там чернеет сломанным зонтом
и беспричинны на него нападки
дождя и ветра. Жаль его. При том
он на меня похож: играет в прятки
с самим собой, как будто всё в порядке.
А ночь ведь здесь, и вспорота окном;
и, как погост разрозненные грядки,
и в темноте их контур незнаком.
А эти строчки — для тебя закладки:
захочешь — разберёшься в них потом,
и всех страниц сама разгладишь складки.


***

Дождь деревенский не похож на городской:
он пахнет жухлостью – листвою и тоской,
на крышу вскочит, огорошит – и сойдёт:
на нет, на шепот, на потухший огород.

И ветер тоже не похож на городской:
он пахнет щепкою и мокрою доской.
Он дверью хлопает в застуженный сарай,
подол у ёлки задирает, негодяй.

Сыграй мне Шумана тоскливого. Сыграй
не просто музыку, а жалость через край.
Чтоб сжалось в жалости и к горлу подошло:
под шум дождя шарманщик Шуман хорошо.

Звук деревенский не похож на городской:
в носочках вязаных – он старичок сухой.
То ходит комнаткой, то сядет и вздремнёт,
то снова бродит – будто места не найдёт.

И дождь, и ветер отошли тихонько в лес;
а детский пальчик не находит фа-диез,
он заблудился, точно брошенный в лесу.
На чёрной клавише рисует полосу.

И кончик локона на острие плеча
танцует с нотками скрипичного ключа.


Мы в музее

Никогда не забуду, как Будду с тобою вдвоем рисовали —
не на рисовой плотной бумаге: на сгибе рекламной обложки.
Будда будто смеялся над нами, и палец холёный в ладошке
зажимал вожделенно, и жмурился на пьедестале.
Африканских богинь треугольные, острые, чёрные груди;
голова Иоанна в ногах танцовщицы беспутной на блюде;
и болит ипполитова грудь от копыт на груди Ипполита —
а вокруг Ипполита всё кровью полито, полито.
А ещё никогда не забуду я завтрак в стеклянной столовой:
за стенами прозрачными сад, где стесняются голые ветки;
каждый раз, когда кто-то входил, со стола улетали салфетки,
затихали, как бабочки, — взмах — и взлетали по новой.
И опять эти брошки, колечки, гребёнки, серёжки, застёжки
и сплетение тел (нет, смятение тел!) на картине Кокошки;
и застенчивый отдых (когда ты устала) в конце галереи —
ты устала, я знаю. Тебя я жалею, тебя я жалею.
И уж если я помню об этом — забуду ли сам, если верю:
всё могло быть уютно и просто. Могло быть. Но поздно исправить.
И тоскливо от этого так, что тоску не удастся разбавить
самым красным вином в самой чёрнофигурной кратере.


***

Бетховен. Рондо. Я ещё живой
и зелен мой дорожный указатель,
и добрая дорога предо мной,
и синий купол неба необъятен.
Бетховен. Рондо. Я ещё живой,
и грусть моя вчерашняя некстати
сегодня, потому что под рукой
мой верный руль, и мой маршрут понятен,
и путь приятен, и в душе покой.
Бетховен. Рондо. Я ещё живой —
дорога подымается и катит
под горку, где за плотною листвой
лишь горизонт, как общий знаменатель
того, что здесь — к тому, что за чертой.
Бетховен. Рондо. Я ещё живой.


***

И вот я заснул, убаюканный ливнем —
и спал, и приснилось, и было легко:
деревья висели над берегом дивным,
и воды прозрачны, и дно глубоко.
Безмолвные в озере плавали рыбы,
бесшумная с ними дружила вода —
и мне показалось: мы тоже могли бы
как рыбы, прижавшись, уплыть навсегда.
Прижавшись, как рыбы в одном водоёме,
где гулко всплывают деревьев плоды,
мы плыли спокойно — и в этом объёме
весь мир отражался, как в капле воды.
Проснувшись, пойму и увижу, что пусто,
и тускло, как за день до первого дня:
бессмысленно в комнату свесилась люстра
и смотрит глазницей пустой на меня.


***

Давай начнём замедленно, затакт.
Начнём легко — уже на первом вдохе
вдруг осознав: нам выпало за так
стократно больше тех, кому — по крохе
(довольствоваться, жадно сжав в горсти)
А нам: на вдохе, в четырёх ладонях
всё не сгрести, с собой не унести —
и не спешим, и нет для нас погони.
Давай начнём замедленно — тогда,
и время вдруг само пойдёт по кругу.
За временем потянется вода,
и мы, приговорённые друг к другу —
бесплотные, как тени на песке,
как мотыльки, осыпанные пудрой:
нам только день начертан на листке.
И будет день. И будет ночь. А утро?
И память не найдёт слова сказать —
как будто порастёт чертополохом.
Закат — на четырёх ладонях — спать
уляжется затакт вселенским вдохом.
И будет звук такой, как будто стих
вдруг пробудился в шепоте и стоне.
Нам перепало то, что не снести,
но мы одни — и нет для нас погони.


Бостонская элегия

"Подождите: Лермонтов, значит, мучитель.
Тютчеву — стрекозу;
с одышкою — Фет".
Лазарь Моисеевич — старый учитель
на скамейке с ворохом русских газет.
На скамейке в бостонском парке.
Над речкой
пахнут незнакомо чужие кусты.
Строго через мост — к остановке конечной
красные вагончики едут пусты.
Вдоль по небу ходят тяжёлые тучи,
отражаясь пятнами злыми в реке.
А старик бубнит на великом, могучем,
никому не нужном своём языке.


***

"Wenn die Soldaten
Durch die Stadt marschieren"

Марлен, Марлен! Отмеряно у тлена
мгновенье только. Серебрится пена:
воды не жаль, и веников не жаль.
И мыльная всплывает гигиена
на киноленте Лени Рифеншталь.
Там мальчики немецкие. Хрусталь
воды озёрной, и луга, и сено.
Вот, есть ещё плечо — и есть колено;
глаза пока глядят и смотрят вдаль.
А там, вдали — окопы и гангрена,
огонь, геенна; чернозём и сталь.
И никому не выбраться из плена.
Марлен, Марлен! К чему моя печаль?


***

Ты заметила? — воздух сегодня больной.
Моросит над осинами дождик дрянной,
в придорожной грязи суетится
бестолковая чёрная птица.
А над лесом, едва ли понятное нам,
шепчет небо надменно округлым холмам
настороженно важное что-то,
но вникать всё равно неохота.
Там, в недельной небритой щетине травы,
даже сбившись с пути не сложить головы,
даже если совсем постараться —
не забыться и не затеряться.
Чьё-то имя земное играет со мной,
подавая сигналы зелёной волной,
призывая, как длинная нота —
но вникать всё равно неохота.
И суровы осины, и дождь моросит,
и тяжёлое небо надменно висит,
и не может никак приютиться
бестолковая чёрная птица.


***

Какой-то полоумный звездочет
немыслимо растрёпанной вселенной
напутал всё, и вот ко мне течёт
то локоть твой, то локон, то колено.
Мне был твой лоб (прекрасен и округл)
явлён, как чудо, — и губами гладил.
Ты отвернулась — я прижался сзади:
держал в руках.
Не выпускал из рук.
Я был с тобой, как будто был всегда.
Как будто так замыслилось издревле:
и мы, грехом сроднённые во древе,
и змей, и плод. И смертная судьба.
Мы задохнулись, умерли. В садах
испуганные встрепенулись птицы.
Кружась, они боялись опуститься
туда, где мы.
Я здесь.
Иди сюда.
Иди ко мне, пока ещё шаги
сурово не приблизились, и посох
едва правей шагающей ноги
ещё не прорезает землю косо.
Иди, пока не взвилась борода
внезапно запрокинутая ветром.
Пока ещё не требуют ответа,
иди.
Иди ко мне.
Иди сюда.


Истечение времени

1

Истечение времени тенью в горячем песке —
или тем же песком, по стеклянному сгибу бегущим;
или медленным мёдом, застывшим уже в волоске
сладкой каплей жемчужной — тугой настороженной гущей.
Разве можно не слышать? И, разве, с грехом пополам,
не додумался ты — не постиг, изучив, как науку,
что не слышал, не слушал — не верил ни снам, ни словам?
Но какие слова рядом с этим растянутым звуком?

Этот звук бесконечен: то скрипкой звучит, то альтом,
то в басовом ключе на плече под смычком истекает.
Ты поднимешь глаза: "Ничего не бывает потом:
там — ни света, ни солнца, ни сна — и мгновение тает"
Ну, так дай же забыть то, что я не могу позабыть!
По стеклянному сгибу отмерь мне тугую микстуру!
Медной каплей растянута мёда тяжёлая нить.
Настороженным звуком расписана вся партитура.

Мой рассвет открывается медленно. Сходит со льда,
вызревает и падает солнце. За ним остальные.
Клёны строят ряды легионом суровых солдат
и несметной блестят чешуёй — истуканы стальные.
Никому не исчезнуть: ни тайно, ни в дерзком броске,
не исчезнуть никак: ни по плану, ни, вдруг — по наитью:
только каплей медовой на тонком висеть волоске —
на струне настороженной звуком растянутой нити.


2

Разноцветные камешки Дафнис кладёт пред собой.
Примеряется Хлоя к свирели под выпуклой ивой;
и козлищи, и а гницы — все возвратятся домой —
все затихнут: от кроткой овечки до самой бодливой.

Вплоть до самой блудливой — вернутся; на звук прибредут.
К тростнику пустотелому, к пальцам на трубке покатой.
Если время сверять по свирели, то можно и тут
жить легко, без оглядки, встречая густые закаты.

Можно жить без оглядки и медленно думать о том,
что отсутствие звуков всегда ожиданье свирели.
Что лохматые звёзды стадами на небе ночном —
тоже призваны кем-то. Вернулись домой. Присмирели.


***

Мы замолчим, а снег — без остановки.
В снегу свою добычу растеряв,
койоты воют, и, хвосты поджав,
уже ютятся в поисках ночёвки:
ни псы, ни волки — леса полукровки —
они, как мы. И каждый будет прав.

Их гонит ночь не выстрелом винтовки:
один из клёнов, надломив сустав
тяжёлого ствола, лежит, упав;
дымится снегом, точно для издёвки.
А, вслед за ним — разнузданный состав
ночного на Нью-Йорк свои речёвки,
стуча вдоль фонарей пустой парковки,
несёт в пучину — вечный батискаф;
списав по расписанью остановки.

Тут нет сестёр, а те, что есть — золовки.
Запомни: никого не оправдав,
тут и слова как будто из листовки;
здесь время — как смирительный рукав
в котором все движения неловки.
Мы замолчим. Но, даже замолчав,
продолжим говорить без остановки,
как снег идёт. И каждый будет прав.


Блюз

“Прощай, детка. Детка, прощай”
Майк Науменко


Прощай, детка. Детка, прощай.
Время пальто уходит. Приходит время плаща.
Все монархисты снега теперь анархисты дождя,
и такая дружба, что лучше была бы вражда.
Прощай, детка. Чао! Гудбай!
Я уже позвонил:
за тобой выезжает последний трамвай.
За тобой разбирают пути, и вернуться обратно нельзя.
Раздававший гвоздики в небе
любуется формой гвоздя.
Прощай, детка. Детка, прощай.
Есть только те, что пьют нашу кровь –
и те, с кем мы делим чай.
Где-то есть миллион остальных,
и миллион ещё.
Их никогда не считай, потому, что они не в счёт.
Вот и ты в их числе. Прощай,
детка. Детка, прощай.
Я черкну тебе пару строчек,
но лучше не отвечай.
Есть только те, у кого голова на плечах –
и те, кто рубит с плеча;
и ещё есть те, что смотрят на вещи с точки зренья меча.
Ты теперь где-то там:
твой трамвай коронован огнём.
Раздававший гвоздики в небе
царапает стену гвоздём.
И тебе не понять, сколько пальцем висок ни вращай.
Прощай, детка.
Детка, прощай.


***

Когда-нибудь, когда провизор бестолковый
уже не сможет мне лекарство истолочь,
верни обратно звуки улицы Садовой,
и дух еловый декабря, и снег, и ночь.
Тогда Апраксин весь растянется, как тесто:
когтистый, вцепится, раскроется во мне.
И, как в трамвае, будет радостно и тесно,
в моей бессмысленной садовой голове.



>>> все работы автора здесь!






О НАШИХ БУМАЖНЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие издания наших авторов вы можете заказать в пункте меню Бумажные книги

О НАШИХ ЭЛЕКТРОННЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие электронные издания
наших авторов вы можете бесплатно скачать в пункте меню «Эл.книги»

Наши партнеры:



      localRu - Новости израильских городов. Интервью с интересными людьми, политика, образование и культура, туризм. Израильская история человечества. Доска объявлений, досуг, гор. справка, адреса, телефоны. печатные издания, газеты.

     

      ѕоэтический альманах Ђ45-¤ параллельї

      

Hаши баннеры

Hаши друзья
Русские линки Германии Russian America Top. Рейтинг ресурсов Русской Америки. каталог сайтов на русском языке из Сша,Канады,Франции и других стран


  Международное сетевое литературно-культурологическое издание. Выходит с 2008 года    
© 2008-2012 "Зарубежные Задворки"