Три к носу и не порти борозды,
не бойся, верь, и постучатся в двери
три женщины – три боли, три беды,
три счастья, три любви и три потери.
Они тебя проводят к той реке,
в которой сны о вечности струятся,
и в ней – рука в руке, щека к щеке
с тобой в её теченье растворятся.
Три женщины, три жизни, три вины
тебя простят. Но сам себя простишь ли?
И двери скрипнут – не затворены,
как будто возвратятся те, что вышли.
***
За окном - то война, то разруха, То стихии небесной бои … Леонид Латынин
За окном начинается вечность
в суете ошалевших сует,
и снуёт между ними беспечность –
отражённый от вечности свет.
Стынет стрелка часов на вокзале,
курит в тамбуре сонный стрелец –
беспечальный кудесник печали,
невесёлый веселья гонец.
Стонут плечи под тяжестью свода,
прорезаются крылья из плеч,
и отходят небесные воды,
первым криком заходится речь.
За окном то разрухи, то войны,
круговерть или круговорот,
но перо летописца спокойно
слово к слову по букве кладёт.
И неспешно вершится движенье
от рожденья к рожденью, пока
мир глядится в своё отраженье,
словно в замысел Божий – строка.
***
Ноша своя – не чужая сума,
плечи не тянет. И дом не тюрьма.
Всё хорошо, чин по чину.
Мир потихоньку сходит с ума
в белого света пучину.
Слово слетает вслепую с листа.
Лето как лето да осень не та –
ранним присолена снегом.
И под ногой застывает верста
не совершённым побегом.
Что ни ворота – от них поворот.
Всё по усам, а иссохшийся рот
стонет в тоске по свирели,
и бесконечный длится исход
из безразмерной шинели.
Ветер колючий врастает в висок,
пoд ноги стелет тяжёлый песок,
потом набрякший и кровью.
Вечность, как высохший жёлтый листок,
память кладёт в изголовье.
***
Чёрная кошка перебежит воровато дорогу.
Белая цапля склонuтся над серебристой рекой.
Всё – как всегда, как водится. Маемся понемногу
дурью, любовью ... И время вздрагивает под рукой.
Всё будет так, как дoлжно, даже если – иначе.
Будем хотеть как лучше – получится как всегда.
Сами себя похороним и сами себя оплачем,
а ворох счетов не оплаченных – уже не наша беда.
На жёрдочке между датами птица Сирин зальётся,
и ей вместо Синей ответит синица, что билась в руке.
Взовьётся воронья стая. И в глубине колодца
будет метаться эхо, как мир в опустевшем зрачке.
Лето уходит в осень. Пора подводить итоги.
Сальдо и бульдо не сходятся, как не сходились всегда.
Рябина краснеет. Жёлтые звёзды на мокрой дороге.
Заброшенным нотным станом – голые проводa.
Влёт подстреленный вечер летит, на ветру дрожа, и
ложится в ладони времени и приникает к земле.
Год начинается с осени – с праздника урожая.
Паданцы дней под ногами. Хлеб и вино на столе.
***
Жизнь заварена, как чай.
Дней набухшие чаинки
чуть горчат и невзначай
cобираются в картинки.
Звякнет ложка о стекло.
Дрогнет времени лекало.
То, что было, то прошло.
То, что будет, не настало.
То, что есть, растворено,
будто сахар, без остатка
в чае, что остыл давно,
как старинная загадка.
Знаешь наизусть ответ.
Что с ним делать – непонятно.
Оседает в чае свет,
cловно солнечные пятна.
И становится она
всё короче и короче.
А за ней судьба темна.
К ночи дело.
Дело к ночи.
***
На питерских промозглых сквозняках,
где за прохожим крался в штатском страх
или прохожий крался мимо страха,
пытаясь ускользнуть от сглаза глаз,
в лопатки влипших, словно в диабаз
дождём с окна снесённая рубаха,
шатаюсь, натянув кепарь на нос
и задавая сам себе вопрос:
«Неужто всё на самом деле было?»
А сбоку голос говорит: «Дурак!
Ах, если б это было только так,
как знаешь ты ... И небо здесь – могила».
И просыпаюсь, Господи, в поту:
когда мы заступили за черту,
из-за которой не найти возврата,
где брат на брата, сам против себя,
где убиваешь, истово любя,
и где вина ни в чём не виновата?
А сверху голос: «Не кричи во сне».
И медный Пётр на бронзовом коне
везёт меня к Неве, и там с размаху
лицом пробью свинцовую волну
и уплыву к зиящему дну
башку без страха положить на плаху
и спать без снов до самого утра,
когда наступит на глаза вчера
и свистнет рак, и замолчит кукушка,
и колокол замечется в тиши,
витающей в четвёртом сне души,
что телу ещё верная подружка.
***
Не по нашей, брат, части,
не для наших утех
эти страсти-мордасти,
этот с вывихом смех
посреди беспредела
и пиров средь чумы.
Помнишь – дудочка пела,
свет рождался из тьмы,
перед ним расступалась
тишина, как трава,
и смертельная жалость
наполняла слова,
и в стаканах светилась
немудрёность вина,
как прощенье и милость
без конца и без дна?
Бездна тверди небесной.
Нежность тверди земной.
Луч полудня отвесный.
Дождик лёгкий грибной.
Рoсы легче озноба.
Сладкий Яблочный спас.
Злоба дневи.
А злоба
не для нас, не про нас.
***
Говорю: «Подожди!». «Подожди, – говорю –
не спеши, не оставь, не пора ещё».
Жмётся дождичком мелким июль к декабрю,
осень в марте – листвой догорающей.
Наливала с мениском, насыпала с лихвой
мне судьба. Столько напорастеряно,
утекло, промелькнуло кукушьей молвой.
И не мне обещает теперь она
бесконечную жизнь, словно ум дураку
и уму – от беды избавление,
и берёт не меня на фу-фу, на ку-ку,
на звезды умирающей тление.
«Подожди» – говорю. Говорю: «Не спеши».
День дымится на времени вертеле.
Тают искры неспешно в ладонях души.
А кому говорю – жизни, смерти ли?
***
Вернёшься в никуда, где ты бывал когда-то,
где время хвойно ластилoсь к рукам,
с ума сходили в сумраки закаты
и струйками стекали по щекам.
Вернёшься в никогда, что хоть и не бывало,
a ждёт тебя, как раньше мать ждалa,
как ждёт разлука в духоте вокзала
и звонаря – в ночu колокола.
Вернёшься наизусть, вслепую, по наитью,
уткнёшься носом в вечность, как щенок,
и старый ангел, как всегда в подпитье,
подвинется: «Зачем пришёл, сынок?»
И щёлкнет уголёк и в темноту отскочит.
Прикуришь от костра и скажешь: «За собой».
Нахохлится старик, как полинявший кочет,
и два смурных сурка присвистнут вразнобой.
Oткликнется в ночu проснувшаяся птица.
C небес, о тьму шурша, покатится звезда.
Желанье загадай, пускай ему не сбыться
нигде и никогда. Нигде и никогда.
***
С мира крыша съезжает, телами шурша.
Души тают в нездешнем бездоньи –
до озноба напьются из тайны ковша
и дождями вернутся в ладони.
И ладони к лицу поднося не спеша,
чтобы памяти терпкой напиться,
остановишься вдруг – и зайдётся душа,
глядя в полупрозрачные лица.
На Земле ставят Бога на кон кесарьки.
Богу – Богово. Кесарю – крови.
И на вышках маячат земные божки,
нахлобучив закаты по брови.
Дело наше табак. Но табак под рукой.
Закурив, долго смотришь на спичку –
догорает у пальцев. И приходит покой,
постепенно входящий в привычку.
Жизни формула – чёткою чернью скопской
на серебряной дедовской стопке:
счастье быть, оттенённое смертной тоской.
Остальное выносишь за скобки.
