№5/1, 2011 - 7 мая 2001 года, 10 лет назад, покончил с собой Борис Борисович Рыжий, русский поэт
Виктор Каган
«Я всех любил. Без дураков»: Борис Рыжий, 8.IX. 1974 – 7.V. 2001
«Всё стихи да стихи. А где же поэзия?» – воскликнул несколько лет назад литературный критик, афористично подводя итоги минувших и предсказывая тему будущих вызывающих иронию сетований-плачей «На смерть поэзии». В потоке ассоциаций на этот понравившийся мне афоризм неожиданно промелькнуло: «Я жил тут, пользуясь свободами на смерть, на осень и на слёзы», вернув меня в петербургскую осень 1997-го, когда, листая свежий выпуск «Звезды», я натолкнулся на новое для меня имя Бориса Рыжего.
Версификация сама по себе не поэзия и отнюдь не обязательно содержит в себе поэзию. В сугубо версификационном смысле многие сегодняшние авторы, в стихах которых поэзия едва ли ночевала, явно оставляют позади классиков. Поэзия использует версификацию как материал и технику, чтобы высказать себя и быть услышанной, узнаваемой, оставаясь несказуемой. Блеск правильной, идеальной версификации ей противопоказан, как художнику – идеальная симметрия. Разумеется, я заостряю соотношение версификации и поэзии, которые на самом деле не сражающиеся насмерть несовместимые противоположности, а полюса, создающие живую энергию того, что в широком смысле называется поэзией. Но заостряю лишь для того, чтобы подчеркнуть исчерпывающую достаточность слов «поэт» и «поэзия» по отношению к Борису Рыжему, для которого «простая, обычная» поэзия оставалась свободным неисчерпаемым пространством с открытыми горизонтами. Безусловная естественность пребывания Бориса в этом пространстве, ощущение мощи не успевшего развернуться и полностью реализоваться поэтического потенциала и защищают его отнюдь не гладенько- благообразную короткую жизнь от критиков, работающих в модных нынче жанрах, которые я называю «Компролит» и «В штанах у Музы».
Составленная по любезному предложению Евгении Жмурко небольшая подборка опубликованных стихотворений Бориса Рыжего 1993-2001 годов не претендует на минипанораму творчества поэта в целом – я лишь хочу поделиться с читателем идущим от стихов Бориса Рыжего ощущением того, как “В небесах музыка создавалась вечная – на смертные слова”.
Борис Рыжий
Завещание
В.С.
Договоримся так: когда умру,
ты крест поставишь над моей могилой.
Пусть внешне будет он как все кресты,
но мы, дружище, будем знать с тобою,
что это – просто роспись. Как в бумаге
безграмотный свой оставляет след,
хочу я крест оставить в этом мире.
Хочу я крест оставить. Не в ладах
я был с грамматикою жизни.
Прочёл судьбу, но ничего не понял.
К одним ударам только и привык,
к ударам, от которых, словно зубы,
выпадывают буквы изо рта.
И пахнут кровью.
***
Скрипач – с руками белоснежными,
когда расселись птицы страшные
на проводах, сыграл нам нежную
музыку – только нас не спрашивал.
В каком-то сквере, в шляпе фетровой –
широкополой, с чёрной ниточкой.
Всё что-то капало – от ветра ли –
с его ресницы, по привычке ли?
Пытались хлопать, но – туманныe –
от сердца рук не оторвали мы.
Разбитые – мы стали – странные,
а листья в сквере стали алыми.
Ах, если б звуки нас не тронули,
мы б – скрипачу – бумажки сунули.
- Едино – ноты ли, вороны ли,–
он повторял, – когда вы умерли.
* * *
Благодарю за всё. За тишину.
За свет звезды, что спорит с темнотою.
Благодарю за сына, за жену.
За музыку блатную за стеною.
За то благодарю, что скверный гость,
я всё-таки довольно сносно встречен.
И для плаща в прихожей вбили гвоздь.
И целый мир взвалили мне на плечи.
Благодарю за детские стихи.
Не за вниманье вовсе, за терпенье.
За осень. За ненастье. За грехи.
За неземное это сожаленье.
За бога и за ангелов его.
За то, что сердце верит, разум знает.
Благодарю за то, что ничего
подобного на свете не бывает.
За всё, за всё. За то, что не могу,
чужое горе помня, жить красиво.
Я перед жизнью в тягостном долгу.
И только смерть щедра и молчалива.
За всё, за всё. За мутную зарю.
За хлеб, за соль. Тепло родного крова.
За то, что я вас всех благодарю
за то, что вы не слышите ни слова.
***
Я уеду в какой-нибудь северный город,
закурю папиросу, на корточки сев,
буду ласковым другом случайно заколот,
надо мною раcплачется он, протрезвев.
Знаю я на Руси невеселое место,
где весёлые люди живут просто так,
попадать туда страшно, уехать – бесчестно,
спирт хлебать для души и молиться во мрак.
Там такие в тайге замурованы реки,
там такой открывается утром простор,
ходят местные бабы, и беглые зеки –
в третью степень возводят любой кругозор.
Ты меня отпусти, я живу еле-еле,
я ничей навсегда, иудей, психопат:
нету чёрного горя, и чёрные ели
мне надёжное чёрное горе сулят.
На смерть поэта
Я так люблю иронию мою.
И жизнь воспринимаю как удачу —
в надежде на забвенье, словно чачу,
её хотя и морщуся, но пью.
Я убивал, а вы играли в дум
до членов немощных изнеможенья.
И выдавало каждое движенье,
как заштампован ваш свободный ум.
А вы меня учили — это зал,
кулисы, зритель, прочие детали.
Вы жили, потому что вы играли.
Я жил, и лишь поэтому играл.
Вы там, на сцене, многое могли.
А я об стену бился лбом бесславным.
Но в чём-то самом нужном, самом главном
вы мне невероятно помогли.
Я, мнится, нечто новое привнес
в поэзию, когда, столкнувшись с вами,
воспользовался вашими словами.
Как бритвой, отвращения не без.
***
Мотивы, знакомые с детства,
про алое пламя зари,
про гибель, про цели и средства,
про Родину, чёрт побери.
Опять выползают на сушу,
маячат в трамвайном окне.
Спаси мою бедную душу
и память оставь обо мне.
Чтоб жили по вечному праву
все те, кто для жизни рождён,
вали меня навзничь в канаву,
омой моё сердце дождём.
Так зелено и бестолково,
но так хорошо, твою мать,
как будто последнее слово
мне сволочи дали сказать.
***
О чём молчат седые камни?
Зачем к молчанию глуха
земля? Их тяжесть так близка мне.
А что касается стиха —
в стихе всего важней молчанье, —
верны ли рифмы, не верны.
Что слово? Только ожиданье
красноречивой тишины.
Стих отличается от прозы
не только тем, что сир и мал.
Я утром ранним с камня слёзы
ладонью тёплой вытирал.
***
Начинается снег. И навстречу движению снега
поднимается вверх – допотопное слово – душа.
Всё – о жизни, поэзии и о судьбе человека
больше думать не надо, присядь, закури не спеша.
Закурю да на корточки эдаким уркой отпетым
я покуда живой, не нужна мне твоя болтовня.
А когда после смерти я стану прекрасным поэтом,
для эпиграфа вот тебе строчка к статье про меня:
Снег идёт и пройдёт, и наполнится небо огнями.
Пусть на горы Урала опустятся эти огни.
Я прошёл по касательной, но не вразрез с небесами,
в этой точке касания – песни и слёзы мои.
* * *
Надиктуй мне стихи о любви,
хоть немного душой покриви,
моё сердце холодное, злое
неожиданной строчкой взорви.
Расскажи мне простые слова,
чтобы кругом пошла голова.
В мокром парке башками седыми,
улыбаясь, качает братва.
Удивляются: сколь тебе лет?
Ты, братишка, в натуре поэт.
Это всё приключилось с тобою,
и цены твоей повести нет.
Улыбаюсь, уделав стакан
за удачу, и прячу в карман,
пожимаю рабочие руки,
уплываю, качаясь, в туман.
Расставляю все точки над “ё”:
мне в огне полыхать за враньё,
но в раю уготовано место
вам — за веру в призванье моё.
* * *
Ордена и аксельбанты
в красном бархате лежат,
и бухие музыканты
в трубы мятые трубят.
В трубы мятые трубили,
отставного хоронили
адмирала на заре,
все рыдали во дворе.
И на похороны эти
местный даун,
дурень Петя,
восхищённый и немой,
любовался сам не свой.
Он поднёс ладонь к виску.
Он кривил улыбкой губы.
Он смотрел на эти трубы,
слушал эту музыку ’ .
А когда он умер тоже,
не играло ни хрена,
тишина, помилуй, Боже,
плохо, если тишина.
Кабы был постарше я,
забашлял бы девкам в морге,
прикупил бы в Военторге
я военного шмотья.
Заплатил бы, попросил бы,
занял бы, уговорил
бы, с музоном бы решил бы,
Петю, бля, похоронил.
* * *
Не покидай меня, когда
горит полночная звезда,
когда на улице и в доме
всё хорошо, как никогда.
Ни для чего и ни зачем,
а просто так и между тем
оставь меня, когда мне больно,
уйди, оставь меня совсем.
Пусть опустеют небеса.
Пусть станут чёрными леса.
Пусть перед сном предельно страшно
мне будет закрывать глаза.
Пусть ангел смерти, как в кино,
то яду подольёт в вино,
то жизнь мою перетасует
и крести бросит на сукно.
А ты останься в стороне —
белей черёмухой в окне
и, не дотягиваясь, смейся,
протягивая руку мне.
***
И вроде не было войны,
но почему коробит имя
твоё в лучах такой весны,
когда глядишь в глаза жены
глазами дерзкими, живыми?
И вроде трубы не играли,
не обнимались, не рыдали,
не раздавали ордена,
протезы, звания, медали,
а жизнь, что жив, стыда полна.
***
Кейсу Верхейлу, с любовью
Где обрывается память, начинается старая фильма,
играет старая музыка какую-то дребедень.
Дождь прошел в парке отдыха, и не передать, как сильно
благоухает сирень в этот весенний день.
Сесть на трамвай 10-й, выйти, пройти под аркой
сталинской: всё как было, было давным-давно.
Здесь меня брали за руку, тут поднимали на руки,
в открытом кинотеатре показывали кино.
Про те же самые чувства показывало искусство,
про этот самый парк отдыха, про мальчика на руках.
И бесконечность прошлого, высвеченного тускло,
очень мешает грядущему обрести размах.
От ностальгии или сдуру и спьяну можно
подняться превыше сосен, до самого неба на
колесе обозренья, но понять невозможно:
то ли войны ещё не было, то ли была война.
Всё в черно-белом цвете, ходят с мамами дети,
плохой репродуктор что-то победоносно поет.
Как долго я жил на свете, как переносил все эти
сердцебиенья, слезы, и даже наоборот.
* * *
В России расстаются навсегда.
В России друг от друга города
столь далеки,
что вздрагиваю я, шепнув "прощай".
Рукой своей касаюсь невзначай
её руки.
Длиною в жизнь любая из дорог.
Скажите, что такое русский бог?
"Конечно, я
приеду". Не приеду никогда.
В России расстаются навсегда.
"Душа моя,
приеду". Через сотни лет вернусь.
Какая малость, милость, что за грусть -
мы насовсем
прощаемся. "Дай капельку сотру".
Да, не приеду. Видимо, умру
скорее, чем.
В России расстаются навсегда.
Ещё один подкинь кусочек льда
в холодный стих…
И поезда уходят под откос…
И самолёты, долетев до звёзд,
сгорают в них.
* * *
Давай, стучи, моя машинка,
неси, подруга, всякий вздор,
о нашем прошлом без запинки,
не умолкая, тараторь.
Рассказывай, моя подруга,
тебе, наверно, сотня лет,
прошла через какие руки,
чей украшала кабинет?
Торговца, сыщика, чекиста -
ведь очень даже может быть,
отнюдь не всё с тобою чисто
и этих пятен не отмыть.
Покуда литеры стучали,
каретка сонная плыла,
в полупустом полуподвале
вершились тёмные дела.
Тень на стене чернее сажи
росла и, уменьшаясь вновь,
не перешагивала даже
через запекшуюся кровь.
И шла по мраморному маршу
под освещеньем в тыщу ватт
заплаканная секретарша,
ломая горький шоколад.
* * *
Так просидишь у вас весь вечер,
а за окошко глянешь — ночь.
Ну что ж, друзья мои, до встречи,
пора идти отсюда прочь.
И два часа пешком до центра.
И выключены фонари.
А нет с собою документа,
так хоть ты что им говори.
Но с кем бы я ни повстречался,
какая бы со мной беда,
я не кричал и не стучался
в чужие двери никогда.
Зачем — сказали б — смерть принёс ты,
накапал кровью на ковры…
И надо мной мерцали звезды,
летели годы и миры.
***
Ходил-бродил по свалке нищий
и штуки-дрюки собирал —
разрыл клюкою пепелище,
чужие крылья отыскал.
Теперь лети. Лети, бедняга.
Лети, не бойся ничего.
Там, негодяй, дурак, бродяга,
ты будешь ангелом Его.
Но оправданье было веским,
он прошептал в ответ: “Заметь,
мне на земле проститься не с кем,
чтоб в небо белое лететь”.
* * *
О чем молчат седые камни?
Зачем к молчанию глуха
земля? Их тяжесть так близка мне.
А что касается стиха —
в стихе всего важней молчанье, —
верны ли рифмы, не верны.
Что слово? Только ожиданье
красноречивой тишины.
Стих отличается от прозы
не только тем, что сир и мал.
Я утром ранним с камня слёзы
ладонью теплой вытирал.
* * *
Над домами, домами, домами
голубые висят облака —
вот они и останутся с нами
на века, на века, на века.
Только пар, только белое в синем
над громадами каменных плит…
никогда никуда мы не сгинем,
Мы прочней и нежней, чем гранит.
Пусть разрушатся наши скорлупы,
геометрия жизни земной —
оглянись, поцелуй меня в губы,
дай мне руку, останься со мной.
А когда мы друг друга покинем,
ты на крыльях своих унеси
только пар, только белое в синем,
голубое и белое в си…
* * *
Включили новое кино,
и началась иная пьянка.
Но всё равно, но всё равно
то там, то здесь звучит «Таганка».
Что Ариосто или Дант!
Я человек того покроя,
я твой навеки арестант,
и все такое, все такое.
Дом поэта
...От тех, кто умер, остаётся
совсем немного, ничего.
Хотя, откуда что берётся:
снег, звёзды, улица. Его
любили? Может, и любили.
Ценили? К сожаленью, нет.
Но к дню рождения просили
писать стихи. Он был поэт.
А как же звёзды? Разве звёзды?
Звезды’? Конечно же, звезды’!
Когда сложить всё это, просто
получим сгусток пустоты.
Но ты подумай, дом поэта.
Снег, звёзды, очертанья крыш —
он из окошка видел это,
когда стоял, где ты стоишь.
Памяти Бориса Рыжего*
1.
В дом заходя, где нет ни стен, ни крыши –
один шесток для грустного сверчка
да звёзды в тишине, – споткнувшись на пороге,
хозяев окликаешь, но ни звука тебе в ответ.
Печаль колышется, как на окошке штора.
Сверчок, ночной росы набравши в рот,
молчит. Лишь бродят неприкаянные тени
растаявших теней коротких лет.
Протянешь руку – тень её пропустит
сквозь бестелесность тела, будто нож
по рукоять – в распахнутое горло,
и пальцами упрёшься в яркий свет,
строкой стиха плеснёшь на боль ожога,
прильнёшь к шестку спины тугой струной,
раскинешь рук томящиеся крылья
и отразишься в темноте прозрачной
звенящим на семи стихах крестом.
2.
Тот с крестом, да безбожник.
Этот свят без креста,
как счастливый острожник,
как небес чистота.
Жизни боль неземная –
от неё не уйти,
разве только благая
встанет Cмерть на пути,
словно Летнего сада
белый мрамор весной
за решеткой ограды
повстречался с Невой –
– и не наговориться,
и темнеет слюда,
и возносятся лица,
что слизнула вода.
3.
Спасибо за ... За всё благодарю –
за малое, великое и просто
за привкус жизни в вечере погоста,
за привкус смерти, вылитый в зарю,
за свет любви в растерянном грехе,
за тень греха в любви высокой муке,
за встречу с жизнью в алтаре разлуки.
...Осколок льда качается в стихе.
4.
А жизни больше, может быть, на дне,
где истина растворена в вине
и на просвет стакана не видна,
как миру моя смертная вина
за эту жизнь с её глухой тоской
и домовинной струганной доской
в конце, и неизбежностью конца,
записанной на бересте лица,
и где без экивоков говорит
распивший с нами на троих Аид
о жизни, о любви, о Боговой душе,
ко мне щекой прильнувшем малыше –
он на меня восторженно глядит,
и я его люблю, он мне простит,
какого был, такого и любя,
что я его оставил без себя.
5.
Не торопись, постой.
А в судьи призови
поэзию – настой
на смерти и любви.
Кому тебя судить?
Она одна – судья.
Натянутая нить,
две чаши бытия.
Любовь глядит в глаза,
воркует ни о чём.
А шёпот Смерти – за
расправленным плечом.
И жизнь летит строкой,
и миг вмещает век,
и тает под рукой
дыхание, как снег.
6.
Во время, что наутро – oно,
он уже небо обнимал.
Не знаю, знал ли он Вийона,
но, если и не знал, то знал.
Метафора на землю встала
и красно слово ни при чём.
Поэт, как строчка нагадала,
от жажды умер над ручьём.
7.
Чёрной бабочкой – к шее петля.
Дух отбросил ненужное тело:
духу – вечность, а телу – земля.
Время треснуло. Жизнь отлетела.
Дождь по карнизу – майская гроза
смывает накипь с дымного Урала.
Таращатся в окно берёз глаза,
а листьев губы шепчут: «Мало, мало...»
Белой бабочкой вьётся душа
над оборванной трещиной строчкой
словно облаки слов вороша,
чтобы строчка закончилась точкой.
Посмертных книг живые голоса.
Он сделал всё, что жизнь ему сказала.
Ушла душа в небесные леса.
И всё-таки, как мало ... мало ... мало ...
8.
Жизнь в смерти – превращенья божество
из смерти в жизнь. Чем дальше, тем нежнее.
и воздуха глоток – как воровство
у тех, кому он может быть нужнее.
9.
На каких-то полшaга,
полшагa, полшажка
задержался бродяга
поглядеть вполглазка
на всё то, что казалось
и что яви явней,
что от жизни осталось,
что осталось за ней.
И вздохнул виновато
сквозняком из зрачков:
«Я любил вас, ребята.
Всех. И без дураков».
