Когда-то давно, еще в той жизни, в Ленинграде, Вера Николаевна, ведущая Большого зала филармонии, оговорилась на сцене: «Композитор Дюбюк. Птючка». Два этих слова, пока Дина занималась утренним туалетом, крутились в голове, раздражали своей прилипчивостью. С растущим чувством досады, впервые за много дней, рассматривала себя в зеркале: «марщатая», как говорила дворничиха их ленинградского двора, дряблая шея, от многолетнего применения стероидов кожа на исхудившихся ногах как папиросная бумага, в темных пятнах, в рубцах, чужие, потухшие глаза, нос клювиком, а руки! — не пальцы, скрюченные подагрой курьи лапы. Господи, думала, во что я превратилась! В висках стучало: «птючка... птючка». Пригладила щеткой пучок жестких седых волос, порылась в шкафу — что бы надеть? — надо выглядеть прилично, вдруг кто-нибудь заглянет.
Последний месяц перед кончиной Левы жила в постоянном напряжении — вызовы скорой, врачи, госпиталя — казалось, что-то упустила, просмотрела. К постоянному страху за него примешивалось чувство вины, что не всегда была терпелива. Бывало, все в нем раздражало, хотелось отвязаться, бежать куда-то, была груба, несдержанна, и только почувствовав, как он унижен, гасила свой порыв. Потом старалась об этом не вспоминать.
Жизнь во второй раз подвела ее к критической черте, переступив которую теряешь голову, не понимаешь, как жить дальше. Видно, судьбой ей предопределено платить двойную цену за те давно умчавшиеся послевоенные годы безоблачного счастья в любимом городе с любимым мужем. Генрих в последние годы тоже постоянно по больницам — инфаркты, две клинические смерти. Месяцами не отходила от его постели, оберегала, как могла, боялась потерять. Не удержала. Когда обрушилось, Лева оказался рядом. Не мешкал, признавался в преданности, в давней к ней любви, клялся, что будет ей поддержкой до конца, что их теперь объединяет общность судеб — за месяц до случившегося похоронил жену. Звал ехать с ним в Америку — у них с Переллой были оформлены все документы. Красиво говорил... и ни слова о своих болезнях... О том, что после десятилетней ссылки, попавший туда под общую метлу, вернулся почти глухим, что после операции по поводу рака прямой кишки жил с дыркой в животе... Что уж теперь об этом.
— Уедем, — уговаривал, — там успокоишься, ничто не будет напоминать о прошлом. — Капля за каплей, день за днем вливал в нее надежду. — Начнем новую жизнь в свободной великой стране...
И это в его-то годы... без языка... Какая была дура! Будто можно выжать себя как губку.
Оставшись теперь одна, все чаще возвращалась в прошлое, освежая в памяти, как давно прочитанную книгу, теперь казалось так быстро пролетевшую свою жизнь. Замечала, как одни события стираются в деталях, другие же, наоборот, обретают новые оттенки, постепенно выстраиваются, как в пьесе, в законченные сцены, отчего уже переставала понимать, было ли это с ней, привиделось ли во сне или вплелось из книг, чтение которых давно стало любимым ее занятием.
Вот Генрих, пока она готовит завтрак, начинает свой день за белым роялем… сонатой Бетховена. Соседи знают: звучит музыка — значит с Генрихом все в порядке... Вот она сама в оркестре у рояля... Сама?.. Ну, почему бы и нет? Тогда, ведь, после войны было совсем легко поступить и закончить консерваторию... И пусть американцы не кичатся своим образованием. Если б не война, могла бы быть и солисткой. Выходила бы на сцену в шикарном платье со шлейфом... Зал бы замирал в ожидании... Наша королева. Королева!.. На сцену летят цветы...
Иногда казалось, если удастся все это связать, проследить, как бы пройти весь путь сначала — в перспективе может открыться какой-то новый смысл существования.
Совсем немного осталось в памяти из детских лет. В гостиной с шестью большими окнами стоял рояль, огромный квадратный стол, кровать красного дерева — «Динкина кровать». На ней она родилась. Бабушка уже умерла тогда, а дедушка, земский врач, еще практиковал, и мама решила, что поедет рожать только к нему. Шесть лет спустя она привезла ее к нему на все лето. В доме жила еще тетя с тремя детьми, вернувшаяся из-за границы и державшая в Могилеве магазин шляп «Моды Парижа».
Дедушка был строг с детьми, но разве удержишь? Мишке, самому шустрому из них, доставалось больше других. Придумывал все новые проказы. То залезет в кладовку, где бочки с разными соленьями, а на веревке — накрахмаленный дедушкин халат, нарочно испачкает его или засунет в карман соленый огурец. А то, когда никто не видит, заманит их в комнату, где дедушка принимал больных и куда детям вход был строго запрещен, нахлобучит на голову белую шапку и слушает деревянной трубкой им животы. Или заберется как кот на шкаф, в котором хранилась серебряная пасхальная посуда, и из большой накрытой полотенцем миски таскает сладкие ватрушки. Прямо там и ест — дверцы шкафа всегда были липкими от варенья.
Больше всего дети не любили пятницы. Их поднимали с утра пораньше, заставляли нести опорожнять свои горшки в самый угол двора, где отхожее место буйно заросло огромными лопухами. Динка как-то спросила: «Деда, зачем там растут такие большие царапучие лопухи?» Он ответил вполне серьезно: «На вашей моче растут лопухи, а не розы, потому что вы непослушны, ленитесь, не занимаетесь музыкой, не учитесь читать». Баба Настя, приходившая каждую пятницу делать генеральную уборку, проверив, как они вымыли горшки, тащила всех в банную пристройку возле кладовки. Искупав каждого в деревянном корыте и забросив обратно в кровати, чтобы не путались под ногами, раздевалась чуть ли не догола и мыла крашеные дощатые полы, скоблила большим ножом кухонные столы — один для разделки мяса, другой — для рыбы, еще молочный и для теста. Вставать всем разрешалось, когда тетя с корзиной, доверху наполненной всякой снедью, возвращалась с рынка и начинала готовить праздничный ужин. Как щенки крутились у ее ног, когда она доставала из печи широкий противень с горячими ватрушками. Если дедушка не видел, всем доставалось по одной. Тот любил порядок.
На Пасху в доме меняли все занавеси. Старые — складывали в мешки и выставляли на крыльцо. Стелили новую скатерть, доставали из шкафа серебряную посуду. Когда дедушка был в настроении, садился к роялю и заставлял всех петь. Тут уже не возражай, демонстрируй все свое старание.
Ей часто снится этот дом с высоким, потемневшим от дождей деревянным крыльцом, тяжелыми воротами во двор, с медной табличкой на двери «Доктор Вайнштейн». Будто на улице зима, и она, уцепившись замерзшими руками за край окна, заглядывает внутрь. Стол придвинут почти вплотную к изразцам печи. Там, внизу слева, самое теплое место, и Мишка прижался к нему спиной. За столом мама, папа, тетя Елена. Дедушка читает перед едой молитву — видно только край широкой черной бороды. Ей хочется к ним, туда, стучит в замерзшее стекло, зовет, но они не слышат...
Дедушка вскоре умер, а тетя-красавица, как это ни странно, после Парижа влюбилась в простого кузнеца, пережила войну, после эвакуации вернулась в Могилев и тихо дожила свой век.
Другого деда, по линии отца, почти не помнила. Несколько раз, в самом раннем детстве, жила в его доме, когда родители уезжали в Кисловодск. Знала от мамы: был из простых, нажил богатство, сплавляя лес. На свои деньги построил в городе синагогу. Когда открывал, в каждый угол бросил по золотому. Еще, что был охоч до бабьей юбки. Всех своих жен брал из одной семьи. Трех пережил и в девяносто женился на самой младшей из сестер. Поехал к сыну в Ленинград. Сразу спросил: «Где у тебя тут баня?» Попарился, выпил бутылку водки и пошел искать по магазинам новой жене зеленую кофту…
После утренней прогулки, в последнее время только до скамейки-качалки во дворе, они читали. Дина — что-то из новых присланных ей книг. Лева, по старой привычке лектора-международника, — газеты: самое интересное громко вслух, отвлекая, мешая ей погружаться в музыку слов.
Слова. Слова. Сейчас бы слушала любую болтовню. Позвонил бы хоть кто-нибудь! Не знают, как это страшно остаться здесь одной.
Еще недавно устраивала у себя большие застолья. В апартамент на шестом этаже набивалось человек по двадцать — русские, американцы. Кто-то играл на гитаре. К приему гостей готовилась серьезно и задолго. Подбирала меню, к каждому блюду придумывала особую приправу, салаты — по своему рецепту, что-то неожиданное на десерт. Хотелось чем-то удивить, порадовать. Весь вечер на ногах. Подать — принять. «Спасибо, я сама». Волновалась: не подгорят ли блинчики, не пересушится ли в духовке мясо. Еще успевала на своем ломаном английском направлять застолье в общее русло. Чувствовала неловкость, и даже стыдно было, когда из-за стола, как на трибуну, поднимался Лева со своим традиционным тостом:
— Попрошу внимания, друзья... — не мучился в подборе слов. — Предлагаю выпить за процветание великой Америки, давшей нам новое рождение.
— Браво, Лева, браво!
— Мы теперь с Диночкой американцы, и я горжусь нашей страной.
Словно призывал всех сидящих за столом в свидетели, какой он правильный. Видно, ссылка его сломала. Она жалела его, старалась оправдать.
— Позвольте... позвольте продолжить... Хочу объединить два тоста... Диночка, ты осветила мою жизнь, ты послана мне богом, к тебе, вот уже много лет, моя неимоверная любовь. Каждый день я вновь и вновь хочу жениться только на тебе, самой красивой, заботливой, веселой. Оставайся такой на многие годы как неиссякаемый источник жизни и благополучия.
— Виват! Лэхаим!
Словно раздевал при всех, выставлял напоказ. Когда гости расходились, это неуклюжее признание в любви, так уже сложилось, имело продолжение. Стоял перед ней на коленях, целовал ей руки, и она, испытывая странное чувство наслаждения от его унижения, растягивала этот момент, прежде чем закрыться в своей комнате. Потом всегда корила себя за то, что заставляла его страдать, становилась предупредительна, усердна. Понимала, что никогда не сможет сломить внутреннее сопротивление, возникающее при одной только мысли, что он может лежать с ней рядом в одной постели.
На телефонном столике фотография в черной рамке, открытка:
«Дорогой Левушка! Поздравляю тебя со славным юбилеем — возрастом мудрости и всепрощения. Наша осень еще полна звуков музыки жизни. Цени каждую минуту, отпущенную нам Господом. Я приложу все силы, чтобы ты был здоров и счастлив...»
Слова. Слова.
После убийства Кирова начались репрессии. Первым из их дома забрали председателя Ленсовета Кадацкого. Потом, чуть ли не каждую ночь, кого-то увозили. В их подъезде оставили только семью доктора Чернова. Отца арестовали «без права переписки» в Кронштадте, где он жил и работал и куда они с мамой часто приезжали. Через несколько дней позвонил кто-то из папиных друзей: «Рая, немедленно бери детей и уезжай как можно дальше!» Схватила, что могла, побежала на Витебский вокзал. В Могилеве, куда они часто приезжали с отцом («О, это Менделя сын приехал!»), первый, кто им встретился на перроне, был начальник НКВД. Сделал вид, что их не знает. Когда добрались до своих, маму всю трясло, слова не могла сказать — боялась, что он ее выдаст, и всех их арестуют. Так и жила потом все годы с этим страхом, пряталась от людей, боялась устроиться на работу.
Динка закончила рабфак, решила вернуться в Ленинград поступать в институт, в какой — еще не знала. Мама плакала, старалась удержать, но уговоры не помогали. Стала собираться.
— Пойдешь к тетке Рахиле. Она должна принять.
В голодные годы брали ее детей в Кронштадт на дачу. Отец отдавал морской паек.
Среди ночи, пройдя полгорода пешком, Динка позвонила в дверь. Бледная как полотно Рахиль открыла не сразу.
— Динка?! Откуда ты взялась? — хрипло спросила.
— Вот... к вам приехала...
Под спутанными со сна седыми космами мутные глаза налились кровью. Загородила дверь рукой.
— Ишь, что придумали!.. Не понимаешь, чем это нам грозит? Мои дети коммунисты. Настоящие. А вы все теперь враги народа... Ищи другое место, пока никто тебя не видел.
Села на чемодан, прислушиваясь к голосам за захлопнувшейся дверью, — может, еще откроют? Вспомнила адрес папиного брата. Снова пешком через весь город. Добралась уже под утро. На стук все выскочили в коридор: дядя Володя, его жена, старенькая бабушка. Переполошились.
— Динуля, что случилось?
— Вот, приехала учиться в институте. Мама запретила к вам приходить, но тетка Рахиля меня не приняла, сказала, что я враг народа.
Дядя обнял за плечи:
— Ничего, родная, мы что-нибудь придумаем.
Впервые видела, как мужчина плачет. Наутро, помня строгий наказ матери не светиться у дяди, разыскала в общежитии Педагогического двоюродную сестру Асю. Закипятили огромный чайник, грызли сушки, до ночи гуляли по городу, не могли наговориться. Дядя, профессор Химико-технологического института, помог ей поступить, просил только нигде не проговориться, что они в родстве. А через две недели арестовали его и всю семью, и она до сих пор не знает, был ли причиной этому ее ночной визит.
Голодную, но веселую студенческую жизнь внезапно оборвала война. Выдали военные билеты, отправили на Ленинградский фронт в передвижной полевой госпиталь.
— Ты с ними помягче, — просил начальник старшину Никифора, посылая его принимать в свое хозяйство медицинский взвод из студенток первого и второго курсов, — еще совсем зеленые.
Тот, когда увидел, чуть не плакал.
— Ой, бабы... девки... девчата... — качал седой головой, — шо ж это Гитлер-гад наделал? Шо ж я с вами? — посмотрел на Динку. — Как я вас амбундирую? У тебя вообще ног нету.
Принес кирзовые сапоги. На ее тридцать третий нашлась одна пара сороковых. Дал две пары портянок, научил «мотать». Сразу натерла кровавые мозоли.
Утром собрал всех на политзанятие.
— Фашистский немецкий зверь напал на нас внезападно, — готовился заранее, — но мы не из трусов...
— Из панталон, — пискнула Динка.
— Мы с вами эту заразу победем и наше красное знамя в самое сердце той Гидре водрузем!
Девчонки хихикали, сбивали с мысли:
— А где она, эта Гидра?
— В самом Берлине.
— В этих сапогах туда не дойдем.
Кто-то спросил:
— А у кого дни, можно на больничку?
— Отставить смех! Я, хоть и не шибко грамотный, понимаю: дни — это, когда у сучки течка. Не я, немец виноват, что девок в армию берут, но вы еще молодые и должны помнить, что все мужики здесь проходящие. Вам надо себя соблюдать для нашей победы... Если не успеем покончить с Гидрой до зимы, там привезли теплые вафельные кальсоны... пошейте себе... как это... на сиськи... у нас в деревне бабы таких не носют.
Потом было уже не до веселья. Раненых привозили как дрова на грузовиках. Бинтов не хватало — отмачивали в лизоле, сушили. Сутками на ногах. Уставали так, что усыпали на ходу. Не понимали уже, где ночь, где день. Девчонки не жаловались, поддерживали друг друга.
Как-то, уже зимой, спустилась к реке за водой. Прорубь замерзла, никак не могла пробить. Прыгнула на лед — он и провалился. Кричала, звала на помощь. Спасли солдаты, отнесли в госпиталь. Растирали спиртом, отпаивали горячим чаем, но к ночи уже вся горела. С острым воспалением почечных лоханок отправили в тыл. Там немного подлечили и снова — на переводной пункт.
— Химичка? — обрадовались. — Там эшелоны с продовольствием пришли. Будешь проверять.
Прокалывала штырем мешки с крупой, брала пробы, варила каши — подкармливала несчастных солдатиков — кто после ранений, кто после болезни. Всегда крутились возле нее.
И снова — на распределитель. Ждали открытия восточного фронта.
— Немецкий знаешь?
— Знаю.
Отчаянно врала. Три слова — в школе, десять — в институте. Откомандировали в седьмой отдел политуправления: «Работа среди населения и войск противника». Тут только осознала, куда вскочила. Станут проверять. Откроется, что из семьи врага народа — могут и под трибунал. Но не раскрылось — везучая была. В Комсомольске на Амуре прошла курсы подготовки лейтенантов. Сержантские нашивки сменила на офицерские погоны, кирзачи — на хромовые сапоги. Но страх до последнего дня войны сидел в ней как заноза.
Из пережитого в те годы помнится эпизод, когда летели на «Дугласе» из Хабаровска в Пхеньян. В самолете — только она и несколько солдат. Всем приказали надеть парашюты, проинструктировали, за что дергать, как считать. Солдаты ругались: «Такую унесет к япошкам — хрен потом найдешь». Думала, шутят. Когда толкнули в открывшуюся дверь, от страха, видно, отключилась. Опомнилась только на земле. Ее волочило по мягкой пахоте, кто-то из ребят спешил на помощь. Невдалеке за лесом поднималось черное облако дыма.
Парашют забрала с собой — память на всю жизнь. Шелк замечательный. Мама потом по кусочку отрезала, шила девочкам для школы белые передники.
Вспомнился еще случай. Везла в Пхеньян какие-то бумаги. В аэропорту встретил кореец на машине. Немного понимал по-русски. Ехали долго. По обочинам сидели женщины прямо на земле, продавали клубнику, разные ягоды. Водитель часто останавливался, покупал, приносил ей, смотрел, как она ест, вздыхал. Уже въехали в город. Он говорит:
— Ты мала-мала подожди.
Нырнул в какую-то дверь. Ждет, ждет — его все нет. Полчаса, час прошел. Что могло случиться? Подошел русский патруль.
— Где водитель?
— Вот в эту дверь вошел.
Смеются:
— Это же бардак!
А тут и он. Довольный.
— Мала-мала ждала?.. Будем ехать бистро.
У них там с этим просто. Гуляет с женой, с детьми, приспичило — может отлучиться. Как в туалет сходить.
Хабаровск. Конец войны. Все высыпали на улицу. Целовались, плакали, смеялись, как сумасшедшие палили из пистолетов. Как только друг друга не перестреляли.
На вокзале не протолкнуться — все хотят уехать. Даже с билетами к вагонам не пробиться, а у нее чемодан, тюк с парашютом. Мигнула солдатику: «Выручай». Подхватил на руки, поднял как ребенка над головами. «Дорогу лейтенанту!» — врезался в толпу.
В узком проходе вагона — чемоданы, сумки до самых окон. В первом купе пьяный полковник закрылся с бабой — грозит всем пистолетом. Свободное местечко только возле туалета. Так и промучилась все десять суток.
В Москве — та же картина. Вокзал как разворошенный муравейник. Бросила вещи возле сидевшей прямо на полу бабки с ребенком.
— Я только в кассу. Посмотрите?
— Куда едешь? — спросила.
— В Ленинград.
Покачала головой:
— Кто тебя так пропустит? Тут по три дня сидят. Задавят.
У Динки черные круги под глазами. Свалилась бы рядом и спала, спала. Бабка протянула ей подушку.
— Бери, спрячь под шинель, шоб крепко выпирало.
Подошла к кассе, спросила:
— Это на Ленинград?
Задние заволновались:
— Конечно, одни воевали, а другие блядовали. Вон какое пузо нагуляла.
Кто-то из мужиков вступился:
— Девка беременная. Родит тут еще у нас.
Молча стояла, ждала и вдруг подумала: а ведь и вправду могло случиться, тогда должна сейчас заплакать. Слезы потекли ручьем.
— Да пропустите вы ее!
Уже держа билет в руке, сказала себе: «Динка, да ты артистка! Как хорошо сыграла».
Страх быть разоблаченной, живший в ней все эти годы, — дочь врага народа! — вдруг отступил. Любимый город открыл ей свои объятия. Живи! На улице морозный январь, а в душе весенний птичий пересвист. Озорно и весело. И кажется — все может, все легко и просто. До лета где-то поработает, а там восстановится в институте, попробует себя, если возьмут, в театре или в кино.
Перебрала привезенные наряды, но что-то подсказывало: придержи. Надела военную форму, шинель. Не удержалась. Вместо сапог — лаковые туфельки на высоком каблуке. Сразу выигрывала в росте!
На филармоническом щите — скромные афиши. Чем черт не шутит, подумала. Зашла.
— Вы к Пономареву? — спросила секретарь в приемной.
— Здрасте. У вас есть работа?
— Какая?
— Любая.
— Вы музыкант?
— Какое-то касательство имею. До войны училась на фортепьяно.
— Сейчас спрошу. — Открыла дверь. — Афанасий Васильевич, к нам подкрепление.
— О-о! Старший лейтенант! Чему обучены?
— Владею автоматом, пистолетом.
— Здесь, к счастью, не воюют. Играете на чем-то?
— Немного... Но я способная. Согласна на любую работу.
Посмотрел на ее туфельки, улыбнулся.
— Поднимитесь этажом выше в концертное бюро. Может, там вам что-нибудь найдут.
Двери без табличек. Спросила у кого-то. «Тебе туда. К Пизмантер». Видно пошутил. Артисты! Вошла.
— Где тут товарищ Пиз... Пиз... — Вылетело из головы. — Пиз...
— ...дерман, — кто-то из сидящих за столами подсказывает.
— ... товарищ Пиздерман. Мне посоветовали обратиться к нему по поводу трудоустройства.
Маленькая женщина в самом углу подняла голову, щурясь, посмотрела на нее через толстые линзы очков.
— Молодой человек, мне кажется, вы ошиблись дверью. Здесь не военкомат. Здесь культурное музыкальное учреждение.
С легкой динкиной руки эта кличка так и приклеилась к ней потом. И хотя Пизмантер была лучшая из музыкальных редакторов, помнившая наизусть до последней ноты почти все оркестровые партитуры, над ней всегда подсмеивались. Не удивительно. Могла, например, себе позволить на репетиции Мравинского где-то в паузе выбраться на сцену и ткнуть пальцем в партитуру: «Женя, оркестр играет хорошо, но в этом месте ты навалял».
Динка добилась своего. Неделю проработала «стукачкой» — билеты штамповала. Потом перевели в диспетчерскую секретарем. Звонила артистам, передавала, где и когда им выступать. Уже зарплата сорок рублей и продовольственные карточки. Жизнь превращалась в праздник.
Концертов было много, бригады — нарасхват. По клубам, на фабриках, заводах, прямо в перерыве. Народ изголодался. Несколько раз вместо кого-то приходилось вести программу. К каждому такому выходу готовилась как к главной роли: выучивала текст на память, чтобы ни одной заминки, доставала из чемодана лучшее платье, даже в том, как двигаться по сцене, искала особый стиль. Хотела выглядеть неотразимой.
Ее заметили. Мужское население филармонического дома чаще стало заглядывать в диспетчерскую, всячески демонстрируя к ней свое расположение. Когда же ей было разрешено не только вести, но и самой организовывать концерты, многие артисты стремились попасть в ее бригаду. Принимала ухаживания. Присматривалась. Примеряла.
С Генрихом сталкивалась только в коридорах. Раз, заглянув в репетиционный класс, увидела его сидящим за роялем. Большой, солидный, с головой, как у породистого рысака. «Администратор, а ведь как играет! Ну, этот не для меня», — подумала. Когда же и он начал проявлять к ней интерес, стала надеяться: «А вдруг серьезно?» Но Генрих все не решался приблизиться, ходил кругами. Самой же сделать первый шаг — еще решит: гулящая. Время уже шло к весне. «Так можно и состариться», — себя подогревала. А тут как раз на гастроли приехал Омский хор. Директор, красавец, мужик видный, к ней прилип. После концерта пригласил в ресторан. Таксисту — 25 рублей на чай, ужин с шампанским, музыка по заказу — сибирские дела. Сразу заявил, что хочет на ней жениться. Обрадовалась. Еще никто не делал ей предложение. Сказала, что подумает. Представляла, как на свадьбе будет блистать в роскошном розовом шифоне, в белых туфлях на высоких каблуках.
Утром всем растрезвонила, что выходит замуж и через неделю уезжает в Омск. Тут целый переполох. Вызвал директор:
— Дина, ты что придумала? Зачем тебе такой дубина?
— Афанасий Васильевич, вы женаты, Флакс, Мендельсон — все женаты, а молодые — у них ветер в голове.
— Ну, Динка, — смутился даже, — у тебя язык!.. А мы готовили тебя в гастроли с хорошей бригадой. Администратором, ведущей...
— Я уже решила.
— Вон Генрих, я замечаю... кстати... он в разводе.
— Я обещала... — Потупилась. — Знаете сколько мне уже лет? Двадцать пять!
— Тогда это серьезно.
Теперь не может вспомнить даже имени того, кто в одночасье мог изменить предназначенное ей судьбой движение по жизни. Через неделю он приехал, как и обещал, с огромным букетом роз. У входа ждало такси.
— Паспорт не забыла? — спросил.
Порылась в сумочке. Где же он — всегда с собой носила. Поехали к ней домой, все там перерыли, но так и не нашли. Он успокаивал:
— Ничего. Когда оформишь новый, позвони. Я прилечу.
Оставил телефон. А днем позже Генрих позвал ее в свой кабинет:
— Мы тут намечаем летнюю бригаду в Кисловодск. Не хочешь посмотреть?.. Попробую тебя в гастролях.
— Я замуж собираюсь. Вот только...
— Он уже уехал? — спросил и протянул ей паспорт. — В этом деле нельзя пороть горячку.
Динка раскрыла рот. Вот те на! И вдруг все поняла. Какой сюрприз!
— Я с вами согласна... согласна, чтобы вы меня попробовали... в гастролях.
Он покраснел как мальчик.
Немногословный, застенчивый, старше Динки на одиннадцать лет, Генрих оказался совсем неопытным в подборе слов для выражения чувств. В первые дни, снедаемая любопытством, она не раз пыталась ворваться в приоткрывшуюся дверь его души, но каждый раз наталкивалась на мягкое сопротивление. От этого росло сомнение: удержит ли? Старалась каждую свободную минуту быть рядом с ним, в тихих разговорах по коридорам, когда произносилось его имя, слышала тайную угрозу.
Времени не теряла. Договорилась в «Европейской» расплачиваться за обеды продовольственными карточками. Хоть и скромная еда, но обстановка, сервис — совсем другая жизнь. В выходные тащила его на Невский. В «Норсе» ели пирожные, в «Метрополе» покупали горячие булочки с кремом. Иногда он приглашал ее в «Асторию», где в меню всегда была его любимая «треска по-польски» и можно было танцевать. Какая была пара! Он стройный как кипарис. Она легко порхала, кружилась возле него как бабочка. Все ими любовались.
В мае он сделал ей предложение. Давно ждала этого момента, готовилась к нему. Бросилась на шею в слезах:
— Я не могу принять. На мне клеймо «врага народа». Ты можешь пострадать.
Он крепко прижал ее к себе. Чувствовала, что уже не отпустит.
— Мы оба под прицелом. Отец мой из буржуев — на Невском держал аптеку. Если что — вместе пойдем... а пока выбрось из головы.
Сыграли свадьбу. Пришли самые близкие. Динка спекла свой первый фирменный пирог.
Три года не отпускал от себя, и ей уже хотелось перемен. Каждое лето артисты филармонии и театров наспех сколачивали концертные бригады, уезжали куда-нибудь на юг на подработки. Деньги небольшие, но после гастролей можно было где-то пристроиться отдохнуть, развлечься. Подслушав, что худрук собирает бригаду, стала уговаривать Генриха:
— Ты обещал попробовать меня в больших поездках. Группа артистов едет в Одессу, Кисловодск — «Вечер классической оперетты». Будет Николай Янет, Арди из Товстоноговского. Можешь потом приехать к нам в Кисловодск — проведем там отпуск.
Отговаривал, мол, с бригадой всегда какие-то проблемы. Кто-то болен, кому-то еще не подыскали пару. Она не слушала, заранее отметала все отговорки, мягко настаивала:
— Генрюша, сделай мне подарок.
Не мог ей отказать. Знал: если захочет — всегда добьется своего.
По городу везде афиши, огромные плакаты: «Артисты Ленинграда», «Периколла», «Николай Янет». Первый концерт утром следующего дня в парке на Дерибасовской. Ирка Ласкари потащила на Привоз. В сумке у нее с десяток пар «сабо» — сама выстрачивала, прибивала декоративными гвоздями к деревянным колодкам белую парусину.
— Поможешь продавать.
Пошли между рядов. В толпе — Раневская. Держит в руке пакет.
— Мадам, это белье французское. Это роскошное французское белье.
Мальчишки вокруг как надоедливые мухи:
— Муля! Муля!
Отмахивается, грозит пальцем, но те не отстают:
— Муля! Не нервируй меня. Муля!
Остановилась, поправила шляпу.
— Дети... идите в жопу... Мадам, это прекрасное французское белье...
Утром в парке на Дерибасовской аншлаг. Начался концерт. С каждым выходом на сцену Динка стала замечать, что с одесситами происходит что-то неладное. После номеров — жидкие хлопки, смешки. Внимательней прислушалась к происходящему на сцене. Тенорок, заменивший заболевшего Янета, в дуэте с Периколлой почти не слышен. Та же, хоть и поет неплохо, — баба неповоротливая, черные усики, коса, закрученная на голове, и почему-то все время, когда он хочет к ней прижаться, воротит от него. Оказалось, у них роман, и в то утро они рассорились. Арди, стуча по клавишам рояля со снятой крышкой, изображал оркестр, в то время как Ирка и Калмыкова, две списанные балерины, отчаянно мотали юбками и дрыгали ногами. Только репризы Лебедева принимались с одобрением. Юмор в Одессе всегда ценили.
После концерта прибежал главный администратор Козак и прямо к ней:
— Завтра придешь к Завену. Ровно в девять.
Завен Тарумов, директор филармонии, говорил с ней строго, как учитель с ученицей:
— Должен вас огорчить. У нас такие концерты не проходят. Это Одесса. Афиши мы уже сняли. В бухгалтерии получите расчет. В двенадцать — внизу с вещами. Сегодня отправляем вас обратно.
— Ну, как же это? Что это будет? — растерялась. — Десять концертов, потом Кисловодск... Арди уже отправил туда жену.
— Ничем не могу ему помочь.
— Мы тоже с мужем собирались... Генрих...
— Генрих ваш муж? — Бросил любопытный взгляд. — Не мог сливать это... у себя в области? — Взял трубку. — Генрих, что ты тут нам прислал?.. Да... да... я понимаю... промашка вышла... Просишь подержать?.. Так просто не отделаешься... Не боишься жену отпускать?.. Ладно. Только для тебя.
Вызвал Козака.
— Дима, можешь что-нибудь придумать? Генрих просит оставить их где-нибудь здесь до Кисловодска. Попробуй Измаил. Сумеешь быстро оформить пропуска?
— Не обещаю.
Почувствовала: вроде пронесло. Но, вернувшись к своим, сказала, чтобы собирали чемоданы, мол, всех отправляют обратно в Ленинград. Переполох. Все дружно наступают — это ее вина, должна была требовать, скандалить. Отстреливалась, как могла.
Дима приехал к пяти, с пропусками, остатками афиш, билетами на пароход. Сказал, что в Измаиле он сделал два концерта, а там, как сами сумеете. Выгрузив их на причале, уже садясь в автобус, повернулся к ней:
— Ну, боевая подруга, дала ты мне мороку. Другой раз сама все проверяй. В нашем деле надо держать фасон.
Много раз потом, встречая артистов в аэропорту или на вокзале, он ей первой оказывал внимание: «Ну, Динка, ты все цветешь!» — «Держу фасон!»
До отправления парохода оставалось больше четырех часов. Сидя на чемоданах, артисты изнывали от жары. Она же, прогуливаясь, нарочно держалась в стороне. Пусть, думала, почувствуют, что без нее им никуда. Любовалась белым катером, пришвартованным в самом конце причала, — красавец рядом со стареньким буксиром.
— Кто на нем плавает? — спросила у матроса, драившего палубу.
— Командующий флотом.
А, будь что будет, подумала. Нашла. Не без труда пробилась к нему в кабинет.
— В чем ваша проблема? — Отложил в сторону газету, вытер со лба испарину.
— Там на причале, в жаре, на чемоданах артисты из Ленинграда. Им завтра на сцену, а пароход на Измаил только через пять часов. Артисты знаменитые, все заслуженные.
Молча смотрел на нее как на манекен в витрине. Сразу сообразила: тут Генрих не поможет, надо самой. Знала, как можно разбудить любого мужика: особые, едва заметные движения, взгляд робкий, ускользающий, но в нем как бы скрытый внутренний огонь. Почувствовала, как он поплыл.
— Там жара. Большие артисты на чемоданах. Им завтра выступать перед народом, а у вас катер стоит без дела.
— Да-а... — согласился, — это не порядок... Надолго в Измаил?
— На десять дней.
— Решим вопрос. — Полистал настольный календарь, что-то прикидывал. — Если ничего не произойдет за это время, могу отдать его в полное ваше распоряжение. Места там много — можно на нем и жить. Наш повар готовит не хуже ресторанных.
Прямо ошарашил.
— Как же мне вас благодарить? — спросила и тут же испугалась: вдруг сразу захочет что-нибудь такое? Чувствовала, что немного переиграла.
Но он оказался из благородных, умел себя держать.
— Если будете выступать в Одессе, пригласите. Я обязательно приду.
Пожелал успеха, распорядился, чтобы ее доставили к причалу. Как приятно было через несколько минут выйти из машины, бросить небрежно: «Грузитесь в этот белый пароход».
После приезда в Измаил сразу же разбросала по городу афиши, полдня сидела на телефоне: договаривалась, где можно еще устроить выступления. Дело пошло. Захватили даже несколько ближайших сел. Она — на кассе. Арди за контролера — следил, чтобы не проходили без билетов. Почти каждый вечер, как бы поздно не возвращались, после ужина под его аккордеон на палубе устраивали танцы.
Где только не выступали, даже в таможне. Там после концерта повели в магазин конфискованных товаров. Прежде, чем стали его опустошать, предупредила, что покупает из общих денег подарки Тарумову и Диме. Все подчинились. Попробовали бы возразить!
В Кисловодске бригаду расформировали. Арди и Лебедева куда-то пристроили. Остальным пришлось уехать. Генрих приехал на три дня раньше. По вечерам заходили знакомые музыканты из оркестра, певец Франя Флакс, живший в номере по соседству. С удовольствием угощались Хванчкарой, припасенной к ее приезду. Две бутылки в последний вечер он успел спрятать в чемодан, а ночью они взорвались, и все рубахи и новый костюм...
Через неделю из Ленинграда позвонил директор филармонии Пономарев, предложил взять бригаду «Молодые артисты Ленинграда». Генрих ходил по номеру, вздыхал: «Теперь ты будешь нарасхват».
Только прилетела в Сочи — ей телеграмма: «Цвети, цвети, но не распускайся. Целую. Генрих».
Работать с новой группой было легко. Концерты проходили «на ура». Талантливые, молодые. Боря Гутников, скрипач, Леша Ласько, виолончелист, дуэт Бирман и Масленников — еще совсем мальчишки, певица Зина Янковская, Дехтярев и Самолетова, акробатическая пара, Нюська Пэлых — платье с огромным декольте, мошки так и липнут — в паузе отбросит скрипочку и выдувает их оттуда: «Фу! Фу! Бесстыжие». Веселые, легкие на подъем. Все лето их перебрасывали из Сочи в Крым, из Крыма на Кавказ.
Помнится, ехали через Ростов. Кто-то из ребят сказал, что там, в больнице, уже месяц лежит наш замечательный чтец Дмитрий Николаевич Журавлев после автомобильной катастрофы. Решила: надо навестить. Догонит их в Симферополе. Искала цветочный магазин, но было воскресенье — все закрыто. Посоветовали поехать в садоводство. Достучалась. Объяснила. С огромным букетом гладиолусов пришла в больницу. Был первый день, когда он сумел подняться — сидел на кровати и вспоминал «Пиковую даму». В палате собрались больные, нянечки, врачи. Стояли в дверях, в коридоре. Закончил и стал плакать — не верил, что к нему вернется память. Потом при каждой встрече говорил: «Динуля, никогда не забуду, как в первый день моего нового рождения ты появилась с этим букетом»...
Воспоминания. Воспоминания. Как хочется подольше задержаться в каком-то месте, но время торопит, в памяти уже провалы, события смещаются по времени, путаются имена. Будто скачешь с льдины на льдину, боишься провалиться в холодную темную воду...
Вот еще поездка — «Вечер балета». Из Кировского — Алла Осипенко, Ольга Моисеева, Борис Брегвадзе. Несколько инструментальных, вокальных номеров. Уговорила Мишу Корика, аристократ, педант, — он лучше всех мог аккомпанировать балетным на рояле.
— За-че-ем... Я не хочу, — отмахивался.
— Там так красиво. Из Сочи в Ереван автобусом. Когда еще представится?
— Я не люблю экскурсий. Я лучше поеду к себе на дачу.
Уговорила.
В автобусе, в белом костюме, он впереди. За ним торчат как палки ноги балерин, позадирали сразу на спинки кресел — вечером выступление. Только что город остался позади, в образовавшуюся в ржавом полу дыру клубами повалила пыль. Окна не открываются — заколочены гвоздями. Повозмущались, покричали, но ехать надо. За всю дорогу Миша не проронил ни слова, вздыхал, обмахивался платком, раз только прорвало:
— Во, бля, экскурсия!
В гостинице мест не оказалось, поселили прямо в театре. Привезли матрацы, кровати. Утром девочки выходили на экзерсисы, звали ее с собой:
— Становись, работай с нами, держи форму, пока молодая.
Приходил сторож. Садился на пол у двери, смотрел, качал головой:
— Слушай, — говорил ей, — ну, они страшные такие, как палки, ни тут, ни тут ничего нет... У тебя все есть. Зачем ты с ними... эта? Зачем себе портишь жизнь? Вот всех их поставь в ширинку — ни один армянин не посмотрит... Ты не ходи. Пускай они свои ноги задирают. Мало им вечером — еще с утра начинают. Смотреть противно.
Любили ездить в Таллин еще и потому, что поезд из Ленинграда отправлялся без пяти минут двенадцать, и все артисты получали лишних 26 рублей суточных. Бегали по магазинам, судорожно выбирая, что бы такое прикупить из европейской моды, объедались взбитыми сливками.
С директором Петей Любаровым и его женой Моничкой была в семейной дружбе с тех пор, как однажды взялась без разрешения начальства организовать первый гастрольный выезд тогда еще мало известному Отсу. Георг Карлович, хотя и работал только по клубам, но слух по Ленинграду прошел — гость из Эстонии, красавец, роскошный голос. Докатилось до Пономарева. Вызвал к себе. Ходил по кабинету сердитый.
— С каких пор, — спросил, — ты директор филармонии?
— Не знаю. А что, меня назначили?
Он даже не улыбнулся.
— По какому праву ты приглашаешь артистов, не спрашивая моего разрешения?
— Не первый раз вожу в Эстонию бригады. Мне предложили что-то взять в обмен. В нашем отделе все об этом знают. Думала, вам сообщат.
Не стал слушать, подошел к двери:
— Валентина Николаевна, выговор в приказе!
А через какое-то время снова вызвал на разговор.
— Хочешь, мы снимем выговор? Поедешь в Таллин, попробуешь уговорить Георга Отса спеть сольный концерт в нашем Большом зале. Как это делается, ты знаешь хорошо.
Поехала. Договорилась. И вот в день выступления у нее температура сорок градусов, страшная ангина. Лежит в кровати, замотанная, вся в слезах — ей так хотелось быть на его концерте. Вдруг, уже после одиннадцати, звонок в дверь. Входит администратор с букетами цветов, за ним Георг Карлович.
— В знак благодарности примите это от меня.
— Стойте! — кричит ему. — Не входите! Я могу вас заразить. — И думает при этом: наверно, ужасно выгляжу!
Он склонил голову в артистическом поклоне.
— Желаю скорейшего выздоровления. Летом буду рад вас видеть с мужем в Выссе, у себя на даче...
Помнится, несколько лет подряд возила артистов в Таллин под самый Новый год. Всем разрешалось брать с собой в поездку жен и мужей. Для встречи Нового года каждому поручалось привезти с собой вино и что-то из домашнего приготовления. Эрна, администратор гостиницы «Палас», устраивала всем номера. Пока артисты отрабатывали два концерта сразу, перебегая из филармонии в Дом офицеров и обратно, Моника руководила оформлением стола. Затаскивали в номер пианино. Петя наряжал елку, в ресторане заказывал гуся. Умельцы писали шуточные поздравления в стихах. Все, что оставалось несъеденным и недопитым, забирали потом в вагон, и там веселье продолжалось до утра.
Теперь те далекие дни представлялись ей как бесконечный праздник. Всегда в движении, в гуще людей. Стремительная смена декораций за окнами автобусов и поездов, приятное волнение перед выходом на сцену. И каждая поездка как забег, в конце которого ждал ее главный приз — Генрих с цветами на вокзале, сильный, надежный, немного всегда смущенный, словно явился на первое свидание. И эти белые, чарующие ночи... Как нравилось ей разрушать юношескую его стыдливость. Как много тогда могла себе позволить.
После кончины Генриха Лева, убеждая Дину ехать вместе с ним и чувствуя ее сопротивление, больше говорил о схожести их судеб, о том, что вдвоем будет легче пережить потерю близких, что смена обстановки ей крайне необходима. Он же, просто как верный и надежный друг, будет, что бы ни случилось, всегда с ней рядом. Но уже через несколько месяцев, в конце какой-то вечеринки, когда все разошлись, неожиданно разыграл сцену признания в любви. Униженно припав к ее ногам, уткнувшись седой головой ей в колени, дрожащим голосом невнятно бормотал что-то о женских ласках. Несчастный, жалкий старик чуть не довел ее до слез. Вырвавшись из колючих его объятий, закрылась в спальне. Слышала, как он бродил по комнате, подходил к двери, просил впустить. Страх, не испытываемый ею даже тогда, когда пришлось прыгать с парашютом, навалился, не давал дышать. Полночи не сомкнула глаз. Когда же сон все же сморил ее, привиделась весенняя Нева. Будто бежит она к другому берегу, скачет с льдинки на льдинку как воробей, боится провалиться в холодную темную воду. Вдруг видит — Генрих. Стоит в шинели у белого рояля, руки посинели, ноги — по колено уже в воде. «Генрюша! — кричит ему, — возьми меня!» И тут проснулась. Уже серело. Прислушалась — за дверью тихо. Вышла на кухню. Стараясь не шуметь, вымыла посуду. Заглянула в комнату Левы. Тот спал, даже не сняв ботинки. На виске под пучком волос как огромная мокрица черная родинка. Нагло торчащий горбатый нос. Меж запавших щек темным клокочущим провалом открытый рот. На ночном столике в стакане с водой розовые челюсти в хищном оскале. Множество лекарств, среди них — начатый флакон со снотворным. Кто-то словно подтолкнул — зажала в кулаке, вернулась в кухню. Для храбрости налила стакан вина. Еще зачем-то стала поливать цветы...
Лева проснулся от жжения в желудке. Не найдя на столике бутылку с водой, пошел на кухню. Дверь в спальню Дины была приоткрыта. Заглянул. Постель разбросана, подушка на полу, маленькое тельце в странной неудобной позе. Тихо вошел.
— Динуля, — позвал.
Потрогал руку. Совсем холодная.
— Дина, ты спишь? — В горле пересохло. — Дина, проснись!
Побежал к телефону, набрал скорую. От волнения никак не мог назвать свой адрес...
Два дня лежала в коме. Врачи давали неутешительный прогноз: если и вернется к жизни, то речь, сознание, способность двигаться... никаких гарантий. Лева не отходил от ее постели, растерянный, убитый мыслью как будет жить дальше, без нее... Но она пришла в себя и уже на следующий день, протянув ему руку, едва слышно произнесла:
— Они все врут...
— Кто?! Что?! — Он бросился к ней.
— Церковники... Они все врут нам... Ничего там нет. Темно и холодно.
— Ну, слава богу, Диночка, — стал целовать ей руки, — слава богу.
После случившегося что-то перевернулось в ее сознании. Генрих, казалось, уже не охранявший разваливающийся бастион ее души, нашел успокоение среди ее романтических героев. Она больше стала следить за своим здоровьем, ходила по врачам, следовала их советам. Жизнь, хоть и не радовала разнообразием, текла в спокойном русле. Но бывали дни, когда что-то будто толкало, неудержимо тянуло вниз. Чувствовала как там, на самом дне ее нутра, шевелится, копошится что-то липкое, хищное, живое, как бы требуя компенсации за ее вынужденную праведную жизнь. В эти часы ею овладевало странное чувство — смесь желания, страха и отвращения. Ей часто снился один и тот же сон: она в постели с кем-то незнакомым, таким ласковым и нежным, и будто Лева стоит где-то невдалеке и дрожит, как пойманная мышь. В такие дни с утра ее все раздражало, она искала повод к мелочным придиркам, старалась его унизить, грозилась уехать куда-то к родственникам в далекую Германию, потом уходила из дому, бродила по своим любимым бутикам, примеряя красивые наряды.
Лева скоро к этому привык. Терпеливо ждал, пока она вернется, покупал цветы, покорно становился на колени, повторял заученные фразы — старался не переиграть, чтобы снова не напугать, не навредить. Знал, что это у нее пройдет.
Она же потом была вдвойне внимательна к нему, что-то особенное стряпала на кухне, гладила, стирала, хотела угодить, загладить свою вину. А он мог расслабиться, спокойно существовать, даже получать удовольствие от жизни. Часами читал газеты, развалясь в удобном кресле, время от времени погружаясь в легкую дремоту.
Каждая фотография в альбоме раскрывала в ее памяти целую страницу. Николай Черкасов — первый из артистов, побывавший в Индии. Читал со сцены рассказы об этой удивительной стране. Уговорила поехать с ней в поездку: Тарту, Таллин, Пярну. Нина, жена его, перед отъездом просила:
— Присматривайте. Будьте с ним построже. Любит после концерта расслабиться.
Тарту. Зима. После выступления в университете предложили такси.
— Нет, нет. Мы прогуляемся пешком. Гостиница здесь недалеко.
Только прошли немного — едет коляска. Извозчик в цилиндре, в расшитой душегрейке. Черкасов остановил:
— Свободен?
Отдал ей цветы, откинул верх. Едут как жених с невестой.
— Милейший, сколько мне это будет стоить?
Старик в нерешительности пожал плечами.
— Сколько дадите... Мне бы немного овса для моей лошадки... Сейчас все больше едут на такси. А когда-то... Мой прадед был извозчик. Мой дед был извозчик. Отец... Я здесь последний во всей Эстонии.
— Почтеннейший, а сколько стоит мешок овса?
— Ой, что вы, дорого! Может быть двадцать...
— Вот тебе тридцать. Купи своей кобылке мешок овса.
Тот приподнял цилиндр, щелкнул кнутом.
— Тогда она готова всю ночь катать вас по городу.
В Пярну тоже приключение. В маленькой гостинице только один свободный номер. Черкасов шутит:
— Я не опасен. Можем жить в одном.
Поставили раскладушку, принесли постель. Он позвонил жене:
— Ниночка, я живу с Диной... Нет... ничего... Она девушка скромная. Только пить не дает.
Успел где-то по дороге прихватить зеленую бутылку какого-то ликера. Когда пошел мыться, успела спрятать под матрац поглубже. Полночи мягко, интеллигентно уговаривал отдать, мол, не должно ей нарушать естественный, привычный ход событий, что она, как человек искусства, не может не понимать, как этот последний штрих необходим для завершения картины хорошо проведенного дня, что бутылка, привезенная нераспечатанной, даст пищу женскому воображению — жена подумает, он изменил своим привычкам и предпочел другие развлечения.
Динка хихикала. Укрывшись с головой, долго не могла уснуть. Проснувшись среди ночи от каких-то звуков, вдруг стала представлять, как его тонкие пальцы, скользнув под одеяло, касаются ее бедра, груди, нащупывая под матрацем спрятанный божественный сосуд. Даже испугалась: «Что это ты, Динка, не сходи с ума!» Достала бутылку, осторожно поставила на пол, отодвинула подальше от себя.
Вспомнилась Усть-Нарва. Дом культуры. Творческий вечер Василия Меркурьева. Рассказывал о кино, с Вениамином Клейнером из Пушкинского разыгрывал сцены из спектаклей. После концерта Юра Шахнов, аккордеонист и водитель «победы», торопил ехать. До Ленинграда три часа. Зима. Дорога вся в наледях, в буграх. Пока разогревал мотор, ее артисты успели заскочить в буфет. Когда хватилась, вспомнив, что там продают спиртное, они оба уже набрались до того, что с трудом смогли забраться на заднее сидение. И сразу там уснули. Едут, прыгают по кочкам. Машина старая, в щели поддувает, а она в капроновых чулках, в концертных туфлях, в легком пальтишке — не успела даже переодеться. В слабом свете фар дорога как на луне — ни встречных, ни попутных. Тут если что случится... Только подумала — как напророчила — на что-то натолкнулись, сползли в кювет и перевернулись. Мотор заглох, и в наступившей тишине стало слышно, как кто-то из ее героев за спиной мирно храпит, а другой, не просыпаясь, с кем-то спорит. Юра, сумевший выбраться наружу, как-то вытащил ее, все время причитая «Мои руки! Мои руки!». Конечно, она могла его понять — руки музыканта. И пока обнявшись, чтобы не околеть, стояли у обочины в надежде, что кто-то им поможет, старалась их согреть.
Подъехала военная машина, долго возились, пока поставили «победу» на колеса. Крышка багажника болталась на одном болте, что-то оттуда вывалилось в снег. Юра бросился к рулю: «Только бы завелась». К счастью, мотор был в порядке.
— Бог есть! — повернулся к Дине. — Будем молиться, чтобы довезла.
Крышку от багажника и все, что было в нем ценного, запихнул на заднее сидение. Меркурьев подал голос:
— Пардон, мадам, позвольте, здесь место занято.
Клейнер тоже попробовал включиться, но тут же отвалился, захрапел. Ну, слава тебе господи, подумала, оба еще живы. Когда подъехали, их уже встречали.
— Что?! Что случилось?!
Меркурьев, выбравшись из-под завала, отряхнулся, поправил шляпу.
— Дорогая, что ты волнуешься? Что могло случиться?
Генрих без шапки у подъезда.
— Я уже два часа... В чем дело? Что это такое? Хотел звонить в милицию... Никто не пострадал?
Многих, кто был в альбоме, уже не помнила. Стерлись имена, как на могильных плитах, ушли из памяти, не оставив заметного следа. Но те, кто ей был дорог, кого любила, кем восхищалась, еще в ней жили.
Шульженко — Генриху: «Такой я была, когда мы с вами встретились».
Молодой Паулс — кто-то назвал его «грустный фонтан любви».
Вертинский после возвращения. Вела его концерты. «Объясните мне одну вещь. Я не понимаю. Они все время отбирают у меня от гонорара какой-то заем. Что это такое, заем?» — «У вас, и у всех нас, как бы на время берут деньги, необходимые для жизни государства». — «А если я не желаю?»
Максим Шостакович — его первый концерт. Дмитрий Дмитриевич сидел в первом ряду. Ему было так худо, так волновался. Все время носили ему воду.
Людочка Зыкина. Еще иногда звонит: «Динуля, хочу твоего супчику, приезжай, будем жить вместе на даче». В гастроли с ней всегда брала кастрюльку, сковородку, электрическую плитку. Концертное платье из шифона в серебряных цветах — ее подарок после поездки в Японию. Еще привезла туфли на два размера больше. Генриху, за месяц до его кончины, в новогодней посылке прислала икру, теплые носки — сама связала.
Филечка, наша собачка, уже знала, что он уходит, часами не отходила от его кровати. Положит мордочку возле подушки и смотрит в глаза, словно прощается. А он все беспокоился, что там в его зале, как прошел концерт, не было ли каких-то осложнений. Ленинградский концертный зал не уступал по популярности Большому филармоническому. Много лет, как любимое дитя, держал его в своих руках, с самого рождения, когда еще никто не верил, что в рабочем Калининском районе Ленинграда обыкновенный клуб, в котором проводились партсобрания, а по вечерам крутили танцы, можно превратить в настоящий храм высокого искусства. И хотя с первого дня, как Генрих ушел в работу, старалась быть с ним рядом, меньше ездить, после концертов устраивала в доме праздничные приемы, — уже чувствовала, что стала его терять. Даже по ночам он уже ей не принадлежал как прежде, плохо спал, беспокоился, не обошел ли кого-то своим вниманием, вспоминал, с кем еще не успел переговорить, чтобы сделать сезон убойным. Ранним утром уезжал проконтролировать в городе рекламу, проверить, как расходятся билеты. Не забывал дать объявление на радио, в газеты, пригласить корреспондентов. Считал своим долгом любому гастролеру в первом концерте обеспечить обязательный аншлаг. Еще всегда успевал перехватить где-то засветившийся молодой талант. Во всем хотел быть первым.
Рецептор, Виктор Пикайзен, Марк Рейзен, Утесов, Пьеха, Сережа Юрский, первые концерты Лены Образцовой, Жванецкий, Карцев, Ильченко, классы выпускников Московской консерватории, детские абонементы. Зал, быстро приобретший популярность, притягивал. Многие мечтали попасть на его сцену. Кому-то отказывал, с кем-то вел настойчивые переговоры.
Достала письмо из желтого конверта:
«...Не знаю, что написать по поводу даты концерта в вашем зале. Опять моя жизнь складывается загруженной сверх всякой меры, и я лишен возможности (или умения) что-либо изменить. Пишу вам вкратце мои планы:
с 3 по 10 февраля — концерты во Львове,
с 10 по 14 — репетиции к симфоническому концерту, которым дирижирую в Москве,
с 15 по 22 — репетиции к первому исполнению нового скрипичного концерта Эрнста Майера,
25 февраля уезжаю в ГДР до 15 марта. Сразу же по возвращению начинаю репетировать с Госоркестром в качестве дирижера к концерту 21 марта.
23 и 24 — запись на пластинки с Игорем,
25 уезжаю во Францию и Италию до 15–16 апреля.
С 19 апреля начинаю репетиции с оркестром Московской филармонии для обкатки программ, намеченных для исполнения в США. Программы эти будут исполнены в конце месяца в Рязани... 5–6 репетиций и 3 концерта. Я не перечисляю еще абонементных обязательств в Москве и Ленинграде, так как не вижу для них времени. Вероятно, ряд программ будет перенесен на будущий сезон, тоже, увы, не легкий, так как одна только поездка в Англию и США займет время с начала октября до конца декабря. А тут еще консерватория! Можно помешаться.
Тем не менее... я хочу выполнить данное вам обещание и вижу для этого единственное возможное время — начало мая. Буду рад, если это вас устроит.
2 февраля вечером буду в Москве. Если сможете — прошу вас позвонить ко мне в этот вечер (третьего я уеду) и сказать свои соображения...
Обнимаю вас и шлю привет вашей супруге.
Искренне ваш Давид Ойстрах».
Почерк Дмитрия Дмитриевича ломаный, год от года все неразборчивей. Много лет подряд его концертами Генрих открывал сезон. В альбоме хранилось несколько писем:
Июль 67. «...Простите за то, что с таким большим опозданием отвечаю на ваше письмо. Тут я не так уж виноват: хворал, уезжал из Москвы и т.п. Если я буду жив-здоров, то обязательно приеду к вам на открытие сезона. Для меня это будет большой честью и большой радостью. Шлю вам самые лучшие пожелания. Ваш Д. Шостакович».
Август 68. «...Спасибо вам за ваше письмо, за приглашение побывать на концерте девятнадцатого сентября. Обязательно буду, если не помешают какие-либо неотложные обстоятельства...»
Сентябрь 73. «...К сожалению, мое здоровье резко ухудшилось. Я очень плохо хожу. А вставать и садиться мне чрезвычайно трудно. Психологическое состояние пугает меня, когда я нахожусь там, где много народу. Простите меня...»
Август 74. «...Спасибо вам за приглашение приехать к открытию сезона. Болезнь (хроническая) приковала меня к моему жилищу, откуда у меня нет сил куда-либо отлучиться. Еще раз большое вам спасибо. Передайте, пожалуйста, мою сердечную благодарность всем артистам, которые будут принимать участие в концерте. Крепко жму руку и шлю вам самые лучшие пожелания...»
Вот и Генриху весточка оттуда — первый инфаркт. Грустно шутил: «Идем на коду». Упрашивала жить спокойней, может даже сменить работу. Он обещал подумать. Но только отпустило, снова вернулся в строй. Кто знает, послушай он тогда ее совета, может, и не прожил бы еще тех десять лет, полных прекрасных, незабываемых, неповторимых встреч, когда каждый, кто приходил к нему на сцену, приносил, как на алтарь, все лучшее, что у него было...
Уже месяц боль в ногах, нестерпимая резь в пояснице не утихает даже ночью. Снова открылась рана на ноге — забинтовали до самого колена. Что-то колют в позвоночник — говорят, это последнее, что еще может помочь. Как маленькая птичка в клетке, с жердочки на жердочку — кровать, туалет, диван, кровать. Динка, Динка, во что ты превратилась! А так хочется еще хоть раз взлететь, оторваться от всего, что для нее давно уже не жизнь, умчаться куда-то без оглядки, далеко-далеко... Нет, не в Париж, не на Гавайи... В Питер! В Питер... Дышать утренней свежестью реки. Бродить по Невскому, разыскивая в шумной толпе, как крупицы янтаря в песке, знакомые родные лица.
Сумасшедшая идея.
Надо бы что-то себе сварить, устроить стирку — занавеси все в пыли...
Вой сирены... Скрип тормозов... Хлопанье дверей... Белые стены бесконечных коридоров... На поворотах кто-то придерживает голову. «Отпустите! — кричит. — Это невозможно терпеть такую боль. Лева, ты где?!» «Спокойно. Все будет хорошо. Спокойно... Морфий... Морфий... Двойную дозу...»
Реанимационное отделение. Дина вся в трубках, в проводах. Капельница. Аппарат сердце-легкие. В соседней комнате консилиум врачей решает: восстановление невозможно, мозг частично поврежден. К тому же есть подписанное год назад решение пациента (Living Will): если угрожает «растительное» существование — отключить.
В палате — несколько самых близких. Кто-то принес скрипку. Нам кажется, она вот-вот сядет на кровати, что-то скажет каждому... Так уже однажды было.
— Мы с тобой. Давай, Динуля, давай, борись!
— Мы всем им еще покажем!
— Смотрите, она танцует!
— Она сжимает мне руку.
— Она плачет...
...В комнате за пустым столом гости — ни одного знакомого лица. Она, будто на кухне, с кем-то спорит. Лепит пирожки. На сковородке они разваливаются, начинка подгорает.
— Рецептор?.. Конечно, он гениально сделал Гамлета в моноспектакле. Но потом, в театре, согласитесь, уже не мог подняться до таких высот. И это чувствуется. В книге он все время возвращается к своему главному герою. Вы не согласны?.. Я не слышу... Не слышу!.. Да. Мне это не интересно... Вот Сережа Юрский — уровень совсем другой... Забыла позвонить — не вспомню, с чем должна его поздравить... Что вы молчите? Не согласны?.. Да, вспомнила... И не надо со мной спорить. Сережа потрясающе прекрасен... Восхитителен... Пре-кра-сен! Чувствуете ритм?.. Это Генрих играет на рояле. Дайте немного света... Немного света... Вы мешаете его увидеть... Занавес пошел... Я выхожу... Композитор Дюбюк — «Птючка». Птючка... Там в зале голоса... Я их слышу...
Дина прожила еще неделю. Десятого августа, не приходя в сознание, она скончалась.
