Империя Номер Один - загадка. Замок без ключа. От пальм до арктических льдин - разлапистый штамп кумача. Страна неизменно права размахом деяний и слов. А хлеб - он всему голова в отсутствие прочих голов. Разбитый на кланы народ мечтал дотянуться до звёзд; а лица идущих вперёд стандартны, как ГОСТ на компост. Придушены диско и рок. Орлами на фоне пичуг - Михайлов, Харламов, Петров, Плисецкая и Бондарчук. Но - не было глубже корней: попробуй-ка их оторви!.. И не было дружбы прочней и самозабвенней любви. Хоть ветер, сквозивший на вест, дарил ощущенье вины, холодное слово "отъезд" заполнило мысли и сны. Под баховский скорбный клавир, под томно пригашенный свет нам выдал районный ОВИР бумагу, что нас
больше
нет.
II
От хип-хопа и грязи в метро невозможно болит голова. Что сказали бы карты Таро про Империю с номером два; про страну, где святые отцы, повидав Ватикан и синклит, изучив биржевые столбцы, превращают мальчишек в Лолит; про страну, где юристов - как мух, и любой норовит на рожон; про страну моложавых старух и утративших женственность жён?! О Империя с номером два, совмещенная с осью Земли! - прохудились дела и слова, а мечты закруглились в нули... Но и в ней - наша странная часть, выживания яростный дух, не дающий бесследно пропасть, превратившись в песок или пух... Хоть порой в непроглядную тьму нас заводит лихая стезя - нам судьба привыкать ко всему, потому как иначе - нельзя.
III
В Петербурге, Детройте и Яффе,
наподобие дроф и синиц,
мы не будем в плену географий
и придуманных кем-то границ.
Нашим компасам внутренней боли,
эхолотам любви и тоски
не нужны паспорта и пароли
да извечных запретов тиски.
Пусть услышит имеющий уши,
пусть узнает считающий дни:
нам с рожденья дарованы души.
Говорят, что бессмертны они.
И они матерьялами служат
для Империи с номером три...
Две Империи - где-то снаружи,
а одна -
всех важнее -
внутри.
Тапёр
Приоткрывая радостные дали,
исполненные солнечного света,
слабай мне "Деми Мурку" на рояле,
седой тапёр из бруклинского гетто.
Давай с тобою по одной пропустим -
мы всё же не девицы перед балом...
А джазовой собачьеглазой грусти
не нужно мне. Её и так навалом.
Давай друг другу скажем: "Не печалься!
Мы и такие симпатичны дамам..."
Пусть из тебя не выйдет Рэя Чарльза,
а я уже не стану Мандельштамом.
Несётся жизнь галопом по европам
в препонах, узелках да заморочках...
Ты рассовал печали по синкопам,
я скрыл свои в русскоязычных строчках.
Мы просто улыбнёмся чуть устало,
и пусть на миг уйдут тоска и страхи,
когда соприкоснутся два бокала
над чёрной гладью старенькой "Ямахи".
Свято место
Хоть палатку разбей у отрогов Искусства,
хоть построй там гостиницу типа "Хайатта",
но увы - свято место по-прежнему пусто,
оттого ли, мой друг, что не так уж и свято?!
Ты, пером или кистью ворочать умея,
вдохновлен победительным чьим-то примером,
но увы - если в зеркале видеть пигмея,
очень трудно себя ощутить Гулливером.
И поди распрямись-ка в прокрустовой нише,
где касаются крыши косматые тучи,
а повсюду - затылки Забравшихся Выше
да упрямые спины Умеющих Круче.
Но козе уже больше не жить без баяна;
и звучат стимулятором множества маний
двадцать пять человек, повторяющих рьяно,
что тебя на земле нет белей и румяней.
Будь ты трижды любимым в масштабах планеты
или трижды травимым при помощи дуста -
не стучись в эту дверь и не думай про это.
Сочиняй.
Свято место по-прежнему пусто.
Мораторий
Он сжимает в руке обветшалый обрывок хоругви,
он глядит и глядит, как костёр превращается в угли,
в пораженьях своих ни за что не желая признаться, и
сам себя каждый вечер пытается выискать в гугле,
заряжая фамилию, ники и их комбинации.
Но не то возвращается. Снова не те результаты.
Википедия варит бульон, где и лица, и даты -
но не те, что хотелось. И он научился сутулиться
и глядеть, как в печи (от зарплаты до новой зарплаты)
микроволны ласкают бока замороженной курице.
Всё один да один. Не бандит, не изгнанник, не нищий.
Он как будто вернулся с войны и застал пепелище.
Уберёг он себя от тюрьмы, от сумы да от Кащенко.
А зачем? Пустота, как волчица голодная, рыщет
в наглотавшемся пыли пространстве почтового ящика.
Он сжимает руками виски, он одет не по моде;
вся прошедшая жизнь - пачка фото на старом комоде;
а на лампочке муха - вселенской печали разносчица...
Телефон всё молчит да молчит, а ООН всё не вводит,
всё не вводит никак моратория на одиночество.
Саманта
Одного только цвета клавиши. Ни господ тебе, ни холопов.
Сэр Андропов болеет, знаешь ли, и зачем тебе сэр Андропов?!
Вот, смотри, на столе вареники; вот, смотри, золотые рыбки...
На каком заграничном тренинге учат деток такой улыбке?!
Понимаешь, с тобою легче и как-то больше дышать охота...
Вечно рядом квадратноплечие, но такая у них работа.
А тебе безразличны ранги и ты становишься первой леди
на пространстве от Новой Англии до страны, где везде медведи.
Мы простились, носами хлюпая, отделившись в другую касту...
Ну зачем же ты села, глупая, в самолет, что летел в Огасту?!
Силы тяжести, силы трения - ждите новых реинкарнаций.
Остановлены стрелки времени на досужем числе "13".
Прапраправнуки По и Пушкина нынче ближе и так, и этак:
эфэсбэшнику с цэрэушником вместе весело на фуршетах,
в их ладонях компАс и вёсла и нет им равных на белом свете...
Не играйте в войнушки, взрослые; в них всегда побеждают дети.
Сценарий
В сценарии записано: стареть,
не рваться ввысь, питаться овощами,
покорно обустраивая клеть
безжизненными нужными вещами,
ходить в контору или на завод,
топить себя в простом рутинном вздоре,
дремотно избежав нейтральных вод
и сладостно манящих территорий.
Вся эта жизнь - простая штука. Ведь
не наш удел - турусы да торосы.
В сценарии записано: стереть,
как ластиком, сомненья и вопросы;
не веря в шансы, жить наверняка,
закрыв свой мир иронией всегдашней
и тихо ждать гонца из городка,
известного своей наклонной башней.
Точи металл, твори изящный стих
в кругу привычных маленьких событий.
Сценарий очертил от сих со сих
границы, за которые не выйти.
Не доиграв знакомую игру
и доведя строку до многоточья,
ты завтра вновь проснешься поутру -
и в сотый раз
порвешь сценарий в клочья.
Острова
Мы - острова. Всего лишь острова.
Но если ты Шпицберген, я - Аруба.
Расчетливо, весомо, зримо, грубо
ты говоришь жестокие слова.
Мне дробь несуществующей вины
стучит в виски темно и неустанно...
А голос твой, как голос Левитана -
глашатай безнадёги и войны.
Ты словно на Аляске, я - в Москве.
Мы далеки. Меж нами - мрак стеною.
Ты греешься не различимым мною
тузом в своем просторном рукаве.
И ты мобилизована на бой,
стреляешь безнаказанно и метко...
Поскольку донесла тебе разведка,
что без тебя мне хуже, чем с тобой.
Предутреннее
Горит над нами чуткая звезда,
а нас несет неведомо куда -
к водовороту, к бурному порогу...
Бессонны ночи, окаянны дни...
Храни нас, Бог. Пожалуйста, храни,
подбрасывай нам вешки на дорогу.
Писать - легко. Труднее - не писать.
Часы в прихожей отбубнили пять.
И всё, как прежде - ночь, фонарь, аптека...
На письменном столе - бокал "Шабли";
не виден снег, рассвет еще вдали.
Покоя нет. Февраль. Начало века.
Как хорошо, что есть на свете ты
и право на объятья немоты,
на памяти внезапную атаку...
Еще всё так же одноцветна высь,
но мы c тобою знаем, согласись,
что эта ночь не равнозначна мраку.
Курсор мерцает на конце строки...
Но кроме Леты, горестной реки,
на свете есть еще другие реки.
Я вновь пишу. И снова - о любви,
с трудом подняв, как легендарный Вий,
бессонницей истерзанные веки.
Эквилибриум
Когда монета встанет на ребро,
ты пораскинешь лобной долей львиной
и перечтешь "Женитьбу Фигаро",
и пересмотришь "Восемь с половиной",
вдохнешь сквозняк из затемненных ниш,
зимой предвосхитишь дыханье мая,
простишь друзей, врагов благословишь,
при этом их местами не меняя.
Держа судьбу, как сумку, на весу,
ты пыль с нее стряхнешь и счистишь плесень.
Баланс сойдется с точностью до су,
небесным восхищая равновесьем.
Растает снег, и опадет листва,
дождётся всё законного финала...
А от тебя останутся слова -
не так уж много.
И не так уж мало.
Облади-облада
Холода у нас опять, холода...
Этот вечер для хандры - в самый раз...
В магнитоле - "Облади-облада",
а в бокале черной кровью - "Шираз".
И с зимою ты один на один,
и тебе не победить, знаешь сам...
Не до лампы ли тебе, Аладдин,
что поныне не открылся Сезам?!
И не хочется ни дела, ни фраз,
и не хочется ни проз, ни поэз...
Проплывают облака стилем брасс
акваторией свинцовых небес.
Но уходят и беда, и вина,
разрываются цепочки оков
от причуд немолодого вина
и четвёрки ливерпульских сверчков.
Ничему ещё свой срок не пришел,
и печали привечать не спеши,
если памяти чарующий шёлк
прилегает к основанью души.
Так что к холоду себя не готовь,
не разменивай себя на пустяк...
(Это, в общем-то, стихи про любовь,
даже если и не кажется так).
Трое
Давным, давно - считай, в палеозое - я Старый Свет сменил на Новый Свет. Поладил и со штилем, и с грозою, как всякий жизнелюб и жизневед. Я не попал в две сотни "самых" в "Форбсе", кумира не творил ни из кого. Зато не стал я и осадком в морсе. Застыл в середке. Как и большинство. Смотрел кино Кар Вая и Ван Занта, мирил в душе Америку и Русь и - как-то жил. Без антидепрессанта, чем до сих пор застенчиво горжусь. Не собирал я ни значков, ни нэцке, семейство - рядом, и отец, и мать... Но вот друзей - полузабытых, детских - мне почему-то стало не хватать. Я знал об их путях - из Интернета, из бойких впечатлений третьих лиц... Не так уж наша велика планета, по сообщеньям перелетных птиц. И, побродив с кредиткою в онлайне да заплатив положенный калым, я причастился к изощренной тайне грядущей встречи со своим былым. Спустя лишь месяц - словно фото в раме: дождался я. Готов. Смотрите все. Баулы с неданайскими дарами и самолет на взлетной полосе.
Еще чуть-чуть - и разойдутся тучи. Я в мыслях весь полет прокоротал... Мой первый друг - неистово раскручен: машины, нефтебизнес, драгметалл, евроремонт, Армани, дом, охрана... Немыслимо. Практически астрал. И вспоминать сегодня как-то странно, что в прошлом я с ним в шахматы играл. Он с детства был застрельщиком. Буяном. Повсюду - в эпицентре. На волне. И в детских играх был он д'Артаньяном (меня Атос устраивал вполне). Потом он встретил Люду (или Лиду?), зачем-то переехал в Краснодар, ну а потом - совсем исчез из виду. Ушел в подполье. Обманул радар. А друг второй всегда был честным парнем. Он ничего не делал впопыхах. Пахал руками. По хлебопекарням, конвейерам и сборочным цехам. Был молчуном. Зависимым. Ведомым. А в шахматах - любил менять ферзей. Зато всегда мужским был верен догмам и рвать готов был глотки за друзей. Он был не мушкетер, скорей Брюс Виллис, без тени страха он глядел во тьму... Мы как-то незаметно отдалились, и я уже не вспомню, почему. Ведь память выцветает, как обои; стирается, как в поле башмаки...
Но я при встрече не узнал обоих. Передо мной стояли чужаки.
Мы две недели видели друг друга. Мы бражничали, словно короли. Но вырваться из замкнутого круга неузнаванья так и не смогли. Мы были рядом, три большие тени, мы проводили вместе каждый день. Я надарил им всякой дребедени, они свою дарили дребедень. Мы время жгли - от тоста и до тоста, и в душах прорастали навсегда живые метастазы неудобства, потери, безразличья и стыда. А мы всё заглушали. Пили-ели, простой мирок воссоздавая свой... Слова "А помнишь?!.." нам за две недели обрыдли так, что хоть ты волком вой. Мы предавались праздным развлеченьям: ходили в бары, слушали "металл"...
И в первый раз вздохнули с облегченьем в тот день, когда назад я улетал.
Здесь - место для рекламы. И морали. Хоть, может, то, и это - ни к чему. Мы первый тайм неплохо отыграли. Что во втором - не ясно никому. Уходит время, глупо и недужно, оно уже кончается почти... И видеть то, как умирает дружба невыносимо, как ты ни крути. Нас из какого б ни месили теста, добавив вдоволь света или тьмы, мы - функции от времени и места. Другие времена - другие мы. "Друзьями" мы зовем себя отважно, по тонкой нитке времени скользя...
Нельзя в одну и ту же реку - дважды. И до чего ж обидно, что нельзя.
Пунктуация
Бесполезные спички...
Дождик сеется мелкий...
Как тире и кавычки,
в мокром сквере скамейки.
По карнизу, всклокочен,
грач гуляет, промокнув.
Дробный бег многоточий
по мерцающим окнам.
Всё до боли знакомо
маетою пустою...
На запятках у дома
водосток - запятою.
Пусть спокойно рассудит
нас случайный прохожий:
препинания судеб
с текстуальными схожи.
Упираются в тучи,
чей окрас одинаков,
абордажные крючья
вопросительных знаков.
Хмарь уйдет, как простуда.
Не грусти, одиночка...
Всё терпимо, покуда
не поставлена точка.
Тюбик
Он к ней приходит не слишком часто; ну что поделать, не может чаще.
А в ванной - тюбик с зубною пастой, ему два года принадлежащий.
Когда он где-то - невыносимо.
И жизнь чернеет, как Хиросима.
Она - как робот. Ее Азимов с нее и пишет свои законы.
Ее глаза - как глаза иконы.
Его любовь - словно код Симсима.
Ему открыты ее пенаты; она и речка, и переправа...
А он - женатый. Совсем женатый. Хотя об этом не стоит, право.
Ей больно думать: с чужим-то мужем!
Но быть одной многократно хуже.
Иначе - темень. Иначе - стужа в соседстве с Цвейгом и Грэмом Грином.
Весь свет окрестный сошелся клином
на нем. Ей больше никто не нужен.
Они читают одних поэтов, не любят танцы и папиросы.
И нет у них никаких ответов на заковыристые вопросы.
Слегка помялась его рубашка.
Его ждет дома дочурка Машка.
Сказать, что всё это рай - натяжка, и это будет звучать манерно.
Но без него ей настолько скверно,
что даже думать об этом тяжко.
Цветочки в вазе. Дивана мякоть. Конфет вчерашних сухая сладость...
Она давно отучилась плакать, ведь слёзы - слабость. Нельзя, чтоб слабость.
В колонках тихо играет Брубек.
Зубная паста. Всё тот же тюбик.
Они в чужие дома не вхожи. Их нет в театре, в кино и в клубе.
Зато она его очень любит.
И он ее очень любит.
Тоже.
Седьмой день
Шесть дней из семи в неделю он словно в коме:
работа, друзья и затхлый привычный быт...
Он будто плывет на странном пустом пароме,
а порт назначенья им навсегда забыт.
Он - словно случайно выживший в гекатомбе.
Он всё потерял, зато уцелел. И вот -
шесть дней из семи в неделю он робот. Зомби.
Его завели, как куклу - и он идёт.
Он распознаёт, как прежде, места и лица.
Он помнит свои маршруты и где рождён.
Он знает, как есть. Он помнит, как спать и бриться -
шесть дней из семи обходится этим он.
Он знает давно: ничто под луной не ново,
но, верность пустой мечте до сих пор храня,
шесть дней из семи в неделю он ждет седьмого -
всего одного достойного жизни дня.
Один только день в неделю - его вершина,
и там пустоты кончается полоса...
В субботу ему разрешают увидеть сына.
На три часа.
Океан
За века ни на миг не состарясь,
не утративший силы ничуть,
океан мой, усталый Солярис,
на минуту прилег отдохнуть.
Чтоб к покою его причаститься
и не знать ничего ни о ком,
стань его составною частицей -
тёмной рыбой, холодным песком.
В отдаленье от линии фронта -
тишина. Ни событий, ни дат...
Лишь кривой ятаган горизонта
нарезает на дольки закат.
Чуткий воздух, пропитанный снами...
Притяжение мягкого дна...
Перед тем, как нахлынет цунами -
тишина.
Тишина.
Тишина.
