Хочется вспомнить свое детство, узнать, как я получился таким, каким получился, чего в этом больше - случайностей или сознательной работы, ну или даже случайной работы. Последнее значит, что что-то получалось, я не напрягался, но знал, что формирующееся устраивает меня, даже радует. Хорошо, что получается. Даже прекрасно!
Квартира на Чернышевского
Рассказ о детстве обычно не бывает точным. Кто теперь знает, как было тогда? К примеру, моя мама не помнит, с каким событием связано мое первое воспоминание. Когда мне было восемь месяцев, она впервые привезла меня в городок Сватово (Луганской области), где в своем доме жили мои бабушка и дедушка. Говорит, что привезла в коляске, там нашли люльку, подвесили ее к потолку и положили туда меня. Первым моим воспоминанием была радость. Я проснулся и увидел маму. Но это было через год - в год и восемь месяцев, хотя, тоже в Сватово. В то лето мои родители поехали на Кавказ, а меня оставили бабушке с дедушкой. Как мне было с ними - не помню, но как приехала мама - запомнилось ярко. Она приехала ночью. Я проснулся и увидел ее. Она рассказывает, что я очень обрадовался, а потом еще раз обрадовался, когда приехал в Харьков и в купе вошел папа. Так что первое, что мне запомнилось в жизни - радость - я снова с родителями.
Сначала мы жили в коммунальной квартире на ул. Чернышевского. Я и сейчас помню этот дом и квартиру. Там был черный ход - грязная лестница, но мне, наверное, не разрешали на ней бывать. Помню только, что до пяти лет (тогда мы переехали в квартиру на Холодной горе) она (черная лестница) вызывала у меня желание погулять по ней, манила. Квартира была огромной (хотя, может, мне так казалось тогда), с коридором, в который выходили двери комнат, и общей кухней. Вероятно, таких квартир тогда (начало 50-х годов) было, хоть пруд пруди. Моих воспоминаний о жизни там осталось немного, но остались.
Вот я выглядываю из окна третьего этажа. Квартиры были высокими, старыми, я маленьким, так что третий этаж - это высоко. Но мне не страшно. Я высовываюсь из окна и вдруг чувствую, что уже не могу влезть назад, в квартиру. Любое движение подталкивает наружу. Становится страшно. Наверное, поэтому у меня хватает маленького ума, чтобы застыть, не двигаться. Когда в комнату вошел папа, я как мог спокойно сказал:
- Затащи меня!
Потом он хвалил меня за это спокойствие. Папа тогда недавно вернулся из армии, воевал и, поэтому, разрешал мне многое. Он говорил, что обязательно надо уметь "давать сдачи". И как-то в коридоре я "дал сдачи" мальчику, который меня обижал. Насколько я помню, он был того же возраста, что и я. Больше о том случае ничего не помню. Зато помню, что у меня были одежда солдата и фуражка офицера, и я вышагивал в них по коридору. Пел солдатские песни ("Путь далек у нас с тобою"...), говорил себе вслух "раз-два", "кругом" и шагал, шагал... Наверное, это нравилось родителям - я выходил из комнаты и не мешал им. Получается, что до пяти лет я, в основном, находился под действием отца, вернувшегося с войны. Он работал в школе, преподавал там русский язык и литературу. Дома учил меня. Пока до языка и литературы дело не дошло, учил, где право, где лево.
- Встань лицом к окну. - говорил он. - Теперь, где шкаф - там и лево. Право - с другой стороны.
С тех пор, чтобы осознать, где лево, мне приходилось зажмуривать глаза, представлять нашу старую комнату и по ней определять стороны. Если это требуется узнать срочно, я и сейчас зажмуриваюсь.
Вот я стою в комнате, у открытой двери в коридор. Вдруг дверь резко закрывают. Мой палец попадает в сжимающуюся щель. Я плачу, ору. Прибегают родители. Палец потом разбух, раздулся до невиданных размеров, но до свадьбы опал. Это я запомнил. Мама рассказывает, как, открыв все ту же дверь, она ударила меня дверной ручкой по голове (я как раз бежал мимо по коридору). Этого не помню, хотя мама говорит, что потом даже показывала мою голову врачу. Интересно, что из-за этого произошло с головой?
Помню, что тогда, в 50-х годах XX века, из-за успехов СССР в деле освоения космоса, о том, что над Харьковом пролетит искусственный спутник, сообщали по радио. Летним вечером на улицу (опять Чернышевского) вываливали люди, чтобы посмотреть. Выводили и меня. Помню маленькую звездочку. Кажется, это был второй спутник. Сейчас я представляю себя, задравшего голову и глядящего в небо. Хотя, мне кажется странным, что спутник можно рассмотреть с земли совершенно невооруженным глазом. Их ведь теперь над нами носятся сотни!
Еще помню, как меня водили смотреть фейерверк. Надо было пройти три квартала (выйти на улицу, квартал направо (зажмурился!) до улицы Иванова, а потом опять направо (не сходить с места в квартире, не крутиться!), два квартала - и ты на площади Дзержинского (теперь - Свободы). Меня вывели на площадь (не помню - с кем я был), подождали, но треск фейерверка оказался таким неожиданным, что я испугался, не заметил ракет и бросился бежать назад, домой, по Иванова. Хорошо запомнил свой страх. Меня еле нашли, когда догнали.
Летом, по вечерам во двор выходила моя мама с книгой и читала ее сбежавшимся детям. Мне кажется, что она читала не сказки, а "Василия Теркина" Твардовского. Не так давно окончилась война. Дети слушали внимательно и, казалось, все понимали. Похоже, что с этой квартирой связана моя первая любовь. Кажется, она жила в доме напротив. Тогда машины по Чернышевского ходили редко, так что я мог ходить к ней сам, как взрослый. Но сейчас больше ничего о ней сказать не могу - не помню. Больше я помню свою вторую любовь, но она случилась в моей жизни в первом классе. Тогда я уже жил в новой квартире.
Холодная гора
Зимой 1957 года мои родители, и я вместе с ними, переехали на новую квартиру. Сейчас я знаю, что этот дом строили учителя школы, где работал мой папа (он даже был начальником строительства!). Дом был двухэтажным. На каждом этаже построили по четыре квартиры. Моя мама и теперь там живет, а я езжу к ней по пятницам. Тогда мои родители выбрали двухкомнатную квартиру на втором этаже, с балконом и окнами на юг. Комнаты были смежными, горячей воды сначала не было. Намного позже, чтобы греть холодную, установили колонку. Сначала не было и газа. Еду мама готовила на плитке, которую грели, растапливая дровами и углем. В ванной стояла печка, где греть воду нужно было так же. На кухне был еще керогаз, который, как вспоминает мама, зажигали, когда готовили что-то по-крупному. Отопление предлагали сделать поквартирным, как в селе. Каждую квартиру можно было обогревать печкой. Но моя мама настояла на централизованном отоплении. Часть подвала отвели под кочегарку и платили кочегарам за работу. Только лет через шесть-семь, когда вокруг построили пятиэтажки ("хрущевки"), отопление дома влилось в еще более центральное, а во дворе появилось отдельное одноэтажное здание - кочегарка. Гораздо позже отопление взял на себя район, и кочегарку передали другим хозяевам, хотя стоит здание и сейчас.
Ехали мы с Чернышевского на грузовике. Ехали долго. Я сидел в кабине. Проползающие мимо пейзажи казались чужими, тем более, что на улице было темно - один из зимних вечеров. В комнате, где мы жили раньше, осталась бабушка - мама моего папы. Ее я помню плохо. Родители переехали раньше - под новый год. Потом приехали за мной, погрузили в машину мебель, меня и все это перевезли. Мама вспоминает, что мебели сначала было мало - кухонный стол, табуретки, буфет, письменный стол, обитый зеленым сукном, и несколько стульев. Потом начали появляться другие стулья, самодельный книжный шкаф (он до сих пор стоит в спальне), стол, два дивана, платяной шкаф, позже - новый письменный стол, книжные полки и сервант.
Свою жизнь на Холодной горе я помню довольно хорошо. Я прожил там с пяти до двадцати четырех лет. Началась моя жизнь там в окружении частных домов и садов. Наш подъезд выходил во двор, по которому вилась тропинка. Она срезала угол квартала от соседней улицы до выхода на нашу (Ильинскую). Дальше шли владения детского сада. От этой тропинки отходила более узкая тропка между заборами соседей. Она выводила на все ту же Ильинскую. Наш балкон выходил во двор. Вдоль другой стороны квартала проходила улица Свердлова (теперь - Полтавский Шлях). На ней был магазин (по прозвищу местных - "Десятый", может, у него и правда был такой номер), сзади его обрамляла ящикотара (как всегда). Сначала "Десятый" был в одноэтажном доме, потом дом снесли, а магазин перенесли в построенную пятиэтажку. Меня рано (лет с шести) стали посылать туда "за хлебом". Помню колонку, которая видна из окна кухни. Она и сейчас там стоит, хотя воду набирают редко, когда водопровод не работает. Над этой колонкой стояло высокое дерево. На закате было красиво, когда над деревом летели тучи птиц. Потом мне рассказали, что птицы летят на городскую свалку.
Когда вокруг стали строить пятиэтажки, знакомые мальчики (и я в их числе) начали организовывать штабы в брошенных сараях, реже - в домах. Почти под окном нашей квартиры осенью вырыли котлован (для фундамента одной из хрущевок). Но наступила зима. Строительство заморозили. У края котлована осталась насыпанная земля. В то время я только начинал смотреть телевизор. Посмотрел и прыжки с трамплина. Не знаю, как я догадался прыгать с насыпи в котлован. Сначала я вышел прыгать один. У меня были короткие лыжи с обломанным носком павой. Прыгнул раз, другой... Появились лыжня и трамплин. Сначала я все время падал после приземления, но первый прыжок без падения наполнил меня гордостью. Второй раз я не упал при знакомых мальчиках. Никто больше не мог обойтись без падения. Позже я сообразил, что можно ездить на строящийся стадион (как ни странно, он и теперь строится), не сходя с лыж. Тогда у меня уже были лыжи с мягкими креплениями. Каждый зимний вечер (со снегом) я выходил из дому, становился на лыжи, а сходил, придя домой. На тогдашнем строящемся стадионе тоже были трамплины, но в то время они меня уже не вдохновляли.
Когда во дворе построили кочегарку, рядом установили высокую трубу (кажется, 80 ступенек). Я, опять в одиночестве, попробовал лезть по железным скобам, приваренным сбоку. Сначала ступеньке на двадцатой взгляд превращался в страх. Я не мог удержаться - смотрел вниз. Потом понял, что вниз лучше не смотреть и очень быстро долез до верха. Там то я и посмотрел, причем не вниз, а вдаль. Это оказалась фантастикой! Я видел центр города с Холодной горы - церкви, некоторые из которых я не видел снизу, а слева - каскад многоэтажных домов на площади Дзержинского. Я никогда не думал, что все это видно из моего двора! Чуть позже, когда у меня накопился опыт лазаний, я показал это своим дворовым знакомым. Некоторые захотели слазить тоже, но большинство не смогло. Долезли доверху несколько человек, остальные испугались и бросили это.
Футбол
Возможно, тогда начало формироваться мое желание сначала разбираться с собой. Я не спешил показывать что-то другим, пока не пробовал сам и постепенно узнавал, что научился. С другой стороны, я пытался сделать все, что мне нравилось. Потом это качество перешло в обработку неудач. Я страдал от неудач, пока не понимал, что их можно сделать удачами, например, красиво рассказать или описать. Эти качества хорошо проявились в моих отношениях с футболом. Сначала я слушал его по радио. Потом появился телевизор с одной программой, и я впервые увидел. Сначала это были харьковские матчи (я еще ни разу не был на "Металлисте"). Я стал играть с собой - разыгрывал матчи и тут же сам их комментировал (дыхание, конечно, сбивалось). Формировалась техника игры, тогда еще самодеятельная. Я играл во дворе в присутствии одной только соседки, пенсионерки, которая ругала меня за то, что я попадал мячом в окно или в нее, сидящую на лавочке. Однажды я увидел, как в футбол играют во дворе. Это произвело впечатление. Я вспомнил телевизор и почувствовал, что многое могу лучше, чем они. Не помню, как меня впервые взяли "поиграть", но со временем мое участие во дворовых футболах стало постоянным.
Начали возникать навыки коллективной игры. К тому же, телевизор стал показывать матчи чемпионата СССР, потом и международные игры (впервые я посмотрел чемпионат мира в Англии, где сборная СССР заняла четвертое место после Англии, ФРГ и Португалии), а я стал бывать на стадионе "Металлист". Я смотрел, потом пытался подражать и понял, сколько свободы дает футбол. Я уже не подражал, а пробовал сделать свое, чего никогда не видел. Получалось тоже подражание, но другое, самостоятельное. Потом, когда я пошел в школу, появился ежегодный турнир "Кожаный мяч". Появилась команда двора. Она (не помню, как мы ее назвали) дважды оказывалась второй в соревнованиях района после "Иванчика" (это название запомнилось) - команды, основу которой составляли игроки того же возраста команды "Локомотив". Игры проходили на одноименном стадионе, который находился (да и сейчас находится) на улице Котлова, то есть - на Ивановке. Как-то после одной из игр ко мне подошел тренер "Локомотива" (по прозвищу Лобатый, фамилия, кажется, Белоус) и пригласил приходить на тренировку. Оказалось, что такое же приглашение он сделал половине игроков нашей команды. С тех пор я стал играть за харьковский "Локомотив".
Похоже, что Лобатый был способным тренером. Через его руки (скорее - мозги) прошли несколько будущих игроков тогдашней сборной СССР. Лобатый, несмотря на преклонный возраст, играл за "Локомотив" на первенство города. Меня он тоже многому научил, хотя, как он играл, я почти не видел. В десятом (тогда - последнем) классе школы я бросил футбол, а потом, когда не поступил на истфак, пришел к Лобатому и спросил - нельзя ли возобновить тренировки? Он ответил, что я слишком старый (на себя бы посмотрел!). Тогда я вспомнил, что футбол на большом поле мне не всегда нравится. Я не успевал сделать то, чего хочу, темп слишком высокий. На следующий год я поступил на мехмат, стал играть за сборную курса, факультета, университета, потом - со знакомыми.
Но больше всего мне запомнился матч в год перед моим поступлением в универ. Весной я гулял по городу и забрел в Карповский парк. На тамошнем стадионе играли в футбол. Я сел на трибуну и узнал Лобатого. Он стоял рядом. Я поздоровался. Он не ответил. Может, не заметил меня? Лобатый смотрел на поле и был явно не доволен игрой своих.
- Зархин! - крикнул он в перерыве. - Переодевайся!
Оказалось, заметил.
- Во что? - ответил я.
"Во что" тут же нашли, и вот я после долгого перерыва появился на поле в составе "Локомотива" на год младшего меня. Не помню, как шла игра, но мы проигрывали, а потом выиграли. Я провел одну из своих лучших игр - умудрился найти свое место на поле и раздавал передачи, две из которых оказались голевыми.
- Благодарю, Саша. Жаль, что ты - подставка! - сказал мне Лобатый после игры.
Мне и самому было жаль, но я понял, что сыграть тайм свежему игроку можно и после долгого перерыва.
Начальная школа
Из-за футбола я на время бросил рассказ о себе накануне школы. Перед школой и в первых классах началось мое осознание окружающего района. Я стал гулять. Сначала это были прогулки вокруг дома, потом - двора, по ближайшим улицам и дальше, дальше... Я узнал, как добраться до вокзала (тогда я говорил - "там гудят поезда!"), где находится Ленпарк (парк Ленинского района), школа моего папы и моя будущая школа. А ближайший лес показал мне папа. Мы долго шли по частным районам (странно, я запомнил маршрут!), прошли мимо кирпичного завода, пока не перешли через овраг и оказались в лесу. Папа вырезал ножом деревянные палки, пел песни и предлагал спеть мне. Мы пели дуэтом.
Школа оказалась неожиданной. Наверное, потому, что меня не водили в садик, учеников мне показалось слишком много. Какого-то другого "первого впечатления" не помню. Помню, что на собеседование перед школой меня привела мама. Я легко прочитал то, что предложила учительница. Это удивило ее, но не меня. Я читал давно (года два уже), а когда ехал в трамвае с мамой и начинал громко рассуждать, ей (мама потом призналась) бывало неловко. Короче, меня признали годным к первому классу. В нем меня удивило, что учеников заставляли вести себя как в армии. "Все встали, вытянулись по стойке смирно... Здравствуйте!.. Сели прямо, сложили руки перед собой, правая на левой..." - говорила учительница. Надо было сидеть "прямо" четыре урока. Когда меня вызывали, надо было вставать, по команде идти к доске, по команде садиться. Делать это четыре урока было скучно, надоедало и, в конце концов, было тяжело. Сначала я забывал, что надо сделать. Я даже не знал, для чего перерывы, но узнал и запомнил быстро.
По пути из школы я стал бывать в Ленпарке. Там тогда был летний кинозал, танцплощадка, аттракционы... В начале второго класса, в сентябре, я познакомился с сыном сторожа Ленпарка. Он, с подачи своего папы, разрешал мне играть с ним в футбол на травяном газоне. Я играл с удовольствием представляя, что это - газон Уэмбли, или еще какого-нибудь знаменитого стадиона. Правда, играть сын сторожа умел плохо, ложился на траву, когда я слишком обыгрывал его.
Немного помню первую учительницу. Кажется, ее звали Валерия Богомировна. У нее не было левой руки, и мне она казалась жутко строгой. Короче, о начальной школе осталось немного воспоминаний. Помню только, что там у меня произошла вторая любовь. Ее звали, кажется, Лена. Она была длинноногой, да и вообще длинной. Когда наш класс выводили в Ленпарк (он был через дорогу, по которой тогда никто не ездил), я носился за ней и кричал: "Леночка, Лена!.." Не прошло и года, как и вторая любовь оставила меня. Третьей пришлось ждать до десятого класса. Мой рост оказался одним из самых низких в классе. Но моя энергия сначала позволяла мне довольно свободно "разбираться" со сверстниками. Потом это прошло. Они умели драться, а я - нет. Да и не хотелось.
К этому времени относятся несколько поездок, которые я совершил со своими родителями. С детства они начали возить меня в Крым. Это было летом. Мы ездили в Евпаторию. Сначала на меня обрушивалось ее солнце. В день приезда всегда болела голова. Это быстро проходило, и я купался, бегал, играл в футбол. До поездки я изучал карту железных дорог, запоминал станции. По дороге из Харькова (и в Харьков) я смотрел в окно и пытался увидеть там знакомые названия. Если я засыпал (а это происходило почти всегда), то утром, осознав, что проспал почти все, очень огорчался. Не поэтому ли сейчас я почти не могу спать в поезде?
Перед четвертым классом мама поехала на курсы в Ленинград и взяла с сбой меня. Нас поселили в общежитие в Старом Петергофе, в 40 минутах езды от Ленинграда на электричке. Днем мама уезжала в Ленинградский университет, где проходили курсы, и говорила мне, чтобы я никуда не ездил. Конечно же, сперва я нашел тропинку к Балтийскому морю (конкретно - к Финскому заливу). Это был увлекательный маршрут! Приходилось идти через лес, в котором водились лоси. Один из них выскочил из чащи, когда я мочился под дерево. Лось укоризненно посмотрел на меня и удалился. Потом он вышел к морю, куда уже пришел и я, и поплыл. За ним поплыли на лодке, на которой стоял человек и фотографировал животное. Оказалось, что в Финском заливе можно купаться. Стоял июнь, но было тепло и солнечно. Мелкая вода прогревалась. Двух-трех дней мне оказалось достаточно для моря, и на четвертый я поехал в Ленинград, нашел университет, а в нем - маму. Конечно, она ругала меня за самостоятельность, но была рада, что доехал я благополучно. После этого в Ленинград я ездил несколько раз. Кроме этого ездил в Новый Петергоф. Гулял по парку, смотрел на дворцы и фонтаны, а потом пешком пошел по берегу, по мостикам перешел два ручья и шел по лесу, пока не увидел знакомый старопетергофский пляж, где уже купался.
Конечная школа
Больше впечатлений оставили средние и старшие классы. В это время моя привязанность к папе ослабевала и, наконец, исчезла. Я стал готовиться к тому, что после школы займусь чем-то гуманитарным. Математику и физику я почти не учил, хотя учителя говорили, что у меня способности "к точным наукам". Тем не менее, я увлекся русской литературой. Трудно сказать, что я учил ее. Впервые я пытался что-то осознать и, конечно, много читал. Постепенно я понял, что не хочу писать сочинения "просто так". Я пытался в каждое из них вложить что-то свое. Учительница литературы начала зачитывать мои сочинения, но, когда в сочинении о декабристах я написал, что не разделяю их страсти к вооруженному восстанию, обреченному на неудачу, она поставила мне пятерку, на уроке промолчала, а после подозвала меня и сказала, что не имеет права пропагандировать такую точку зрения в советской школе. Кстати, в выпускных классах эта учительница (как ее зовут - забыл) стала моей классной руководительницей.
Большую роль в моей тогдашней жизни играла мама. Она впервые рассказала мне о музыке и дала послушать джаз. Потом я стал слушать более сложный джаз, потом - рок. Я начал ходить на концерты. Маме я рассказывал все (или почти все), пока не понял, что потом она это рассказывает папе. Тогда я внутренне решил, что рассказывать все надо себе, прежде всего - себе. Еще я понял, что папа все говорит и делает только потому, что так положено. Мне стало неприятно. Я подумал, что это не оставляет ему пространства для своего мнения, или заставляет прятать его. Я до сих пор не понимаю, как можно было говорить: "Зачем читать Солженицына, если он такая мразь!", а потом, как сам говорил папа, перестроиться и говорить: "Можно оценить Солженицына, только прочитав его". Вероятно, он так и не понял, что дело не в Солженицыне. Непонятное он считал или порочным, или отсутствующим. Я просто перестал обращать на папу внимание, принял одну из его схем - не замечал, как он меня воспитывает. Потом я понял, что в то время папа ушел из школы, занялся журналистикой и эта работа тогда, в СССР, очень способствовала выражению не своего мнения, а мнения ЦК КПСС. Папа тоже был в партии (тогда единственной).
В старших классах я увлекся историей. Наш учитель (у него был поврежден глаз) был традиционным советским школьным историком. Когда дело дошло до КПСС с ее съездами, стало скучно. Меня тянуло к дореволюционной истории. Я не понимал, почему надо знать, в каком году был очередной съезд. Потом решил, что какая-то история должна быть и сейчас, а другой тогда не было. Пришлось учить годы съездов. Тогда я еще не знал, что именно из-за незнания этих годов меня не примут на истфак универа.
Формировались в старших классах и отношения между учениками. Выделилась группа, которая состояла, в основном, из детей из окружающих частных домов. Они выглядели взрослее остальных, умели драться, курили и пили спиртное. Я туда не входил. Когда я понял, что эта группа верховодит, мне стало казаться, что логично держаться в стороне. Этому помогал футбол. Они знали, что я хорошо играю в него, а потому трогали меня реже, хотя бывало. Как-то в перерыве, который я проводил у дверей школы, ко мне подошел одноклассник (из упомянутой группы). Он сказал:
- Пошли! - и повел меня в сторону от дверей, к воротам во двор.
От него пахло спиртным. У ворот стоял еще один школьник, из другого класса. Оказалось, они поспорили (не помню - о чем) и решили, что тот, кто окажется прав, может бить избранного из класса проигравшего. Мой одноклассник избрал меня. В стороне стоял мальчик, который показался мне щупленьким. Потом я узнал, что это - одноклассник другого спорщика. Спор выиграл он, после чего попробовал ударить меня. Я отклонился. Кулак просвистел мимо лица. Не помню, что было дальше, но обошлось. К десятому классу я занял свое место в классной иерархии. Трогать меня было, вроде бы, не за что.
Во дворе были другие правила. Я как-то попробовал избить мальчика (за что - уже не помню). Потом он пришел ко мне домой со своим папой, майором. Майор рассказывал моему папе, как нехорошо я себя вел, а я стоял рядом и думал, что нехорошо ябедничать. Я бы ни за что не сказал папе, что меня побили.
Я часто ходил на вокзал - он был недалеко. Не знаю, чем, но меня притягивало это здание. Я знал, что отсюда отправляются все поезда, и это играло какую-то роль. К тому же, было интересно побыть одному. Как-то мой одноклассник пропал, не вернулся домой. Я не выдержал и уговорил своего школьного друга поискать пропавшего на вокзале. Мы поднялись на одну из двух вокзальных вышек, и нашли там массу следов - остатки еды, питья, лежащую одежду, на которой, видимо, спали бомжи. На следующий день одноклассник нашелся. Но друг сказал мне, что хочет еще пойти на вокзал. Там интересно и загадочно.
Под конец школы я познакомился со вкусом спиртного. Мой друг ушел из школы в техникум после восьмого класса. Он жил на Свердлова, но дальше от центра. Вообще, Холодная гора кажется горой только из города. С другой стороны (в направлении Полтавы и Киева) она не гора, а отрог Среднерусской возвышенности, то есть - плоская. Я ходил в гости к своему знакомому. Часто мы пили вино. Однажды, перед новогодним вечером, выпили больше обычного. Он проводил меня на трамвай, а потом рассказал, что заблудился и с трудом нашел дорогу домой. А я приехал на вечер и танцевал с девочками. В другой раз мы гуляли с одноклассником по Сумской. Оказалось, что в "Пулемете" продают дешевое красное сухое. Мы выпили стаканов по двенадцать. Потом я пришел домой и, к удивлению родителей, чуть не сбил телевизор (показывали песенный фестиваль в польском Сопоте).
Короче, собственно школа не оставила во мне романтических воспоминаний. Никакого школьного вальса на выпускном вечере (точнее - ночи) не было (хотя никто не напился). В то время мы тоже предпочитали танцевать другое. Когда я встречаю бывших одноклассников, мы улыбаемся, жмем руки, но, вероятно, тут же забываем друг о друге. Если меня зовут на какой-нибудь юбилей класса, я киваю, но не прихожу. Это никого не удивляет, в том числе и меня.
После школы
Я решил поступать на истфак Харьковского университета. Литературу сдал на пять, а в сочинении, по своему обыкновению, забыл поставить какие-то запятые и получил четыре. Все решал устный экзамен по истории. Если бы я получил "отлично", у меня были бы шансы. Но я забыл год проведения какого-то съезда КПСС, о котором спросил преподаватель. После этого все мои блестящие ответы на дореволюционные вопросы (я, например, сказал, что Суворов участвовал в подавлении восстания Пугачева, не знаю, понравилось ли это принимающему) не играли роли - четыре. Потом я на отлично сдал английский, но было уже все равно. Я не прошел по конкурсу.
В устройстве на работу помог папа. Он работал в железнодорожной газете и устроил меня на фабрику, работавшую в том же здании (управлении ЮЖД на Привокзальной площади). На этой фабрике я месяцев семь вытаскивал перфокарты, застрявшие в сортировках (громоздких машинах, сортировавших эти перфокарты). На большее меня не хватило. Меня не интересовала техника. Работать было скучно. Осенью пришла пора отправляться в советскую армию. Тут мой папа опять проявил себя. Он пошел со мной в райвоенкомат, поговорил с майором (я присутствовал при их разговоре) и добился от него обещания, что с призывом годик подождут. И подождали.
Моя мама убедила меня готовиться к экзаменам на мехмат того же ХГУ. Мама любила математику и считала, что в СССР лучше заниматься ею. Она работала в ХПИ, учила иностранных студентов русскому языку. Впервые в жизни я всерьез занялся математикой. Оказалось, что это - увлекательно. Все было по естественным правилам, которые, впрочем, оставляли свободу. Весной мы (с мамой) пришли в гости к моему школьному учителю математики - Петру Израилевичу. Он работал в нашем классе только две четверти, но запомнился. На его уроках я чувствовал себя довольно свободно, а он ясно объяснял. Петр Израилевич согласился стать моим репетитором. Сначала он отговаривал меня от мехмата, но потом, когда понял, что его уговоры не действуют, а мои знания улучшаются, бросил это дело и даже стал хвалить меня. Короче, по всем четырем экзаменам я получил четверки и с успехом поступил.
На мехмате мне понравилось. Прекрасные преподаватели рассказывали математические дисциплины. Мне казалось, что я понимаю, но оказалось - недостаточно. На первой сессии я получил две двойки (сказались школа и неумение сдавать экзамены), хотя потом пересдал оба экзамена. Постепенно я стал чувствовать себя студентом мехмата, научился сдавать и получать лучшие оценки, иногда - даже пятерки. Произвели на меня впечатление окружающие студенты. Тогда мне было важно, сколько они читали, что читали и как. Оказалось, многие из студентов читали больше и лучше меня. Я почувствовал, что близок к краху своего убеждения - я самый лучший. Это осталось в школе. Надо было что-то делать. И я решил, что если другие пишут стихи, то могу и я. По вечерам, дома я садился за письменный стол, брал ручку и писал в тетрадь. Сперва получались стихи начинающего, хотя появилось:
Я все ищу какой-то цели
И ничего придумать не могу.
Тому виной тоскливое безделье
И тишь, перед которой я в долгу.
Мне что-то очень нужно. Этот вздор
Поведал мне осенний лес опавший,
Раскрывшийся на миг и убежавший,
Как конь летит стремглав во весь опор.
Это было написано 5 января 1973 г. Тоже, конечно, ученичество, но откровенное. Хотя, теперь я не понимаю, как это лес (осенний) раскрылся и убежал?.. В общем, я начал писать стихи из-за честолюбия. Возможно, это - одна из причин начала творчества многих. Потом я понял еще причину: описанная неудача может обернуться удачей.
Очень личная жизнь
Она началась неожиданно. На каникулах, перед десятым классом (он тогда был выпускным), мой папа поехал со мной в пансионат ЮЖД в Евпатории. По вечерам в пансионате устраивали танцы. Иногда, я ходил на них. Однажды танцевал с женщиной. Тогда она казалась мне очень взрослой, хотя теперь я понимаю, что ей было лет 25. Она была стройной, в светлой футболке, на голове - белая повязка. После танца она сказала:
- Можно пригласить вас погулять?
Мы вышли с танцплощадки. Когда забрались под деревья, она начала целовать меня в губы, в шею, задрала мою футболку и целовала в живот, расстегнула джинсы и стала ласкать член. Он послушно поднялся. Тогда она положила меня на траву, уселась сверху, взяла член и ввела его в себя.
- Пойдем еще потанцуем! - сказала она, когда мой член был уже на свободе.
Мы поднялись, вернулись на площадку. Наверное, это было бы приятно, если бы не последовало продолжения. Мы протанцевали еще пару танцев. После этого она подвела меня к еще одной женщине и сказала:
- Потанцуй с моей подругой!
Подруга тоже была стройной. У нее были светлые волосы, на ней - синяя майка. Танцуя, она стала прижиматься ко мне, а потом тоже вывела "под деревья" и овладела мной, но только снизу. Сверху оказался я.
Позже я встретил их на аллее пансионата. Я поздоровался, но они сделали вид, что не узнают меня. Может, права не узнали? А я даже не узнал их имен! Все это произвело на меня сильное впечатление. Папа спрашивал, почему я замолчал. В поезде, по дороге в Харьков, я забыл высматривать в окне знакомые названия станций. Я почти не мог спать. Все думал, думал, вспоминал... Такое начало испугало меня, хотя, теперь я понимаю, что обе они, наверное, не хотели ничего плохого. Просто хотели. Тем не менее, этот случай сыграл роль в моем будущем.
В десятом классе появилась новая девушка. Ее звали Оля. Я почти сразу обратил на нее внимание. Она была невысокой, с простыми чертами лица и серыми глазами. Весной наш класс поехал в лес. Я выпил вина, среди деревьев нашел ее и после этого говорил с ней до дома, хотя, вероятно, ничего умного не сказал. Чуть позже, тоже весной, я отважился пригласить Олю "погулять". Перед назначенным временем ко мне пришел одноклассник. В подвале моего дома мы выпили мускат. Но она не пришла. Наверное, почуяла запах вина издалека. Потом я узнал, что она этого не любила. Я прождал час на скамейке у дверей в ее подъезд и ушел.
Но на следующее свидание, которое я назначил, Оля пришла. Мы спустились к вокзалу, и я с удовольствием показал ей любимые места. Поезда гудели. Я проводил ее домой. Через несколько свиданий, снова спускаясь к вокзалу, я сказал, что люблю ее. Она не ответила, но взяла меня за руку. Я вспомнил Евпаторию, но руку не отнял. Мне казалось, что Оля - это та, о которой я мечтал. Скоро мы начали целоваться. У нас появилась любимая скамейка - у мостика в зоопарк, через спуск Пассионарии. Оля познакомила меня с мамой и братьями. Их было двое, оба - младшие. Она жила в доме, который находился в пяти минутах ходьбы от моего, в четырехкомнатной квартире. Ее папа был каким-то начальником, но развелся с женой, жил отдельно. Мы стали ходить на концерты и в театры. Встречались, обычно, на перекрестке, если я не приходил к ней.
Оля поступила в политехнический институт сразу после школы. Следующим летом ее послали на практику в Киев. Я приехал к ней. Мы гуляли по Киеву, а вечером пришли в общежитие, где она жила. Оказалось, переночевать можно у нее. Ее поселили на первом этаже. Я влез в окно. В комнате она жила одна. Мы опять целовались, и я даже уложил ее на кровать... Но Оля сказала: "нельзя!" и на мое "почему?" ответила, что мама научила ее, будто девственность можно терять только в браке. Я рассказал ей о своей крымской истории, и мы договорились, что или я женюсь, или не трогаю ее.
Какие странные договоры случаются между людьми! Теперь, думая об этом, я вспоминаю, как после такого договора наши отношения начали мельчать. Жениться я почему-то боялся и злился за это на себя. Иногда свою злость я срывал на Оле - провоцировал ссоры-примирения. Долго так продолжаться не могло. Она познакомилась с мужчиной, который уговорил ее стать его женой. Сначала я ударился в ревность, резко поговорил с Олей, но потом быстро успокоился. Муж увез ее к себе домой, к морю, в Туапсе.
Что дальше
Теперь мне кажется, что я не случайно не добился олиного тела. Тогда, в 70-е годы XX века, я был окутан ее убеждением, что девственность надо терять в браке. Вообще, я перечитал все, что напечатал тут, и понял, что печатаю о том, где лучше терять девственность или, иначе говоря, как лучше учиться плавать - в воде или на берегу. Получается, что в детстве я чаще учился на берегу. Это подтверждают и футбол, и труба, и трамплин, да и Оля. Потом я женился, позже - развелся. Казалось, я еще не готов к браку. Теперь кажется, что мне лучше жить одному. Я научился добиваться тела женщины, но не могу жить в семье. Пробовал несколько раз. Моя бывшая жена с двумя моими девочками уехала за океан, а остальные женщины, с которыми я пробовал жить, в конце концов предпочли жить без меня... Или я без них. Но, не будем закладываться. Посмотрим, что будет дальше. Для учения в воде характерно, что умение приходит позже. Я писал об осознании себя. Для него нужна вся жизнь. При любом обучении.
