№11/2, 2010 - 15 ноября 1925 года родился Юлий Маркович Даниэль (псевдоним Николай Аржак) — советский поэт, прозаик, переводчик, диссидент
Марлена Рахлина О моем дорогом друге
Глава из книги мемуаров «Что было – видали»
С большой радостью я приняла предложение написать о своем друге Юлии Даниэле. Просто переписать отрывок из моих воспоминаний мне не очень нравится. Так что вы читаете отрывок, приспособленный для данного издания, если хотите, специально для него написанный.
Радость моя объясняется тем, что мне просто приятно писать о нем, но еще больше тем, что, на мой взгляд, ему не отдали должного ни при его жизни, ни после его смерти.
Познакомилась я с Юликом осенью 1946 г., когда он поступил в Харьковский университет. Юлик был мой ровесник, но наши мальчики демобилизовывались из армии и потому опаздывали с учебой, проведя эти годы на фронтах. К тому же, по каким-то обстоятельствам москвич Юлик поступил именно в Харьковский университет. Через год он перевелся в Москву (к матери), но завязавшаяся между нами дружба осталась на всю жизнь, как было у него и с другими людьми. Я уже рассказывала, что у нас сложилась такая группа (с разных курсов), которую опекала и которой всячески помогала встречаться Вера Алексеевна Пычко, которая заведовала у нас кабинетом зарубежной литературы. Ребята, вошедшие в эту группу (попросту говоря, компанию), все были очень яркие, каждый отличался каким-нибудь талантом. Все наши мальчики, кроме «младших» по возрасту, которых было двое, были фронтовики. Юлик еще и после тяжелого ранения.
Дружба наша была как бы поверхностной: остроты, шутки, озорные выходки – все это занимало наше время: серьезные разговоры как бы растворялись в них. Одно время мы «халтурили» в какой-то библиотеке: писали библиографические карточки: в эти дни мы придумывали друг другу прозвища, по названиям кинофильмов: Юлик был «Ошибка инженера Кочина», я – «Беспокойное хозяйство». Но крепкое увлечение литературой и особенно стихами все время как-то органически входило в наши, казалось бы, пустые забавы. Несмотря на тяжкое время, часто дурных преподаваелей (впрочем, были и хорошие), несмотря на наше как бы несерьезное отношение к жизни, оно продолжало развиваться и укрепляться. Наши ребята, особенно Юлик и Ян Горбузенко, великолепно читали стихи.
Мне очень стыдно признаться в том, что характер Юлика мне представлялся тогда превратно. Его «души прямое благородство» меня не трогало, его женолюбие, бывшее для него очень важным качеством, мне не нравилось. А его «самостояние» и твердость, его героическая и одинокая отвага остались мною не замеченными. Я признавала за ним (как и все остальные) только несомненное обаяние.
Как-то, когда деятельность Юлика была в самом разгаре, я завела разговор о нем с Аркадием Филатовым. Аркадий в то время очень часто бывал в Москве и гораздо чаще, чем я, виделся с Юликом. Я сказала, что не понимаю его жизнь: он талантливый человек, а тратит себя черт знает на что (на переводы ничтожных поэтов). Аркадий все знал и давился возмущением, но ответить мне, не знавшей ничего, конечно, не мог.
Юлик перевелся, как я уже говорила, в Москву, еще года через два женился на Ларисе Богораз (заслуживающей, безусловно, отдельного разговора), но наши встречи с ним были очень частыми – не реже раз двух в год: то он приезжал в Харьков, то я – в Москву.
Отработав два года учителями по назначению, мои друзья вернулись в Москву. Юлик занялся переводами кавказских поэтов с подстрочника. Лара поступила в аспирантуру, а потом, защитившись по структурной лингвистике, уехала работать в Новосибирск. Жизнь моих друзей как будто шла нормально.
Дом Юлика и Ларисы, сперва на Армянском переулке, потом на Ленинском проспекте, был необыкновенно притягательным. Я могу, например, рассказать, как однажды другой Юлик из нашей компании, Юлик Кривых, поехал в Москву купить себе пальто. Он вошел в дом Юлика и Ларисы – …и остался там, не выйдя ни на минуту, вплоть до своего отъезда.
Однажды, приехав в Москву, я купила своим детям очень интересную игру, называлась она «верталина», часов до двух ночи мы неустанно ее осваивали. А потом вдруг разговорились о политике. – Марленка! – кричала мне эта пара – не лезь ты в политику! Политика – это кровь и грязь!
29 августа 1965 года Юлик внезапно и незвано, как он любил, приехал ко мне прямо на день рождения. И тут же, как чертики из коробочки, появились два человека, о которых я давно предполагала, что они «стучат». Я шепнула об этом Юльке. Но пришедших приняла, конечно, на свой счет. Начали читать по кругу стихи. Когда до меня дошла очередь, я прочла стихи, которые считала рискованными. И.О. (один из «стукачей») сделал вид, что он в восторге, и поцеловал меня. И тут «вступил» мой муж. Совершенно пьяный и даже произносивший слова, как пьяный, – Вон из моего дома! – закричал он – Я не желаю, чтобы мою жену целовал посторонний!
Словом, они ушли. – Старик! – сказал Юлик – ты что? Мой муж поднял на него совершенно трезвые глаза. – Надо ж было выгнать их! – сказал он. На другой день Юлик уехал к Ларисе, которая работала в то время в Новосибирске.
Ни одно подозрение не закралось в мое сознание. Однажды (я собиралась на работу) ко мне пришел мой харьковский друг Алик Волков, преподаватель консерватории. – Вчера в Москве арестовали Даниэля. – В чем дело, Алик, конечно, не знал.
Я была потрясена. Если посадили Юльку, значит, снова стали сажать «за треп» – только на такое предположение меня хватило. Идя на работу, я прихватила с собой тринадцатилетнего сына Женю. Кратко рассказав ему, что случилось, я говорила, чтобы он ничему не верил, что будут говорить и о Юлике, и обо мне, если и со мной случится такое.
Прошло несколько месяцев – и мы все узнали. Узнали и про «Терца»15 и про «Аржака». Юлик «отсидел» свои пять лет и три года «по рогам» в Калуге, куда мы к нему ездили. Все пять лет не прекращалась наша «переписка». Я взяла это слово в кавычки, потому что писала ему я. Он же, когда приходил срок писать письма (два в месяц, и одно раз в два месяца, когда он угодил во Владимирку), отвечал сразу всем, а в Москве эти «письма» «расписывали» для его корреспондентов. Сперва это делала Лара, когда же и ее отправили в ссылку за участие в демонстрации против оккупации Чехословакии – стали этим заниматься другие: лучше всех делали это Марина Домшлак и Юра Герчук (по-домашнему «Фаюмы»). Письма его были замечательны!
На праздники иногда Юлику разрешали писать поздравительные открытки – так что и я получала их несколько раз…
Вернувшись в Москву, Юлик был вынужден вытерпеть еще и развал своей семьи, начавшийся еще до его ареста. Он женился на Ирине Павловне Уваровой, пытался переводить, пытался писать – но все было не впрок.
Писал стихи зело борзо
в тюрьме, в бараке и в ШИЗО,
а вольным был – и год от году
терял хорошие слова:
мораль сей жизни такова:
поэтам НЕ нужна свобода.
В этой его шутке есть большая доля правды. Только экстремальные обстоятельства: в том числе и годы, проведенные в своеобразном «соавторстве» с Андреем Синявским (вернее не в соавторстве, а в «сописательстве») возбудили литературный талант Юлика, в остальное время этот талант дремал. Хотя что-то пытался он писать и в свои «вольные» годы.
Много позже, от Ларисы, я узнала, как именно его арестовали. Предчувствуя по ряду признаков свой арест, Юлик поехал к Ларе (перед тем он и заехал в Харьков проститься и со мною). В Новосибирске почти сразу появился какой-то «искусствовед в штатском», категорически предложивший ему ехать в Москву. Билеты на самолет у них были рядом (трогательно, правда?). Лара сейчас же взяла билет на тот же самолет. Пытались попросить «искусствоведа» уступить ей место – не вышло. Тогда она попросила какого-то своего соседа, он поменялся с Юликом, – и всю долгую поездку они провели вместе. В аэропорту его сразу же арестовали, но тут ему показалось, что кто-то из гебистов непочтительно повел себя с его женой – и он вырвался и бросился на того с кулаками.
После ареста Юлика и Андрея как-то само собой началось постепенное движение протеста перед неправым до комизма судом, началось так называемое «диссидентское движение» в Москве. Но от участия в нем Юлик всегда открещивался. «Я не диссидент, я одинокий волк», – говорил он. Как-то задолго до описываемых событий мы разговаривали втроем: третьим был ближайший друг Юлика Мишка Бурас. Юлик сказал: – Если бы я знал, что меня могут посадить, я бы лучше заранее покончил с собой. Лагеря мне не выдержать!
Он знал, что говорил! Его здоровье не выдержало всего этого: лагеря, последующей Владимирской тюрьмы. Первые годы после освобождения он ни с кем не переписывался – писал только в лагерь своим соузникам. Каждую ночь ему, освобожденному, даже одно время прославленному, снился лагерь. Очень скоро он заболел, долго и тяжело болел, умер всего 63 лет от роду, и умирал очень тяжко.
