Случилось мне как-то раз, не в самую скверную, нужно заметить, пору жизни моей, пребывать на отдыхе в одном городишке у Азовского моря. И все шло тогда ладно, размеренно, и, признаюсь, скучновато, когда бы не чудесный сад, явившийся мне однажды в дальней послеполуденной прогулке. Теперь же, когда старость иссушила мои чувства, а ветер сорвал последние лоскуты образов с обнаженной души моей, видения эти все чаще восстают и мучат меня. Череда этих видений не ложится, однако, в сколь-нибудь связное повествование, и описать их точно возможно лишь неким кинематографическим верлибром, который слагает моя выкипевшая, обуглившаяся память…
Полуденная дорога таит в себе зыбкий привкус очарования. Кислый запах конского пота щекочет ноздри. На горизонте, под скрип тележных колес, раскачивается сухое прозрачное море... Редкие тени акаций, удивительно высоких здесь, падают на дорогу и разбиваются мелкими брызгами в светлой струящейся пыли. Жизнь кипит роящимися осами над раздавленными пятнами жирных абрикосов. Огромные стволы грецкого ореха плывут вдоль дороги. Мысли далеки друг от друга, отрывисты и страшны, как тени в саду, где деревья не сплетают спасительного полога.
Старик ведет в поводу немощную зевающую кобылу с отвисшей губой. Она чешет зубами левый бок, и зеленая слюна стекает по ее большому травяному животу. Кобыла гнедая, но из-под паха, из-под отвисших складок тело ее озаряет абрикосовая желтизна. У кобылы тонкая, провисшая шея. Грива ее, которую давно никто не разбирал, короткая и маслянистая. Кобыла переступает плоскими копытами и косится на мальчика.
Мальчик, шагающий вслед за стариком, ослепительно бел. Он в белой майке. Белые волосы. Белые брови. Выгоревший до белизны мальчик с белыми ресницами и ногтями. Кобыла глядит на него полупрезрительно, будто это и не кобыла, а по меньшей мере Теофраст, впряженный в оглобли. В ответ на приставания она отворачивается и зевает, морщатся вокруг глаз черные опалины. У трензеля выступает зеленая пена. Губы все в мелких мягких складках. На ногах стертые следы от пут.
Подбежавшая девочка протягивает лошади сухарь. Мальчик усмехается. Лошадь подводит к сухарю ноздри, мягко вдыхает, презрительно глядит на ребят и отворачивается.
Девочка подносит к губам лошади абрикос и вздрагивает от неожиданности - лошадь, хлопнув мягко губами, подхватывает его и начинает звучно сопеть и складывать ноздри.
Она косится на девочку, медленно вытягивает шею, открывает рот и начинает вздрагивать горлом, в такт высовывая язык. Девочка пугается. Кобыла в третий раз вздергивает головой, судорожно вытягивая шею, и на землю падает гладкая абрикосовая косточка, желтая, с красными штрихами и остатками волоконец.
- Лошадь, которая работает в абрикосовом саду, ест только абрикосы и умеет выплевывать абрикосовые косточки.
Девочка вскрикивает и скачет на левой ноге к скамейке, она снимает носочек и показывает мальчику жемчужную, молочно-розовую стопу, словно светящуюся изнутри на фоне густого нежно-абрикосового загара. Он склоняется над ней и старается вытащить занозу.
Она снова вскакивает, и белый пух словно взлетает с ее коричневых, бархатных, как у жеребенка, ножек. Взлетает легкое короткое платье и кружевные панталончики, взлетают черные кудрявые волосы. Ближе к кудрям загар светлеет, и от этого кудри кажутся смоляными. Губы цвета черешни. Девочка ест ее прямо с дерева и хохочет. Они идут к колодцу за водой мимо молодой соловой кобылы с набухшей молочной веной на брюхе. Жеребенок с длинной засохшей пуповиной поворачивает в их сторону голову и, не удержавшись на слабых еще ногах, чуть не падает в траву.
- Лошадь, которая работает в абрикосовом саду, - повторяет она, будто твердит урок, - ест только абрикосы…
Красная с желтыми штрихами черешня кипит свежим прохладным соком на солнце. Детский смех. Стремянки отбрасывают правильные тени.
Бархатные пильчатые листья нежные, как ее кожа. Сад в брызгах разбившейся рубиновой чаши. Детский смех тонет в густых брызгах и исчезает вовсе.
2
Некоторое время спустя привелось мне в другой раз посетить мой заброшенный эдем, в ту пору, когда, надрываясь от желанной тяжести, в знойной истоме изнемогали деревья и люди. Их облегченные вздохи словно подогревали без того дрожащий от жары воздух…
- Эти двое только абрикосами и живы, - старик тянет за супонный ремень и раздвигает клешни хомута, ладонями смахивая пот, скопившийся под войлоком, - Куклу я научил косточки выплевывать, а эта бестолочь прямо так глотает. Дик, Дик! Ну, поди сюда!
Дик привязан к абрикосу возле сторожки. Огромный лабрадор с глупой щенячьей мордой и повислым правым ухом выпрыгивает из тени на самое пекло и лает на меня. За ним с лязгом волочится длинная цепь. Старик стыдит его, грозит пальцем и щерится, выставляя солнцу оставшиеся зубы. Дик смущается, делает брови домиком, затем молча уходит и ложится в тень, подрагивая боками.
Мужчины собирают абрикосовую падь позднего сада. Женщины сидят в тени на расстеленных холстах, выбирают косточки и раскладывают на ткани половинки абрикосов. Их руки по локоть в мякоти плодов. Поправляя волосы, они задевают слипшиеся абрикосовые пряди, привлекая ос. Мужчины подходят медленно и приносят абрикосы, с их узловатых пальцев течет густой охристый сок.
Зной выжигает побеги седого щетинника у самых стволов. В горячих ведрах с проеденным ржавчиной дном – ни капли влаги.
Будка на колесах. По железным ступеням я поднимаюсь туда в поисках воды. Внутри я нахожу бак с кислой водой и солдатскую койку. На плоской, как доска, грязной подушке разбросаны засаленные карты. Пустая бутылка в паутине качается на полу от моих шагов.
Земля потрескалась вокруг красных стволов, усыпанных мелкими зеленовато-желтыми гусеницами. Вьюнок зарисовывает трещины бесконечным акварельным узором.
На пыльной широкой дороге следы рессорной повозки мешаются со следами велосипедов, обутых и босых ног, растасканной кошачьей шерстью. Круглые, со стрелками, следы лошадиных копыт тонут в рябой тени акаций. Красная корова воет вслед каждому путнику.
3
В третий раз застал я старика одного, без лошади.
Сад пуст. По нему бродит старик. Я гляжу в его сутулую спину. Бескрайний, безжизненный сад. Мертвое горячее небо не посылает звуков. Тихо крутится от дыхания ветра переднее колесо стоящего на руле велосипеда. Старик исчезает.
Деревья шелестят на ветру пожухлыми сухими листьями. Мертвый кладбищенский ветер пробирается случайными тропами. Ягод нет. В желтых сеточках листьев, выеденных гусеницами, я нахожу одну, бессочно-мясистую, будто засахарившуюся. Нет звуков, нет насекомых: ни мух, ни слепней. Одно дерево дрожит, будто его окатили вязкой старушечьей кровью, которая собралась в мелкие сгустки на корявых ветвях. Четко вырисованные тени облаков наплывают на мою тень.
- Старик! Старик! - кричу я. Земля покрыта сухой потрескавшейся коркой. Я ломаю землю пальцами, пытаясь найти влагу. Нет, только сухие серые комья. В трещинах уже вся земля. Вьюнок потерял невинный акварельный взгляд – вместе с трещинами он серый, как армия крыс, завоевавших всю землю. Деревья холодны, как надмогильные кресты. Ветер мертв.
Теперь уж и ко мне подступила старость, я сив и немощен, но вся жизнь моя не более этих трех коротких дней. Я истинно желал бы раствориться в вечернем опустевшем саду подобно тому старику, и только чтобы поблескивающие в лучах тусклого солнца спицы велосипедного колеса напоминали о легком дуновении жизни, едва коснувшемся их. Однако смею опасаться, что моя ничтожная и ни в каком отношении не примечательная жизнь не достойна даже такого поминания.
