«…и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной».
Булат Окуджава
Он видел эти картины почти каждый день — называл их «картинки с Родины» — видел отчетливо и объемно, будто в стереокино, правда, без звука.
Картины были разные, ничем не связанные между собой: ни общей темой какой — нибудь, ни моралью, просто картины и все, из той жизни, которой он когда — то жил и которой, скорее всего, не будет жить уже никогда.
Картины были совсем разные. Однажды, например, он видел столовую в своей организации, не всю, а кусок возле раздачи: длинные, тускло блестящие алюминиевые трубки, тянущиеся вдоль раздаточных окон, жирные пластиковые подносы, которые руки невидимых на картине сотрудников двигали вдоль этих окон, пищу на подносах — сосиски с картофельным пюре, борщ в переливающихся через край неглубоких тарелках, компот в граненых стаканах.
В другой раз это был хоздвор: разбросанные по выщербленному асфальту железяки разного назначения, сломанный грузовик ГАЗ — 110 на трех колесах, перманентно текущий кран, мокрый скат покрытой толем крыши гаража, раскиданные и гонимые ветром желтые листья поздней осени, чернильное небо над крышами.
Иногда он видел кусок своей квартиры на Родине: покрытый дерматином письменный стол с одной тумбой, потускневшую латунную ручку на дверце, царапины на столешнице и на дверце, на столе разбросаны школьные учебники дочери, огрызок яблока, бывало, правда, не всегда, что на столе сидела пестрая черно — белая кошка.
Картинки возникали неожиданно среди дня. Вначале он даже пугался — настолько они были реальны: как будто кусок другой жизни вставили в ту, которой он жил сейчас. Они заслоняли реальность и на ее фоне казались еще более убогими, бледными, достойными только осмеяния, и он это понимал.
Ну разве можно было сравнивать облупленную стену «хрущевки» с почерневшим от времени деревянным балконом и чахлой сосенкой около с огромной, уходящей в небеса стеной зеленовато — стеклянного утюга — небоскреба, на фоне которого она вдруг возникала?! И он это понимал. Но эти убогие картинки, видения эти жалкие на фоне окружающего его сейчас великолепия были теплыми, родными, это была Родина, а то, что окружало его сейчас, было холодным и чужим и называлось емким словом «враг».
— Жить среди врагов тяжело, — говорил им Куратор, — намного тяжелее, чем сражаться с ними. Надо делать вид, что любишь то, что ненавидишь всей душой.
Он ненавидел все, что его сейчас окружало: многоэтажные стеклянные коробки банков и офисов, витрины дорогих магазинов, ломившиеся от изобилия — разнообразная одежда, немыслимое изобилие разной еды и напитков — на службе у него была форма, в институте — одна пара брюк, а ели они всегда одно и то же: борщ, какие — нибудь там котлеты, сосиски.
Он не завидовал, нет, он просто не понимал, зачем все это устроено, и ненавидел тех, кто устроил. Он искренне не понимал, зачем двенадцать костюмов, хотя сейчас у него самого было шесть — так было здесь принято, но он все эти шесть тайно ненавидел.
Справедливости ради надо сказать, что ненавидеть тайно здесь вовсе не надо было — можно было ненавидеть откровенно, явно, потому что ненависть и зависть были здесь в моде и назывались «мотивация»: здесь ненавидели друг друга, начальство, работу.
На вопрос «Как здоровье?» здесь принято было отвечать «Не дождетесь!». Это считалось смешным, «прикольным», как они говорили. Было принято считать очевидным, что все окружающие тебе желают какого — нибудь зла — болезни или смерти.
Взаимная неприязнь и зависть считались нормой, если их не было, считалось, что человеку не хватает «лидерских качеств».
В начале, когда он был только внедрен (Двадцать пять лет прошло, господи!), работал он по специальности химиком — технологом, но потом на завод пришли новые, молодые менеджеры, всем дали заполнить анкеты и он оказался недостаточно «мотивированным» и «преданным делу компании».
Он не понимал, в чем дело, очень волновался, что уволят — ведь был он внедрен именно на этот оборонный завод, но не уволили, а, приняли во внимание, что стрелял он очень метко — в заводской команде по стрельбе был первым — и перевели в охрану.
Поэтому был он сейчас сторожем, хотя на вражеском наречии называлась эта простая должность «секьюрити». По должности был ему положен пистолет и собака — пистолет назывался «ТТ», а собаку звали Мухтар— 3 по названию популярного сериала.
Вскоре после его понижения в должности ему с удовольствием донесли, что этому способствовал его молодой товарищ по работе, тоже химик, которого он учил премудростям профессии. Он тогда удивился — не привык еще к местным нравам, но потом перестал обращать внимание, тем более, что новая должность ему нравилась — работать надо было в ночную смену и можно было ни с кем не общаться.
Общался он только с собакой, рассказывал ей о своей жизни на Родине, о ребятах.
— Понимаешь, Мухтар-бей, — он уважительно относил собаку к какой — нибудь кавказской аристократии и присвоил ей титул бея, — Понимаешь, Мухтар-бей, — говорил он, — все мои товарищи были простыми ребятами: и Леня Рымаренко, и Саня Майборода, и Радик Якимчук. Из простых семей, в основном, рабочих. Пьяницы все, но у нас было понятие чести и мы любили Родину, хотя она, наверно, этого и не заслуживала. А сейчас…
Кавказский аристократ склонял голову набок и слушал, поставив торчком одно ухо.
Леня Рымаренко — у него амхарский язык был основным — погиб во время войны в Эритрее, Саня, весь простреленный, еле выбрался из Ливана, о Якимчуке он не знал ничего: ни где он, ни что с ним. Да и вообще, столько лет прошло, неизвестно, жив ли еще кто.
— Тяжело жить на чужбине, — говорил он Мухтару и вздыхал. Собака сочувственно вторила.
Ребята часто ему снились. Особенно часто ему снилось почему — то зеленое весеннее поле стадиона у них в части под Белой Церковью. Снилось, что лежит он на траве в солдатской полевой форме и смотрит на желтый цветок одуванчика у себя под носом. По ярко — желтому полю ползают маленькие козявки.
Рядом лежит Саня Майборода. Он срывает одуванчик и говорит: — Это поповские собаки
— Где? Какие собаки? Ты что? — удивляется он.
— Эти маленькие жучки, — уточняет Саня, — Мы называли их собаками. Если взять цветок, покрутить и сказать: «Поп, поп, выпусти собак», они выскакивают и начинают бегать. Смотри.
Он лениво смотрит, как по ярко — желтому полю начинают метаться миниатюрные черные жучки. Они с Саней лежат в тени невысокой березы, но все равно жарко. Пахнет травой и соляркой от стоящей неподалеку БМП.
Через три дня их бросили в Чехословакию. Они ходили в гражданском по улицам Праги и следили за чешскими пацанами, норовившими бросить в советский танк бутылку с бензином. Прагу он не помнил совсем, зато хорошо помнил, как катались в песке детской песочницы, пытаясь сбить пламя, танкисты из горящего танка.
Потом был Ливан, Сирия, Судан … много было разного. Теперь вот здесь.
— Пошли объект проверим, Мухтар-бей, — позвал он, и они отправились.
Как и все в этой вражеской стране, охраняемый его объект, оборонное химическое предприятие был красивым и чистым. Блестели серебром под галогеновыми лампами шары газгольдеров на курьих ножках, дорожки между цехами — коробками из стекла с металлическими переплетами — были посыпаны специальным песком, по бокам производственной зоны рос смешанный лес, настолько дикий и совсем не городской, что он в нем даже как — то летом видел белую сову, а Мухтар все время гонял в кустах на краю леса какую — нибудь живность — то ежика, то мышь, а один раз даже погнался за зайцем.
Людей на объекте работало мало — все, что можно, было автоматизировать, автоматизировали, а сейчас, ночью, завод и вовсе был безлюдным.
Он не спеша шел по территории, изредка посвистывая гонявшему в кустах Мухтару, и думал об этом заводе, и сравнивал с теми, что видел на Родине.
«Конечно, — думал он, — там, на тех заводах была грязь и вонь, и все в мазуте, и люди грязные, в грязных спецовках, но те заводы были как-то ближе людям. Говорили «мой завод», «наш цех». Об этом заводе так не говорят. Его ненавидят, как все остальное здесь. Скоро людям здесь негде станет работать — всюду будут машины, но станет ли от этого кто-нибудь счастливее? Едва ли. Разве что хозяин. Правда, тот тоже не выглядел особенно счастливым. Злым он выглядел и недовольным».
— Что ты носишься, как щенок, — укоризненно сказал он Мухтару, который на его свист выскочил из лесу, — взрослая собака, на службе опять же.
Мухтар смущенно вильнул хвостом.
«Жалко, — продолжал он свои одинокие размышления, — жалко, что завод придется уничтожить. Хоть и бездушный он какой-то, но все равно жалко. Но надо. Приказ есть приказ».
«Хотя, — напомнил он себе, — приказа-то нет», — и вспомнил, что говорил по этому поводу Куратор.
— Мы обязательно вас найдем, — говорил Куратор, — и вы получите задание, хотя ждать этого придется, возможно, и годы, и десятилетия. Вас специально отбирали, отбирали из многих и вы показали себя достойными того задания, которое вам предстоит выполнить.
— Но, — Куратор сделал многозначительную паузу, снял очки и стал протирать платком и без того идеально чистые стекла гедееровской оптики, — но может случиться так, что мы не сможем выйти с вами на связь. Это может быть третья война, которая обязательно будет ядерной, и неизвестно, как тогда все пойдет, где будет фронт.
— Тогда, — Куратор надел очки и строго взглянул на них, — тогда вы сами должны принять решение. Какое решение вы примете, какой путь к цели изберете, не важно, важно одно — нанести максимальный ущерб врагу.
У него мелькнула мысль, что, может, надо еше подождать, может, свяжутся с ним, но он мысль эту отогнал.
«Время! — сказал он себе, — Пора, а то не успеешь».
Больше всего на свете боялся он больницы, не смерти, нет — смерти он не боялся, а больницы. Был он как-то в местной больнице, навещал коллегу — это еще когда он химиком был — шел по больничному коридору, и навстречу ему две санитарки катили тележку с лежащим на носилках голым стариком. Простыня, видно, сползла, и был старик абсолютно голый и весь в крови — лицо, грудь, живот и ноги — все было измазано кровью. Он жалко и криво улыбался, а дюжая санитарка — деревенская кровь с молоком — кричала кому — то в конце коридора: — Встречай, жениха тебе везем!
Для него это была картинка ада, ада, в который он, как атеист, не верил. Такое унижение он пережить не смог бы. Насколько лучше та участь, которую он себе готовил сейчас.
— Пошли, бей, заряды проверим, — сказал он Мухтару, и они пошли как положено по уставу: собака чуть впереди, к огромным газгольдерам, под которыми он заложил основную взрывчатку.
— Ты не бойся, бей, — уговаривал он собаку, — тебе ничего не грозит. Я тебя на следующее дежурство не возьму, и поживешь ты еше своей веселой собачьей жизнью.
Собака смотрела на него снизу своими умными желтыми глазами, как ему казалось, с благодарностью.
Все заряды оказались на месте, взрыватели заправлены и все надежно спрятано в полых «ногах» огромных металлических сфер — недаром в свое время их так долго и так тщательно обучали.
— То-то сильный будет всплеск, то-то громкий будет треск, — негромко шептал он, — то-то громкий будет треск …
