Kilimanjaro … is said to be the highest mountain in Africa…
Close to the western summit there is the dried and frozen
carcass of a leopard. No one has explained what the leopard
was seeking at that altitude.
Ernest Hemingway. The Snows of Kilimanjaro
Этим утром закончилась его земная жизнь. Нет, он не умер – он просто перестал в жизни участвовать. Проснувшись этим утром, он подумал лениво, что надо идти на работу… и не пошел. Звонили, спрашивали, что случилось – студенты ждут, заменить некем. Жена, которая брала трубку – он брать трубку отказывался, сначала говорила, что он вышел, потом, что нездоров, потом брать трубку перестала, а потом перестали и звонить.
На вопросы, уговоры и ругань он не реагировал – спрашивали, уговаривали и ругали все – жена, родственники, друзья, приходили с работы, но он не реагировал. Он лежал в своей комнате и смотрел в потолок, если звали есть, он вставал, шел и ел, что давали, не чувствуя, что ест – сам есть никогда не просил.
Дочь привела врача, должно быть, какую-то знаменитость, судя по тому, как все перед ним лебезили. Врач долго его слушал, мял и тискал, потом сказал: «Возраст, конечно, а так – практически здоров, - и, обращаясь уже прямо к нему, продолжил игриво, - Может, хватит симулировать?!»
- Вы правы, доктор, - серьезно ответил он, - но понимаете ли, в чем дело: у меня не хватает мужества покончить с собой, чтобы придать логическую завершенность своему нежеланию жить.
Что тут началось! Кричали все, даже доктор – Он-то чего?! – а он молча смотрел в потолок, потом отвернулся к стене.
Он переживал и расстраивался, что огорчает родственников, но ничего с собой не мог поделать. Внуку, которого он очень любил, чтобы как-то объяснить свое поведение, он рассказал восточную притчу про возраст собаки и обезьяны, который наступает после тридцати – собака вынуждена служить на задних лапах, чтобы ей бросили кость, а обезьяну кормят, потому что людей смешит ее уродство и ужимки; сказал, что не хочет быть ни собакой, ни обезьяной.
Внук объяснение не принял и, похоже, обиделся.
- У нас половина преподов собаки и обезьяны, - сказал он, - и ничего.
Изредка он выходил гулять по знакомым с юности улицам недалеко от дома, часто ему встречались знакомые, соседи – с ним здоровались, заговаривали, но он теперь никогда не отвечал. Он чувствовал, что пережил свое время – его время вышло, а он все живет, и он старался жить незаметно, чтоб это не так бросалось в глаза.
Он чувствовал, что пережил свое время, глядя на громадные, блестящие стеклами и металлом двадцатиэтажные башни на месте покосившейся двухэтажной бани из красного кирпича. Он помнил даже вывеску белыми буквами на синем фоне «Энский банно-прачечный комбинат» - туда они относили стирать белье и ходили мыться, когда дома не было горячей воды.
Он понимал, что пережил свое время, когда переходил улицы перед злобными радиаторами блестящих лаком незнакомых машин в толпе молодежи, прилипшей к мобильным телефонам, и старался переходить незаметно, чтобы не так бросаться в глаза.
Он напоминал себе зрителя в неновом, но все же современном костюме, который вдруг непонятно как попал на сцену, где играют спектакль, скажем, из какой-нибудь рыцарской жизни – все ходят в кюлотах, со шпагами, а он среди них в своем костюмчике – и он, как этот зритель, жался к стенкам, пытался скрыться в кулисе.
Жизнь в чужом времени была тяжела и неприятна, хотелось поскорее все это закончить, но на самоубийство – он честно тогда сказал дураку-врачу – у него не хватало духу, а болезни его, как назло, не брали.
Старый его товарищ, еще со школы, с нелепым и теперь уже непонятно как возникшим прозвищем Цеслик, профессиональный спортсмен-тяжеловес прорвался к нему в комнату через кордоны, выставленные женой – надо отдать ей должное: она его хоть и ругала, но, кажется, понимала - заорал с порога в стиле спортивных раздевалок, в которых прошли лучшие часы его жизни: «А ну вставай! Разлегся тут, как этот! Здоровый бугай какой!» и, еле передвигая опухшие, изуродованные ноги штангиста, добрел до стула и тут же стал перечислять свои недуги: ноги, диабет, сердце.
- Завидую, - сказал он.
- Издеваешься? – возмутился спортсмен, а ему вдруг пришла в голову французская пословица, которую он когда-то прочитал у Бунина на французском и которая с тех пор застряла в памяти: «Le bon Dieu envoie toujours des culottes a ceux qui n’ont pas de derrière» и он перевел эту пословицу спортсмену.
- Бог всегда дает штаны тем, у кого нет зада, - сказал он и повторил - Я действительно тебе завидую – ты скоро умрешь.
- Это мы еще посмотрим, кто скорей! - обиделся спортсмен и ушел, волоча свои больные ноги.
Жизнь в чужом времени была тяжелой и неприятной еще и потому, что старое время никак не хотело его отпускать – то учебник остался неоконченный – приходили соавторы, жаловались, удивлялись, то чей-то юбилей, то чьи-то похороны – надо было идти, поздравлять, соболезновать.
Старая жизнь не пускала его, хватала за ноги, как цепкая речная трава, которая никак не дает пройти мелководье, выйти на глубокую чистую воду и, наконец, поплыть.
Легче всего было ночью. Ночью он знал, что его никто не тронет – ни жена, ни родственники со своими заботами, ни друзья с бодрыми призывами, ни старые обязанности, ни старые долги.
Он лежал, смотрел на потолок, по которому бродил размытый свет уличного фонаря, раскачиваемого весенним ветром, думал и вспоминал.
Вспоминал друзей, которых уже не было среди живых, вспоминал, какими они были, что он делал вместе с ними и где, как они его любили и он любил их, как многие его предавали и он тоже предавал многих.
Вспоминал своих женщин, вспоминал с благодарностью и любовью, хотя многих из них он тоже предавал, а они изменяли ему.
В эти ночные часы он казался себе почти богом, беспристрастным судьей – он не старался себе в угоду приукрасить свои и чужие поступки, просто проводил инвентаризацию прожитой жизни, понимая, что ничего не изменишь, что придется отвечать и придется скоро, и старался уговорить себя, что к ответу готов.
Потом гасили фонарь под окном, гас свет на потолке, он засыпал и появлялся Остров. Остров появлялся медленно и не сразу, как заставка на компьютере – сначала шла какая-то дребедень, тоже как при запуске компьютера: значки какие-то, надписи смутного смысла или на незнакомом языке, и только потом появлялся Остров.
Сначала и он был похож на компьютерную картинку – такие заставки можно видеть в разных офисах на экранах у романтичных барышень или у остепенившихся бандитов, впавших в сентиментальность – ярко-синее лубочное море и посередине ярко-желтый песок кораллового атолла с тремя растрепанными от ветра пальмами, всегда с тремя и всегда симметрично расположенными.
Вначале картинка была немой, потом появлялись звуки: шуршание прибоя, посвист ветра в кронах пальм, иногда какие-то крики на незнакомом певучем языке, иногда щебет птиц, иногда песня – «Сибоней! О тебе шепчут пальмы всю ночь на ветру. Сибоней! Если ты разлюбишь, я умру».
Он смотрел на Остров сверху, как будто парил над ним, всегда на одной высоте, не очень высоко, но выше пальм, и слышал все эти звуки, а потом появились и запахи – йодистой свежести моря, разогретого на солнце песка, иногда – дыма, хотя источник его не был сверху виден. «Костер, - думал он во сне, - туземцы костер разожгли. Только вот где?».
Просыпаясь, он еще некоторое время видел Остров и удивлялся: «Надо же, какая сентиментальная дребедень приснилась!».
- Сибоней! – фыркал он. Сентиментальным он не был.
А следующей ночью, как только он начинал засыпать, Остров появлялся снова и с каждой ночью становился все больше, и он все лучше его узнавал.
Это уже не была компьютерная заставка. Он знал уже, что Остров большой, тянется на много километров во все стороны, что на нем не три пальмы, а большая пальмовая роща, что в этой роще расположена туземная деревня – там и жгли костер, от которого дым заносило ветром к нему наверх. Туземцев он, правда, еще не видел.
Туземцы появились следующей ночью. Их было немного, пять или шесть мужчин – вначале сосчитать их было трудно – они все время перемещались. Заметил он их не в деревне, а на желтом пляже – эта часть Острова все еще оставалась похожей на компьютерную заставку: ярко-желтый песок, сине-зеленое море, симметричные пальмы.
Туземцы вытаскивали на песок каноэ – наверное, такая лодка называется каноэ, так он, по крайней мере, думал во сне – и пели протяжную и ритмичную песню. Лица у всех у них были как у таитян на картинах Гогена, правда, ему могло это и казаться с высоты его полета; кожа у них была темно-коричневая, как у загорелых курортников.
Вытащив, каноэ на песок, они сели рядом и сидели молча, глядя на море до самого конца сна, и тогда стало наконец понятно, что их пятеро. «Полинезия», - подумал он и проснулся.
Сны немного примиряли его с теперешним существованием – как будто появилась цель: надо было дожить до следующей ночи, до следующего сна.
Он думал, что похож теперь на пенсионера, в жизни которого только и есть, что любимый сериал, и он с нетерпением ждет вечера, чтобы посмотреть очередную сто пятьдесят какую-то там серию.
«Хотя бы что-то появилось в жизни», - грустно усмехался он, но понимал, что кривит душой перед самим собой – эти сны захватили его всерьез и он действительно с нетерпением ждал ночи, ждал, когда появится, наконец, Остров и там произойдет что-то новое.
Он даже и переменился немного, перестал быть равнодушным ко всему, что его окружало, стал помогать по дому, ходить за покупками.
«Не хватает только удочку купить, - думал он, - и буду настоящим пенсионером, на заслуженном отдыхе, так сказать, как Цеслик», - и усмехался, и понимал, что никогда таким не будет, какие сны ему не показывай.
Как-то он услышал, как жена сказала подруге по телефону: «Кажется, депрессия у него проходит».
«Депрессия, - думал он, - модное слово нового времени. Какой тонкой кисеей из слов мы закрываем черный провал, в котором бессмысленность жизни и жестокость смерти».
Как ученый и вообще человек рациональный, он пытался объяснить себе свои сны, но при этом из суеверия никому о них не рассказывал, боясь что они исчезнут.
Рациональные объяснения не находились, а Остров продолжал появляться каждую ночь.
Остров рос и каждую ночь он узнавал о нем все больше. В одну из ночей наконец увидел туземную деревню из конических тростниковых хижин, у входа в хижины сидели на траве женщины, занятые хозяйственными делами, что-то толкли, резали, щипали. Вокруг носились голые дети, худющие собаки и пестрые, черные с белым свиньи. Как и у мужчин, лица у женщин были похожи на лица с таитянских полотен Гогена и, как и мужчины, все они были коричневые и какие-то одинаковые. Мужчин в деревне он не заметил.
Мужчины опять появились в следующем сне, видимо, это были те же, что вытаскивали на берег каноэ, а потом молча сидели рядом на песке, хотя сказать точно, что это были они, он не мог – лица у всех были слишком уж одинаковые.
В этот раз мужчины шли по тропе гуськом. В руках у каждого был лук с наложенной стрелой, на поясе висел колчан со стрелами. Они шли осторожной походкой охотников, поглядывая по сторонам, вверх сначала никто из них не смотрел.
Внезапно один из них, шедший последним, поднял голову, посмотрел вверх и встретился с ним взглядом. В глазах туземца он увидел смесь испуга и мужественной решимости, и, не в силах отвести взгляд, смотрел, как дикарь стал медленно поднимать лук, натягивая тетиву.
Он проснулся с криком. Пожалуй, впервые в своей жизни здорового и благополучного человека он столкнулся со смертельной угрозой - смерть была в глазах этого дикаря, на острие его стрелы. Пошатываясь, на ватных ногах он добрел до кухни, достал из холодильника Корвалол, не глядя, плеснул в чашку, выпил, потом вернулся в свою комнату и лег.
Закрыв глаза, он опять увидел перед собой дикаря, его испуганный и в то же время угрожающий взгляд, но это был уже не сон, а воспоминание о сне, его отпечаток. Сон не повторился.
Он долго лежал, смотрел на потолок, думал о своей жизни, в общем, благополучной и не опасной, думал об Острове, о том, как слишком не похожи на сны были сны о нем почти с самого начала, как превратились они почти в реальность в эту ночь.
Стало светать, когда он наконец заснул опять, но больше ему ничего не снилось: ни Остров, ничего.
Утром он решил начать новую жизнь – пережитый ночью ужас заставил его все пересмотреть. «Не такой уж дурак был этот врач, - думал он сейчас, - я, действительно, симулировал. Симулировал разочарование, изображал депрессию, а организм при этом радовался, что пока здоров».
«Ну и что, что старый?! – бодрился он, отжимаясь от пола и делая двадцать обязательных приседаний, - Главное, что здоров! Вон, Цеслик, какой!» – со смешанным чувством смущения и радости вспоминал он изуродованного недугами товарища.
«В жизни еще многое можно успеть», - говорил он себе и с головой окунулся в прежние занятия: стал опять преподавать, начал писать новую книгу, с удовольствием занимался спортом, ходил в бассейн и даже стал учиться играть в теннис. Жизнь опять приобрела вкус – вокруг, почти как в молодости, было любимое дело, хорошие книги, друзья, красивые женщины.
А Остров исчез из его снов. Сначала он с опаской укладывался спать, засыпая, боялся опять увидеть раскосые глаза дикаря, в которых так явно и грубо заявила о себе смерть, но Остров не появлялся, снилась обычная неразбериха, из которой, проснувшись, он ничего не помнил.
Проходили дни, месяцы. Закончилось тяжелое, жаркое лето, поздняя осень должна была вот-вот смениться зимой. Зиму прочили аномально холодную – в ноябре уже в воздухе пахло снегом. И вот тогда, в одну из ночей ноября он вдруг опять увидел во сне Остров.
Он не испугался – забылся, видно, дикарь с луком, да и на Острове в этот раз не было ничего угрожающего. В этом сне он уже не летал над островом, а сидел на обнажившемся корне высокой сосны, пересыпал из ладони в ладонь золотистый песок и следил за далеким белым парусом, мелькавшем в темно-синих волнах, отливавших на солнце металлическим блеском.
Этот первый после долгого перерыва сон об Острове был коротким, но следующей ночью ему опять приснился Остров. Он опять следил за парусом, который в этом сне уже сильно приблизился. Во сне он чего-то ждал от этой прыгающей на волнах лодки, от людей в ней, но он пока не знал, хорошего или плохого. Сон опять продолжался недолго и ничего в нем не произошло, только лодка подошла ближе.
Он теперь не ждал в нетерпении снов об Острове, как когда-то, когда это было единственное событие в его жизни. Теперь его жизнь была полна событиями до краев, но все же, вспоминая вдруг лодку, прыгающую на волнах, среди лекции или ученого совета, он чувствовал смутное беспокойство, пустоту какую-то в сердце. Хотелось поскорее увидеть следующий сон, когда лодка наконец подойдет, увидеть сидящих в ней людей и узнать, наконец, что они ему принесли, какую весть.
В следующем сне лодка сильно приблизилась – она не была уже белым пятном паруса на горизонте. Можно было заметить, что это большая лодка и в ней много людей, но она была все же слишком далеко и лица людей нельзя было различить. Теперь можно было увидеть, что парус на лодке не белый, а скорее серый, а иногда казался чуть ли не черным.
«Игра света, - думал он во сне, - комплекс Эгея, издержки образования». Однако, беспокойство его становилось все сильнее. С возрастающим нетерпением он ждал от людей в лодке каких-то известий, хотя понимал уже, что они будут, скорее всего, плохими.
Тревога его все росла и он ждал плохих вестей теперь не только во сне. Среди дня он вдруг вспоминал сон и в сердце возникала какая-то необъяснимая пустота.
Когда Остров появился следующей ночью, он уже был готов и заранее знал, что будет. Увидев на носу лодки фигуру дикаря с луком, встретив его испуганный и в то же время угрожающий взгляд, он сразу все понял и не испытал даже удивления.
