Автора этих стихов и рисунков называют, несмотря на молодость, человеком Ренессанса.
И вправду, удивительно в наши дни встретить столь разносторонние творческие проявления. Когда читаешь необычные стихи Анны Минаковой или рассматриваешь ее живые, теплые, непосредственные и наивные рисунки и коллажи, понимаешь, что это как раз тот случай, когда само слово «дарования» говорит о даре как поручении.
«Интересная, с беккетовской начинкой лирика харьковчанки Анны Минаковой заслуживает особого разговора», — пишет в толстом литературном журнале «Знамя» известный американский переводчик Григорий Стариковский.
Припомнив, что Анна является по образованию музыкантом, поэт Анатолий Кобенков (1948—2006) писал: «Как хорошо, что Анина книжка названа „Ода радости“: славная стыковка с Бетховеном, чьи пианистические штучки явно прошлись по ее звуку, и еще с той тоской по живой радости, которую мы все испытываем. Но радость (что, действительно, радостно) в книжке какая-то тихая — естественно интеллигентная, смущающаяся саму себя…»
А молодой поэт и критик Андрей Нитченко (Ярославль) замечает о книге Минаковой «Ода радости», за которую она была удостоена сразу нескольких престижных премий, в том числе Всероссийской имени Есенина: «При всей гармонизированности, аллитерированности стихов (обильной, но нисколько не навязчивой) Минакова сохраняет живость и „бойкость“ речи. Она болтает, восклицает, кувыркается, плещется. Когда открываешь эту книгу, ловишь себя на том, что на лице появляется улыбка. Автор передает её тебе, несмотря на всю неоднозначность и иногда мучительность своего состояния. Это бескорыстие по отношению к миру, отсутствие обиды, прощение, свет.
Пожалуй, в ее книге не найти стихотворения, в котором не было бы неологизма, какого-нибудь удивительного переворота речи, оригинального речения, легкой перестановки. Впечатление ярмарочности, какого-то рождественского колядования, укорененности одновременно в современности и в древней народно-песенной культуре, в рок-мотивах и мотивах духовного стиха или выкликания Петрушки.
Богатство словаря, вкрапление украинизмов, чуткость к интонации и разнообразие форм выражения характеризуют эти стихи…
Точнее — я не могу определить, что первично в этих стихах — радость, боль? Все настолько слито — и раскрытые миру глаза и одно огромное объятье, и глубокая задумчивость. Есть преодоление этого разграничения, или попросту — честность и чуткость к тому, что его нет. Вообще, точность описания психологических состояний. Точнее — не описания, а неудержимого и точного проговаривания этих состояний — одно из наиболее ценных качеств поэзии Минаковой…
Может быть, это самые живые стихи из всех, с которыми удалось встретиться за последнее время… Вообще, пение, а не речь — главное определение этих стихов. Не „логос“, „дискурс“, и т. д., а гимн, молитва, песнь, плач. Это тоже редкое свойство.
Кажется, это какое-то еще не принятое всерьёз большое явление».
* * *
Анна Минакова родилась в 1985 г. Автор книг стихотворений и рисунков «Золотая зола» (Харьков, Крок, 2000), «Дорогое моё» (Х., Крок, 2002), «Ода радости» (Москва, Поэзия.ру, 2004).
Член Национального союза писателей Украины, Союза писателей России. Лауреат Всероссийской премии им. С. Есенина (2005). Победитель программы «Новые имена Украины» (номинация «Поэзия»), лауреат поэтических конкурсов и участница фестивалей (Харьков, Киев, Москва, Коктебель). Обладатель Гран-при и Золотой медали литературного Всеукраинского конкурса молодых поэтов им. Леонида Киселева (Киев, 2005).
В 2009 г. с отличием закончила магистратуру музыкального отделения Харьковского государственного университета искусств имени Котляревского. Лауреат Всеукраинского конкурса пианистов им. Г.Г. Нейгауза (2002). Участница программ Международного благотворительного фонда Владимира Спивакова (Москва).
Рисунки экспонировались в Русском музее (Санкт-Петербург), Музее современного русского искусства (Джерси Сити, США), Российском государственном музее природы, Центральном доме работников искусств (Москва), на выставках в Харькове.
* * *
На глазу необъятном, на радужной оболочке
Самой синей из всех — появилось луны бельмо ли?
Я расставлю все галочки, спрятавшись в уголочке,
Свет диезов сменю на увесистые бемоли.
И счастливый билет, что со мною всегда — сомну я.
Острым носом уткнусь очумело в плечо печали.
Мы лечили себя — эту мутную тьму минуя,
И губили себя — если снова её встречали.
Я встряхну волосами — и все захлебнутся в блёстках
И зажжется стекляшкою в ухе моём серёжка.
Это ангел сидит у стены в тишине белёсой
И на палец устало наматывает кудряшки.
Ангел летит
* * *
облака словно сны стеклодува
не устанут живыми казаться
я увижу тебя молодого
и земли перестану касаться
рано-рано придётся проснуться
и лететь как летит голубица
но как будто бы не дотянуться
не упиться и не полюбиться
и как будто бы неотделимы
неужель отделить мы не вправе
целый мир растворимого дыма
от любви от сияющей яви
и зачем только сердце листаешь
всё равно не поймёшь не ответишь
ты останешься или растаешь
отвернёшься и сам не заметишь
но вокруг небеса обелиски
без оглядки плывут без опаски
но сейчас ты весёлый и близкий
и на клумбах анютины глазки
то ли места себе не находят
то ли вовсе во сне и пареньи
и сирень из-за дома выходит
и купаются люди в сирени
19 марта
* * *
(По Эйвис Вэлентайн*)
Мой человек — над океаном,
Над пламенеющей землёй,
Со взглядом тихим и туманным,
В обнимку с мёртвою петлёй.
Пускай легко ему летится,
Пускай не видит с высоты
Русалочьи пустые лица,
Дельфиньи серые хвосты.
О небо, небо золотое,
Не урони его, веди,
Я забываю, где я, кто я,
Покуда он в твоей груди.
Над вешней пашней, дикой рощей,
Над кряжем, где не тает лёд,
Неси, как можно осторожней,
Его непрочный самолёт.
И луч из облака сочится,
И в поднебесьи сердце мчит.
Я слышу, как оно стучится,
Я слышу, как оно стучит.
______________________________
* Эйвис Вэлентайн (1886–1929) — библиотекарь Эдинбургского университета, посвятившая стихотворение своему мужу, военному лётчику Первой мировой войны.
* * *
родное небо потемнеет
платформа твёрдая растает
когда прощальная улыбка
стремглавой ласточкою станет
и полетит туда где поезд
в больных слезах в чаду колёсном
вагонных окон свет янтарный
несёт по рельсам кровеносным
и память плотная клубится
почти что явь ещё – не память
ещё живёт вокруг как роща
и ни прибавить ни убавить
и звери раны зализали
на обессиленном вокзале
где мы что надо не сказали
и что не надо не сказали
ночные корабли-строенья
перед тобой летят нерезки
но ты услышишь пенье крыльев
и ты отводишь занавески
лети лети моя улыбка
туда где небо цвет меняет
и крылья тонкие смелеют
и догоняет… догоняет.
Чайники
* * *
у Александра Князева смычок
сломался посреди концерта Шумана
и замер на карнизе паучок
и все-таки не все еще придумано
не выстроено в стройный звукоряд
и князев взгляд поймаю не нарочно я
в котором слезы темные горят
и вырастают сосны придорожные
и голубая бьется стрекоза
и музыкант за все еще расплатится
когда его стократная слеза
виолончели выльется на платьице
и теплых струн тягучие лучи
летят во мраке угольном как молнии
и чуть скрипят в оркестре скрипачи
как лепестки фиалки-филармонии
* * *
Словно в бурой воде еле-проблеск худого весла,
ты маячишь и брезжишь, как солнышко в бурой воде.
Погляди на меня. Я тебе молочко принесла.
В этих бедных краях потеплело. Теплеет везде,
где случаешься; снег утекает, который зимой.
Появись в полумгле, озаряя древесную дверь,
и фойе, и ещё коридоры, и воздух немой.
Всё забуду ли? всё ли запомню ли: всё, что теперь.
А пшеничные волосы, что ветерок ворошил?
А глаза голубые-такие-родные-твои?
Я бы всё записала — но кто это свет потушил?
А писать в темноте мне не выстачит мужества. И
ничего или плохо пишу. Значит — день допоём,
и живого тебя не укрою я в слове живом.
И недолгая память подышит на имя твоё,
как на зеркальце мутное. Не оботрёт рукавом.
Снежок
* * *
На столе-корабле раскраснелись гранат и ранетка,
и гардина взлетела, взлетела, как парус, смотри,
за окном остролистая ласточка, чёрная метка,
заломила крыло в абрикосовом ветре зари.
Может, тихими быть? но не то чтобы не шелохнуться,
просто слышать, как множится пение тёплых полей,
или ветер жужжит, или беглые лютики гнутся,
или солнце горит за плечом у подруги твоей.
Или хочешь молчать, каменея, глаза опуская,
и не видеть, как землю заносит смирительный снег?
И когда я встречаю в тебе белолицего Кая,
то понять не умею, что думаешь ты, человек.
Только небу легко над тобой, дорогим, простереться.
Может быть, я узнаю тебя, так апрель узнаю,
и смогу, наконец, в кареглазом тепле отогреться.
Вот и кошка пришла потереться о руку твою.
Вафельные трубочки
* * *
…И поезда нахлынут, гулки,
как ночь в распахнутом окне,
у них вагоны — что шкатулки,
и ничего не стоит мне
узнать, какие там стаканы,
гранёный свет, горчащий стук,
какие быстрые бурьяны
у ветра вырвались из рук,
узнать себя в отёкшем свете,
где всякий сон нерастворим:
на лбу моём, как на планете,
ещё отсвечивает Крым.
И разве кто придёт на помощь,
тихонько на руки возьмёт?
Скажи — ты помнишь? помнишь? помнишь —
домашний хлеб, гречишный мёд…
Ты можжевеловые ветки
тогда подбрасывал в костёр.
И надрывался ветер едкий,
пока лицо твоё не стёр.
Белая корова
* * *
ива твоей головы между ольхой и сливой
ветром осенена светится изнутри
вот бы с тобой глядеть видеть вовсю счастливой
как в облаках реки носятся пескари
бережно сочинять что же ты есть такое
речка или вулкан пламя или цветок
все имена твои перебирать ликуя
и подносить к лицу новое как платок
вот бы. дымок-белёк стелется струйкой тонкой
и в темноте плывут лица зверей и камней
и мураву-траву музыкой как гребёнкой
чешет ночной сверчок. только не потемней
вслед за землёй сверчком речкой травою мятой
не потемней. нигде света не раздобыть!
только подольше длись жизнью листвой объятый
вот как теперь! вот так! лучше не может быть
Да: и привидься мне сумерками согретый
тёплый как Божий день медленный и мирской
чтобы во тьме-потьме точечка сигареты
как светлячок живой шла за твоей рукой
РОЖДЕСТВО
Бордовая дробь брусники,
Заезженные салазки,
Заброшенный мир, где духи
Со мною — накоротке.
Скажи, неужель так жутки
Мои ледяные глазки —
В продрогшем до дыма доме,
Полуночном городке?
Мне в хронику, что ль, веселья
Вписать: ледяные звёзды,
Припавшие к щёлкам в тучах,
Холодных наверняка,
И миг, когда грянут звёзды,
Январское «happy birthday»,
И мы задрожим от вздохов
Заблудшего сквозняка.
Я в этом году ни разу
Не плакала, не хворала.
Спасибо Тебе, Спаситель,
И всем, кто живет в раю.
Я знаю на память четверть
Рождественского хорала,
И самую эту четверть
Попробую-пропою.
Валентинка
* * *
ПАСХА 2000
Полиняло на лес и на нас молоко луны.
За две тысячи лет не истлеет этот след.
Мы сегодня и чудом, и чадом костра полны,
И теплом, и печёной картошкой в том числе.
Алюминиевая кружка вращает круг
Наших рук, меня рассматривает кагор,
И в разломленной паске домашней, пахучей — вдруг
Просыпаются яйлы и пропасти крымских гор.
Отвлекаются травушки, вслушиваются в нас.
Разворачиваются тропы, усталость для.
В красном цвете вина — вековая жива вина с
Вековой любовью — пасхального лада для.
* * *
Мне достали из чёрного чана в метро
красно-рыжую розу за восемь рублей.
И вокруг зазвенел, как пустое ведро,
мир машин, мотоциклов, людей, кораблей.
Будет долго ещё пустотело звенеть,
как бессонная рыба водить хоровод
мир трамваев, дождей, леденцов и монет,
мир холодных ветров и прерывистых вод.
Мимолётная память, глаза затумань,
и забудь обо мне, и качнись к январю.
Я кому говорю — ты меня не достань,
я тебе говорю, я тебе говорю:
только не доставай небольшой номерок,
за который пальто в гардеробе дают,
только не доставай золотой костерок,
у которого тёплые дети снуют.
Потому, что я помню всё так хорошо,
что ни шагу, ни шагу ступить не могу,
ничего не пойму, ничего не решу
с красно-рыжей своей, по колено в снегу.
Как теперь выбираться из каменной тьмы,
из гремучего плача лечебных оков?
В марсианских глазах отражаемся мы,
на галёрке-галерке. Размером с жучков.
* * *
надень дырявый свитерок
в своём краю благоуханном
когда подует ветерок
запахнет морем и туманом
о небо это ль ты ко мне
полощешь белыми крылами
и смерть стоит как ночь в окне
но не она придёт за нами
и засвистит в груди дыра
таким протяжным зорким свистом
и ты припомнишь, что с утра
лежишь на поле шелковистом
и снишься камню янтарю
и снегирю и будишь эхо
и плачешь в синюю зарю
небольно счастливо и тихо
