Сырой и сирый город. Сорок первый.
На серой разбомбленной мостовой —
подушек окровавленные перья
и сам не свой пацан, уже живой.
Он — харьковский, он здешний, вековечный,
он раненую ногу волочит,
в двенадцать лет — еще недоувечный,
почти незряч, почти многоочит.
На площади разбитой привокзальной
не с той ноги он встал. И не с руки
ему сносить небес огонь кинжальный.
Но зависают свастик пауки
на нитях зла, нацеленные злобой
туда, туда, где в жалящем дожде
зияют искореженной утробой
вокзал и Управленье ЮЖД.
Всё помнится, как в книге арамейской.
Ослепнув, он за всех отдаст долги.
Грядет мальчонка по Красноармейской,
и клочья мяса падают с ноги.
* * *
Памяти Н. Клюева и О.Мандельштама
Поставь на полочку, где Осип и Никола,
Осенний томик мой: я там стоять хочу.
Мне около двоих родны словес оковы,
Где — колоколом течь, приколото к лучу!
Реченья их — речны, свечение — угодно
Тому, Кто чин дает журчале-словарю.
Коль-ежли иордань жива, хотя подледна,
Тогда и я, гордясь, глаголю-говорю.
Кто — с этими двумя, тот не избегнет злата:
Кто складень растворит, тот и обрящет клад.
За косным языком искомая палата
Венчает звукосмысл и затевает лад.
И впредь усладу вить доколе? А дотоле:
Хмельною птахой — фить! — в глаголемый силок.
Я стану так стоять: я к Осипу, Николе
При-льнущий-ка щекой доверчивый телок.
Что слабые тела палач забил железом,
То слезно вспомянет железка-железа.
Но дождик золотой не смят, не перерезан —
Его глотает ртом зеленая лоза.
Триптих по отцу
“Як страшно буде, коли мерзлу землю стануть на гроб кидати…”
Слова преподобного Амфилохия Почаевского (Головатюка),
сказанные им перед кончиной, в декабре 1970-го
1.
…А покуда шавки вокруг снуют,
примеряя челюсти для верняка,
ты поведать волен про свой уют,
про уют вселенского сквозняка,
коли понял: можно дышать и тут,
на перроне, вывернув воротник,
даже если ночь, и снега метут,
и фонарь, инфернально моргнув, поник.
Да, и в здешней дрожи, скорбя лицом,
заказавши гроб и крест для отца,
ты ведь жив стоишь, хоть свистит свинцом
и стучит по коже — небес пыльца.
Город — бел, и горы белы, холмы.
И твоя действительность такова,
что пора читать по отцу псалмы.
…Где ж тот поезд каличный
“Керчь — Москва”?
Ведь пора идти, отпевать отца
по канону, что дал навсегда Давид.
Да в итоге — снежище без конца
и ментов патрульных унылый вид.
Ты живой? Живой. Вот и вой-кричи!
“Всюду — жизнь!” — нам сказано. Нелегка?
Но прибудет тетушка из Керчи.
И Псалтырь пребудет во все века.
А отец лежит — на двери, на льне,
в пятиста шагах; как всегда, красив…
В смерти есть надежда. Как шанс — на дне
ощутить опору, идя в пассив?
Смерть и есть та дверь, что однажды нас
приведет, как к пристани, в те сады,
где назначен суд и отмерян час,
и лимита нет для живой воды.
2.
Катафалк не хочет — по дороге, где лежат гвоздики на снегу.
…Рассказал профессор Ольдерогге — то, что повторить я не смогу
про миры иные, золотые, — без придумок и без заковык.
Пшикайте, патроны холостые! Что — миры? Я к здешнему привык.
Катафалк, железная утроба, дверцей кожу пальцев холодит.
А внутри его, бледна, у гроба моя мама бедная сидит.
Этот гроб красивый, красно-чёрный, я с сестрицей Лилей выбирал.
В нём, упёрший в смерть висок точёный, батя мой лежит —
что адмирал.
Он торжествен, словно на параде, будто службу нужную несёт.
Был он слеп, но нынче, Бога ради, прозревая, видит всех и всё.
Я плечом толкаю железяку: не идёт, не катит — не хотит.
Голова вмещает новость всяку, да не всяку — сердце уместит.
Хорошо на Ячневском бугрище, где берёзы с елями гудут!
Ищем — что? Зачем по свету рыщем? Положи меня, сыночек, тут!
Через сорок лет и мне бы здесь лечь, где лежит фамилия моя.
Буду тих — как Тихон Алексеич с Александром Тихонычем — я.
А пока — гребу ногой по снегу, и слеза летит на белый путь.
Подтолкнёшь и ты мою телегу — только сын и сможет подтолкнуть.
3.
Третий день… девятый… сороковый… Враз поправит Даль: сороковой.
Что толочь — трепать словарь толковый, безтолковый в песне роковой!
Горевые думы домочадца: домовиной память горяча.
Батя прилетает попрощаться. Тает поминальная свеча.
Я гляжу — поддатый, бородатый — на немую вертикаль огня.
Батя, ты теперь — прямой ходатай пред Престолом Божьим за меня.
Ты отныне выйдешь в бело поле серафимов, ангелов и сил.
Ты такого не видал николи, ведь всегда немногого просил.
Как тебе? Не холодно скитаться? Может статься, даже весело?
Я — с тобой не прочь бы посмеяться. Только нынче — губы мне свело.
Всё сегодня видится нерезко… Колыхнулась пламени стрела.
Шелохнулась, что ли, занавеска?.. И душа — узнала, обмерла.
* * *
Маме
Никакой надел не хочу делить.
Я и сроков вовсе не жажду длить.
Но — как Бог велит. Значит, жив покуда.
И, сквозя, как ялик, меж битв, ловитв,
я храним лишь словом твоих молитв.
Знать, свинья не съест, коль продаст иуда.
Много-много звездочек в небесех.
Отчего же матушку жальче всех?
Погляди, скиталец, сквозь сор метельный.
И видна ли зиронька — не видна,
Но хранит тебя — лишь она одна.
Как един, на ниточке, крест нательный.
