Лерка Кукулянцына, которой вскоре дали прозвище «Ку-Ку», появилась на нашей улице шестиклассницей. Однажды в конце весны около углового дома на перекрестке, рядом с памятным по иным холодногорским историям фонарем, остановился грузовик с мебелью. Незамедлительно распространилась новость: половину «кацапского» дома купила семья отставного военнослужащего.
Мебель была хорошая, новая и блестящая, полированная, привезенная, как вскоре выяснилось, из Германии. Распоряжался разгрузкой немногословный и невысокий мужчина, судя по остаткам волос, бывший некогда блондином. Последнее всех удивило, потому что соседям столь же быстро стало известно об армянском происхождении отставника. Впрочем, армянином он был, очевидно, обрусевшим, фамилия которого из первоначального Кукулянца преобразовалась на русский лад, нарастив славянское окончание.
Капитан Кукулянцын, чья, возможно, перспективная карьера была неожиданно прервана в конце пятидесятых годов прошлого столетия значительным сокращением численности Советской Армии на территории Германии, сам по себе привлек мало внимания. Eго затмила жена, которую сразу же прозвали «капитаншей», такая же худая и горластая, как наша соседка Дора.
У них с мужем всё было наоборот: даже внешностью темноглазая и темноволосая «капитанша» больше походила на южанку, нежели ее супруг, черты лица которого были округлы, а окрас светел. Однако она была русской, а он армянином. И несомненные командирские повадки женщина заявила всей улице с первого дня, он же был тих и являлся скорее всего лишь «мужем капитанши». У новых жильцов было две дочери лет девяти и двенадцати , которые спокойно, не суетясь, как-то по-взрослому участвовали в переезде, перенося во двор мелкие пакеты и свёртки.
Семья оказалась дружная и работящая. Под руководством матери дом был вымыт и окрашен внутри и снаружи, двор выметен, сад вскопан и побелен специальным раствором мела и извести – от живущих под корою вредных насекомых, а перед окнами, выходящими в палисадник, посажены какие-то прутики. Все изменялось к лучшему с неимоверной быстротой. Со двора то и дело неслось: «Валера, лестницу держи, Лера,
Женя, что вы под ногами крутитесь? Идите лучше картошки начистите, я сейчас освобожусь, помогу» (у них почему-то всегда жарилась картошка, впрочем вкусная – соломкой, румяная, с помидорами). К поздней в том году Пасхе прутики расцвели крохотными розочками, а первого сентября Лера появилась в нашем классе.
Она не была застенчивой, но держалась в классе особняком и стремления выбиться в лидеры, свойственного красивым девочкам, – а Лера была красива особенной, от смешения разных кровей, красотой – в ней не было. Как ни прилежно готовила Ку-Ку уроки, училась она неважно и попала в разряд не то что тупых, но средних. « У девочки средние способности», – вынесли вердикт проницательные учителя. Я же чувствовала, что здесь что-то не так. А потом, когда меня «прикрепили» к ней, чтобы «подтянуть» по языку и литературе, поняла в чем дело: уроки Лера готовила из необходимости, как повинность, они попросту ее не интересовали – девочка копила силы для чего-то иного. А для чего – еще не было известно.
В сияющей чистотой комнате «капитанши» мы провели с нею весь учебный год – с осени до конца весны – за бесконечными диктантами. Четко и не спеша, я зачитывала тексты из русской классики, преимущественно из «Записок охотника» Тургенева, а затем проверяла написанное Ку-Ку, неизменно находя многочисленные ошибки, так как моя ученица предпочитала «фонетическое» правописание – как слышится, так и пишется.
«А, выбрось», – беспечно восклицала Лерка, вырывая почёрканный исправлениями диктант, и быстро доставала новую тетрадку.
Писала же она медленно, постоянно приговаривая мне «не спеши – не спеши», и с напряжением, казалось, даже ручку–«вставочку» ей было неудобно держать в пальцах. А между тем, они были у нее длинные и сильные, ловкие к любой домашней работе: мать поставила дело так, что почти все хлопоты по дому входили в обязанности дочек. Они даже обеды готовили к возвращению родителей с работы. Варили ежедневно свеженький супчик или поджаривали все ту же картошечку и непременно ежедневно если не мыли полы, то, по крайней мере, протирали их мокрой тряпкой – стремление к чистоте у «капитанши» было чрезмерным.
«Держи ручку спокойно, не души её за горло», – поучала я, но Лерка по-прежнему натужно, зажав «вставочку» так, что белели косточки пальцев, а на среднем даже натерся маленький мозолик, водила ею по линейкам тетради безо всякого интереса к красотам «Хоря и Калиныча», и, словно преодолевая волны, из-под ее пера выплывали огромные несуразные корабли, поспешали, тянулись за ними корявые утлые лодочки – флотилия с трудом переплывала страницу за страницею.
Раннее репетиторство – Ку-Ку оказалась единственной в моей жизни ученицей – завершилось вполне успешно: в школе она постепенно «переползла» с двоек по языку на «твердые» тройки, затем замелькали в ее дневнике и четверки. Но тут капитан завел кроликов, и у Лерки с сестрой появились дополнительные обязанности. Как всё в их семье, и это предприятие было обустроено наилучшим образом. Двор не обезобразили никакие грязные, дурно пахнущие клетки. В самом его укромном, так что и не заметишь сразу, чисто прибранном уголке занял свое без ошибки найденное место кроличий домик.
Лерка мне его показала, когда кормила зверьков смесью посеченной морковки с капустой и свежей травкой, накошенной «капитаном» где-то на пустырях в отдалении, куда он отправлялся в выходные дни на велосипеде с притороченным к багажнику мешком и короткой косой. В обычные дни травки из-под заборов нашей длинной улицы обязаны были нащипать девочки. Зачем семье понадобились кролики – неизвестно, я не видела, чтоб они ели крольчатину. Скорее всего, «капитан» держал их «на откорм» (ушастые отличались замечательным аппетитом, пресмешно и очень быстро двигая при перемалывании корма ноздрями и опасливо зыркая красными глазками), а затем продавал на базаре. Впрочем, и на базаре продающего кроликов «капитана» увидеть не довелось. Зачем же он завел свою миниатюрную ферму? Не приснились ли мне эти кролики? Нет, они точно были, да вот и отгадка: так и вижу «капитана», укатывающего на весь выходной день от крикливой «капитанши» на своем велосипеде к самым далеким пустырям.
Тем же летом произошли быстрые изменения с внешностью Лерки. Еще весною одною из первых в классе, – чем она несомненно сразу выдвинулась в «неформальные лидеры» – Ку-Ку обрезала челку. Однажды, зайдя за нею утром по дороге в школу, я стала свидетельницей странной манипуляции: Ку-Ку намочила зубную щетку и, мазнув ею по мылу, аккуратно провела по бровям: сначала кверху, затем краешком вдоль верхней линии. Эффект превзошел все ожидания – и без того крутые, летящие, они застыли под быстро высохшим мылом, остановив свой полет в высшей точке для всеобщего восхищения.
Через несколько дней классная руководительница, зоркая Мальвина, взявшая за правило ежедневно осуществлять досмотр девичьих рук и личиков, особенно же пристально – хорошеньких, нависла над Ку-Ку и гневно, с угрозами погнала ее в туалет «немедленно смыть». В запале ярости она тут же послюнявила свой мерзкий палец и провела заодно и по моим бровям , но, увы, тогда еще совсем напрасно. И вообще напрасно, ничего она не могла сделать, как ни бесилась, – челки и косы отрезались, юбки укорачивались.
Ку-Ку все еще щипала травку для кроликов под заборами, но уже явно тяготилась унизительным для юной девушки занятием. Как-то в одночасье она, как говорили наши мамы, «оформилась», у нее обрисовались груди, раздались плечи и бедра. Фигура Ку-Ку была не стандартной: если наша среднестатистическая девушка обладала красивой попкой, то плечи имела узкие, маловыразительные, если же плечи были смело развернуты, то попка при этом, как говорится, никакая. У Лерки же и то, и другое было первоклассным, очерченным и вылепленным красиво и щедро.
Приблизительно в это же время выявилось, для каких трудов были предназначены ее руки, сколь она ни старалась, отвергавшие школьную писанину – Леркины руки были созданы для иголки с ниткою. Ку-Ку вдруг захотелось придумывать, кроить и шить наряды – и она научилась этому легко и споро, безо всяких учителей и малолетних репетиторов.
Ее с сестрой комната выходила прямо на улицу и, постучав в окошко, можно было услышать, как замолкает стрекот швейной машинки, невиданной, редкой, многооперационной», так же, как и мебель, привезенной ее отцом из Германии, и красивое, всегда приветливое личико Ку-Ку возникало за вздрогнувшим и отдернутым тюлем. А вечером она выходила из дома в только что изготовленной короткой узкой юбке, в лазоревой трикотажной кофточке, со взбитыми неимоверным начесом коротко остриженными волосами и отправлялась гулять. Напрасно мальчишки на Виталькином дворе напротив ее дома, разевали вослед ей рты и, обучившись двум-трем гитарным аккордам, выводили петушиными голосами: « У ней такая маленькая грудь и губы, губы алые, как маки. Уходит капитан в далекий путь и любит девушку из Нагасаки».
Куда же, куда ты отправлялась, милая Ку-Ку?
Куда летела-спешила? В какое счастливое плавание?
Ничего счастливого. Никаких кораблей, вереницы которых выводила в тетрадке твоя детская рука. Ты попала в лапы мелкого мерзавца по кличке «Ганоша». Это он кружил по весне у окрестных школ, как коршун высматривая едва оперившуюся добычу, – известно было, что бандит Ганоша «портит девочек». Не берусь утверждать, какая история произошла у него с Ку-Ку и опускаю подробности, которых не знаю и знать не хочу.
Чем занимался Ганоша, достоверно не известно: то ли был вором, то ли перепродавал краденое, только имел он шайку рабски преданных ему малолеток, готовых ради него на всё. Было Ганоше лет двадцать с небольшим, одевался он чисто и в дорогое, в чертах лица не имел ничего острого, бандитского. Кроме глаз. И хотя слова «рэкет» тогда, в начале шестидесятых, в нашем языке не было, говорили просто: «бандит», – возможно, он был одним из первых холодногорских рэкетиров, неслучайно же Ганоша постоянно крутился около базара. Однажды он подловил там и меня, возвращающуюся из библиотеки. В десяти от нее шагах, средь бела дня Ганоша осадил меня коротким «стой!» и, держа руку в кармане и словно поигрывая в нем ножом, продержал в оцепенении, словно удав жертву, столько, сколько захотел. Мимо проходили люди, с кем-то он даже поздоровался, улыбнувшись, вот, мол, стою, с девочкой разговариваю. «Здравствуй, здравствуй, Витенька!» – отвечала старушка и, не замедляя шага, спешила просеменить ватными ногами поскорее и подальше. Он собирался увести меня куда-то, и когда я дернулась, произнес тихо, но внятно: «Не рыпайся, а то сейчас по печени получишь». Предсмертная тоска поползла холодком по позвоночнику.
«Зачем, зачем я тебе нужна? Я совсем тебе не нужна, не интересна, вон у тебя какие девочки, а я худая, книжки читаю, не интересная я, только книжки читаю, тебе не будет со мной интересно, книжки тебе не интересны, а я их читаю, читаю, вон сколько книжек, . отпусти меня, пожалуйста». Вслух или про себя я бормотала и бормотала, а потом исхитрилась одною рукою – другую Ганоша мертвой хваткой, до проступивших сразу же синяков, держал за запястье – открыть портфель с только что выбранными на полках книгами, беспомощно ухватившись за него, как за единственное своё спасение, – «вот смотри: правду говорю», – словно не понимая, что ни портфель, ни его содержимое Ганошу нисколько не интересуют. Подчеркнуто брезгливо он вынул книгу, не глядя и усмехнувшись, разжал пальцы, и она упала в пыль тротуара. « Умная, да? Сильно умная? Книжки, говоришь, читаешь? – иди и больше не попадайся мне на глаза», – и неспешно, со скучающим выражением лица удалился. Не знаю, почему он меня отпустил. Может, я его уговорила и ему надоело возиться с дурочкой. Во всяком случае, он получил удовлетворение от моего страха. Говорят, это свойственно психам.
К счастью, через пару лет Ганоша куда-то пропал: то ли переехал, то ли скрылся, а может быть, сел в тюрьму. Впоследствии один знающий изнь человек сказал, что такие, как этот мелкий, психопатический, с бешеным самомнением, и, наверняка, по сути трусливый жулик, в зоне часто не выживают. Мне же кажется, что он не совсем точно уловил характер Ганоши: псих-то он был псих, но какой-то хитрый, расчетливый, деловитый – от него «пахло деньгами», что и привлекало к нему определенный тип девушек и делало его неотразимым в собственных глазах, отказывать ему было опасно: он этого не выносил.
Почему-то мне кажется, что «Ганоша» жив и я не удивлюсь, если узнаю в пожилом респектабельном владельце сети супермаркетов или крупного рынка давнего знакомца, наводившего когда-то ужас на девочек-подростков.
Лерка же пошла к Ганоше по доброй воле – ей нравилось, что его все боятся. Однажды она поделилась со мною секретом: «Знаешь, как можно узнать, что девочка уже «не девочка»? Рот мой раскрылся, а глаза округлились. «Ты посмотри на икры ног: если «уже», то вверху, под коленками, появляются ямочки, линия такая уже не ровная, вмятинка – не понимаешь? ну посмотри». И Лерка вывернула напоказ гладкую кофейного цвета голень.
Я поспешила рассказать об открытии двум ближайшим подружкам и всю неделю мы втроем неустанно рассматривали ноги проходящих мимо девушек. Легкие, не доходящие до колен летние платья предоставляли полную возможность для обозрения, но никаких особенных ямочек или искривленных линий мы не обнаружили – ноги были разные, у каждой свои, срамных тайн не выдавали – и мы перестали тратить драгоценное время каникул на глупое занятие.
Короткой июньской ночью молчаливая и преданная младшая сестра Лерки, не ложившаяся спать до ее возвращения, почуяла что-то неладное, выглянула в одной ночной рубашечке за ворота и обнаружила избитую Ку-Ку, цеплявшуюся за траву у забора, чтобы как-то доползти до дома.
Утром уже отец-капитан отхлестал армейским ремнем осрамившую его дочь до кровоподтеков на нежной спине и руках. Вырвавшаяся из лап Ганоши, а может быть, брошенная и наказанная им на прощание, Лерка была посажена под домашний арест. Только через пару недель за ее окном опять раздался привычный стук швейной машинки.
Лето перевалило за середину. Мальчишки все горланили свою «Девушку из Нагасаки», и однажды Ку-Ку вновь вышла на улицу. Вышла, улыбнулась, слегка повела безразличным взглядом по кружку сверстников и шутя-играя, от нечего делать, лениво испытывая границы своих чар, а возможно, и желание отомстить кому попало, стала околдовывать одного мальчика за другим. Она разбила несколько пар, у которых только-только намечались трепетные отношния, перессорила всех вокруг и вскоре уже никто не сомневался: Ку-Ку может «отбить» любого мальчика у любой девочки.
А еще через год, едва окончив девятый класс, Лерка исчезла из дома. Это был неслыханный по тем временам скандал, «капитанша» даже перестала показываться на людях. Но постыдная весть все же просочилась для всеобщих пересудов: Ку-Ку с подружкой сбежали с двумя юношами, окончившими техникум и уехавшими по распределению куда-то в глубинку. Она будто бы оставила родителям покаянную записку, в которой, в частности, поясняла, что прихватила материнский перстень на случай крайней нужды и непременно вернет его впоследствии. Судьба украденной у матери драгоценности осталась неизвестной, но обе подружки года через полтора возвратились домой уже со своими маленькими дочками. Скандал со временем забылся, какие-то новые события волновали улицу, да и повод для пересудов по Леркиному адресу исчез – брак с юношей был официально зарегистрирован по достижении невестой шестнадцати лет.
Девическое цветение Ку-Ку было недолгим, именно девическое, потому что и впоследствии она расцветала и цвела все больше и ярче, когда, казалось бы, расцветать дальше невозможно и некуда, но ей это как-то удавалось. Ранний брак, вызванный, скорее всего, желанием вырваться из-под слишком суровой родительской опеки, вскорости распался и Лерка пошла работать швеёй в ателье мод.
Как-то я ехала на занятия в университет и чстретила ее в трамвае. Эта встреча запомнилась потому, что была последней, и еще потому, что Лерка была грустна – в первый и единственный раз я видела Ку-Ку такой, обычно она бывала радостной, улыбчивой, что и составляло в неразрывном единстве с юной красотою секрет её обаяния. Мы о чем-то наскоро и по верхам переговорили и она вышла около своего ателье у вокзала, я же с чувством невнятного превосходства проследовала далее, к университету. Однако мое превосходство оказалось не только невнятным, но и мнимым. На понимание этого потребовалось некоторое время. Нам было по тридцать, и, как всякая уважающая себя замужняя женщина, я подумывала о шубке из натурального меха. Моя хорошая приятельница и Леркина подружка, та самая, с которою они когда-то бежали от родителей с юношами-друзьями, вторым браком была замужем за человеком, занимающимся кооперативной торговлей. Мы обсуждали с нею возможность приобретения меха шиншилл и подсчитывали количество и стоимость шкурок, необходимых для пошива шубки. Выходило, что на полушубок достанет двадцати, на полноценную же шубу никак не обойтись менее, чем сорока. «Ой, да бери все, чего там», – уговаривала Лёля. Я прикинула финансовые возможности обладательницы университетского диплома и поняла, что «не потяну». И тут Лёля ввернула, чего ты, мол, жмешься, вот Лерка уже норковую носит, муж купил. И выяснилось, что Ку-Ку состоит в бездетном, но устойчивом браке с мужчиной почтенного возраста и тоже, кстати, работником кооперативной торговли, только гораздо выше Лёлькиного по должности. Я была ошарашена и прибита непонятно чем: то ли норковым манто, то ли старым мужем. Красотка во цвете лет мгновенно предстала перед моим мысленным взором рядом с чем-то трудно представимым под названием «старый муж», и мне стало нестерпимо жаль Ку-Ку: её весёлого взора, загорелых коленок, остриженной челки, – всех «метаниий и терзаний» её натуры, столь ярко и взрывоопасно проявивших ся чуть ли не в детстве. Впрочем, старый и богатый, – но не последний – муж прожил недолго, не успев или не захотев сделать Ку-Ку своей наследницей, сестра же его выдворила невестку из дому вскорости после похорон.
Красивая Ку-Ку доживает век со своею верною сестрою в родительском доме на углу улиц. Не покинутое ею за всю жизнь ателье мод она в новейшие времена приватизировала и стала в нем хозяйкой. Дочь ее, которую я видела только на детской фотографии, запечатлевшей личико, похожее на Леркино, но, пожалуй, еще более очаровательное, живет в Германии, где когда-то служил ее дед-капитан. Говорят, что еще недавно около дома можно было увидеть старую вдову–«капитаншу», стоящую, словно на вахте, под фонарем и что-то высматривающую во все четыре стороны. То ли она поджидала тихого мужа, всё ещё надеясь увидеть его возвращающимся из поездки по пустырям с мешком травы на велосипеде, то ли караулила кого-нибудь из сверстников-соседей, чтобы поговорить. Но никто не выходил: мало их осталось.
У этой главки долго не появлялось название. «Капитанша» и ее дочери»? Но послушная и «правильная», а оттого менее интересная младшая дочь затерялась в тени старшей и почти не нашла в нем места. От «Капитанской дочки» пришлось отказаться по понятным соображениям. Про себя я называла эти странички коротким и так идущим Лерке «Ку-Ку», но однажды, невесть откуда взявшись, зазвучала во мне неотвязно уличная песенка-простолюдинка о прекрасной японке, несомненно сводной сестре мадам Баттерфляй*, зазвучала и не давала покоя, как-то накрепко прилепившись к «Ку-Ку» безо всяких на то внятных оснований. Ведь ничего общего с девушкой из Нагасаки, кроме красоты юности и острых «восточных» стрелок, нарисованных карандашом–«стеклографом»** в уголках глаз так смело, что они вытягивались чуть ли не до висков, Ку-Ку не имела.
«Кто зовет, кто зовет, Баттерфляй, Баттерфляй?» Это я тебя зову, Ку-Ку.
Все мои подружки, все школьницы вокруг были «девушками из Нагасаки». Они всё расцветали и расцветали – и цветут без конца, – словно маки далёкой земли, лепестки которых так же нежны, как губы нецелованых девушек.
* «Девушка из Нагасаки» – популярная «приблатнённая» уличная песенка, яркий образец псевдоромантического городского мелоса вовсе не фольклорного происхождения. Она имеет своего автора – известную советскую поэтессу и, что немаловажно, одесситку по рождению, Веру Инбер. В портовом городе Одессе в 10-20 годы прошлого века сочинены её слова.
** «Стеклограф» - чёрный мягкий карандаш, которым девушки и женщины в 60-е годы прошлого столетия подводили глаза и рисовали вокруг них так называемые «стрелки». Вошел в моду после появления на советских экранах французского фильма «Колдунья» с Мариной Влади в главной роли, а также кинолент с участием кинозвёзд Софи Лорен, Клаудии Кардинале, Бриджитт Бардо, Стефании Сандрелли. Основное и практически единственное средство макияжа тех лет, дефицит, мгновенно и надолго ставший предметом мелкой спекуляции, привозился из столицы.
Джек и петух
Петуха мне хочется представить во всём буйстве красок: с перламутровыми переливами от изумрудного до густо-синего, переходящего в чёрное на самых длинных перьях пышного хвоста. Или охристо-рыжим, ярким до нереальности. Но он был белым, почти белоснежным, как лебедь, только гребень, зубчатый наподобие короны, и шпоры вроде сапожек алели чистым кармином, словно кровь или закат.
Я посматривала на него, вышагивающего по двору и иногда ловила на себе пристальный
взгляд то левого, то правого – петух размещался почему-то всегда в профиль – маленького круглого глаза. Пару раз он продемонстрировал своё па: находясь всё в том же профиле, распушил обращённое ко мне крыло до земли и, притопнув лапами, как бы звякнув шпорами, подпрыгнул несколько раз и замер.
– «Ну как?», – спросил круглый глазок.
– «А никак. Иди себе, дурачок», – ответила я.
Было мне лет пять.
Однажды я запихивала что-то в летнюю печку, намереваясь, должно быть, поджечь, – игры у девочки были странными – и вдруг он молнией вылетел из-за угла прямо мне на голову, норовя попасть клювом в глаз. Всё произошло так стремительно, наверное, он подкарауливал, притаившись, ждал удобного момента, чтобы нанести удар наверняка. И быть бы мне одноглазой, если бы я со страху не упала, заорав что есть мочи. Бабушка выбежала на подмогу почти так же мгновенно, как петух, крича и размахивая полотенцем. Но и ей не удалось отогнать птицу сразу.
Петух всё скакал и скакал подле, никак не желая утихомириться, и уже отбитый ногами, отлетел кубарем, перевернулся, встал, отряхнулся из аорал наглое победное «ку-ка-ре-ку – «хоть выклевать глаза девчонке не удалось, но я вам всем показал, каков я!»
На следующий день к обеду подали вкусный суп. Я съела несколько ложек и похвалила. «Это же из твоего петуха», – засмеялся отец. Меня едва не стошнило прямо в тарелку.
«Бедный-бедный, красивый дурак, – уложенная вечером спать, думала я о петухе, – больше мы никогда не увидимся. Ты был таким красивым и таким глупым. За что и поплатился. Но я буду о тебе помнить».
И помню.
А вот Джек действительно был ярко-рыжим. Рыжий метис с явно выраженной примесью породистой лайки. Весь экстерьер его, от острых торчащих ушек до пушистого хвоста бубликом, свидетельствовал о том, что какой-то его предок, скорее всего гулёна-папаша, повязался с дворняжкой и дитя этой случайной и нежелательной для породистого пса любовной связи досталось нам.
Джек появился в нашей семье приблизительно в те же дошкольные мои годы, что и безымянный бойцовый петух, место которому было, скорее, на какой-нибудь латиноамериканской ферме. Он стал неотлучным спутником и участником всех
игр уличной детворы. Мы запрягали его в санки и молодой пёс с радостным лаем волок меня по улице, а следом бежали, орали и смеялись дети, пока все не оказывались сваленными кучею в сугробе.
Через пару лет были освоены лыжи, на которых катались до темноты по крутому переулку за почтой, превращавшемуся к январю в горку, отполированную санными полозьями и лыжами до ледяного блеска. И тут не утихал его лай – Джек носился по горе вослед за лыжниками и санными ездоками, мешая всем, – а мы и без него едва предотвращали почти неизбежные столкновения в этих пролётах вниз и подъёмах вверх, – но
он в последний момент увёртывался, чудом избегая, казалось, неминуемой сшибки. И оставался цел и невредим.
А то по осени пекли картошки в канаве у дома Чубенчихи. Собака лежала за нашими спинами, подалее от костра и нежно жмурилась, втягивая дерматиновым носом запах пищи, ожидая, когда и ей достанется дышащая паром сахарная сердцевина разломленной картофелины. Но выбегала Чубенчиха, в отворенное окошко которой проникал поверх забора дым, и разгоняла нас, затаптывая тлеющие сучья и листья ногами.
А ещё через несколько лет Джек так же, как и Чубенчиха, и другие старики и старухи, перестал нас интересовать. Мы стали подростками, а он уныло лежал во дворе около своей будки, положив подслеповатую морду на лапы. Шерсть его, когда-то такая яркая и шёлковая на ощупь, поблекла. А потом Джек и вовсе ослеп.
Я не заметила, когда он исчез. И только спустя несколько дней, обратив внимание на пустую будку, спросила: «Куда это Джек подевался?». И отец спокойно ответил, что отвёз его в лес умирать, негодный, мол, он стал ни на что.
Джек напомнил о себе спустя многие годы.
Я смотрела на служебном просмотре запрещенный для открытого показа фильм «Легенда о Нараяме», герой которого по древнему обычаю своей земли отнёс лёгонькую, как высохший листок, старуху-мать на гору Нараяму, чтобы, ещё живую, оставить её там навсегда. И я вспомнила Джека. Мы поступили с ним приблизительно так же, хотя о традиции дикой японской деревни не знали ничего.
Горжетка
Сказать, что Холодная Гора живописна или кинематографична, было бы преувеличением.
Посмотришь на неё нынешнюю – клочок земли с домами в зелени, на который неумолимо наступают многоэтажные новостройки. Под снос идут целые улицы, а к тем, что уцелели, не всегда ведёт асфальтированная дорога – так, в лучшем случае, изрядно стёртый, вогнанный временем в землю, но всё ещё крепкий булыжник. А в дождь, слякоть, зимнюю метель или гололёдицу? Ни проехать, ни пройти.
Но это на взгляд постороннего, забредшего по случаю. Мне же удивительно и дорого, что годы почти не коснулось её милого облика: минуешь первый от трамвайной остановки или станции метро квартал, застроенный девятиэтажками, – и вот она прежняя – время ощутимо замедляется, тихо, свежо, прохожие идут не спеша, а то и вовсе останавливаются, чтобы поздороваться и поговорить. Течение жизни здесь совпадает с нормальным, устоявшимся, человеческим, поэтому хватает времени увидеть встречного
по-настоящему, а не просто скользнув по нему взглядом.
Идешь по ней летом, после многолетнего отсутствия, и посмеиваешься про себя, вспомнив, что когда-то не обращала на это внимания как на обычное : над заборами нависают все возможные в нашем климате плоды , можно сорвать любой на вкус и продолжать путь, похрустывая и сплёвывая косточки. А как глянешь под ноги, так и
не знаешь, куда ступить, чтобы не раздавить: вся эта «падалица» – яблоки, груши, сливы, вишни и особенно абрикосы – рассыпана по земле килограммами! В четверти же часа ходьбы, на базаре или у той же станции метро, всё это, но гораздо худшего качества, нашпигованное ядовитыми стимуляторами, продается за деньги и втридорога, потому что привезено из Турции или даже Испании.
Иду, утоляя жажду сливовой мякотью и размышляя о холодногорском плодово-ягодном изобилии, и вижу женщину, набирающую воду из колонки. К большинству домов давным-давно подведена вода и всё же чугунные и, что немаловажно, работающие, колонки на перекрёстках сохранились – любому можно напиться. Женщина стара, но из тех, редких, кого старухою никогда не назовёшь, они и мир покидают просто «старыми женщинами» – сохранилась осанка и былая миловидность черт.
В июльскую жару она укутана в меха! И не просто в чернобурку, а хоть и в изрядно потёртую, но изготовленную когда-то по всем правилам скорняцкого мастерства горжетку – большую, с лисьей мордочкой, четырьмя лапами и всё ещё пышным хвостом. Когда-то, в пору молодости женщины, модная горжетка была красивой и дорогой, может быть, чьим-то подарком. Теперь же нелепый наряд смешон – «вырядилась, словно в театр или концерт, а идёт-то всего лишь по воду», но только в первое мгновение: старые люди мёрзнут даже в жару и нет ей дела до того, кто что подумает или скажет – ей холодно. Обе они стары: женщина и горжетка, может быть, единственная свидетельница ее ушедшей молодости.
Утром Вербного воскресенья прошлого года, выдавшегося довольно прохладным, мне встретилась другая женщина, молодая. Она вышла на улицу в просвечивающем пеньюаре! и с садовою лейкою в руках, намереваясь полить цветы перед своим домом (традиционные «грядки» с матиолами и душистыми табаками кое-где на улицах ещё
сохранились, как и колонки). Женщина ничуть не смутилась меня, увидевшую её полуобнаженной, и, мило улыбнувшись, направилась к своим цветам. Она вполне могла приходиться внучкой той давней, в горжетке. Ну где ещё такое увидишь? И я с благодарностью накинула на её мерцающую сквозь нейлон наготу бабушкины меха.
