Марина Вишневецкая Из цикла «Вещественные доказательства» Елочные шары
Тамара купила их на вокзале, в Москве – два синих, два красных и зачем-то еще два желтых – за такие сумасшедшие деньги, на которые в их городе можно было с неделю жить – в смысле питаться и платить за электричество и тепло. А если добавлять еще с огорода, то и все десять дней. Но главная Тамарина дурь состояла в том, что ей их как следует не упаковали. И всю дорогу, как наседка над яйцами, она над этими шарами тряслась. В плацкарте люди и в принципе не смотрят, куда суют свои сумки и ноги, а тем более под Новый год, когда и вещей впятеро больше, и разливать начинают, еще не отъехав… Смешно сказать, что сорокалетняя женщина прокуняла на нижней полке все девятнадцать часов пути не из-за денег (те были надежно пришиты к лифчику и трусам), не из испуга проспать свою станцию (она была не так уж и далеко от границы, когда поднимали всех), а из-за каких-то итальянских шаров – мыльных пузырей развитого капитализма, как Тамара подначивала себя, чтобы окончательно не заснуть. Два шара полагались семилетней племяшке, а остальные якобы Димке, слава богу, уже здоровому парню, девятикласснику, дорощенному, можно сказать, до техникума, но изнывала она по нему за время долгой разлуки, будто по ясельному, держала перед глазами все его возрасты разом… Хорошо хоть джинсовый костюм и две куртки купила правильного размера. И МP3-плеер, и наушники, и игры-стрелялки. Но всё это было под елку. А шары были – на.
Пластаясь по нечищеному перрону, Тамара простилась с ними как минимум трижды, спасибо, высокий чемодан на колесах был крепко набит и хорошо удерживал на ногах. Да и тело за сидячей работой налилось еще основательней. Кстати оказалось и то, что коробку в момент покупки продавщица стянула широкой праздничной лентой и еще не поскупилась на бант, отчего коробка производила впечатление торта и хотя бы отчасти провоцировала на сочувствие бессмысленно круговращающуюся толпу. Муж сестры, поджидавший Тамару возле своей рабочей «газели», первым делом проверил коробку на вес: «Хо! Шлямпомпон!» - и резко кинул в салон – хорошо, на сиденье. Тамара ахнула, сунулась следом, всю тряскую, по колдобинам и наледи дорогу прислушивалась, не звенят ли осколки. Дома чмокнула мать с куда меньшим, чем та ожидала, рвением, и немедленно принялась развязывать узел…
- Це мeнi? – обнадежилась мать. – Так? Мeнi?
Не раздеваясь, в куртке и сапогах, Тамара метнулась к комоду. Но ножниц на месте не оказалось. Зато подвернулась опасная бритва, кажется, еще дедова, намертво вросшая в рукоять. Тамара сломала ноготь, лезвие со скрипом вытянула зубами. Пеструю ленту зачем-то подбила ногой. Скинула куртку, чтобы та не стягивала движений, сунула пальцы в картонное, папиросной бумагой обложенное гнездо – подушечки, сразу вся пять, обомлели от шелковистостой прохлады… И вот из коробки, мерцающий красным, выпорхнул шар. В вокзале, с крышей у неба, он не казался настолько огромным и прекрасным – беспрецедентно. Если бы мать могла это слово понять, Тамара произнесла б его вслух. А так, из вежливости, сдержалась и только с восторгом спросила:
- Га?
Мать сложила физиономию в кукиш, губы брезгливо стянула:
- А на шо це воно? - И стала жаловаться на Димку, на соли в коленках, на вены и снова на то, что Димка за эти три месяца расшнуровался вконец, взял моду ничего не докладывать, пивом разить, от школы гулять и ругаться словом «пидарас», словом «херак», словом «хфайл»…
Тамара молчком пересматривала остальные шары. Подняв над собой, вглядывалась сквозь них в тусклость люстры, вдруг принимала разбитый плафон за морщинку в стекле, охала, радовалась ошибке и осторожно стучала дружка о дружку. Даже цок от шаров шел какой-то особенный – такой же, как в слове «беспрецедентно». Уцелели, по счастью, все шесть. И теперь ей осталось лишь найти идеальное место, чтобы их не скинула кошка, чтобы сын не поставил сверху гантель, а мамаша, неотступно семенившая по пятам, не смахнула засаленным рукавом. С этой целью Тамара и двинулась по квартире. Когда зазвонил телефон, она как раз открывала сервант, шары легко могли уместиться на горке тарелок. Но мать брать трубку категорически отказалась:
- Та кому я зараз потрiбна?
И пришлось с коробкой под мышкой выслушивать приглашенье сестры встречать Новый год у нее, плюс еще и вопросы – про деньги, нормально ли довезла, и нельзя ли долларов триста перезанять, и сходу – про постоянного мужика, не завела ли в столицах, а то сегодня будет один, во-первых, в Томкином вкусе и, что перспективно – тоже шабашит в Москве. Тамара зачем-то ощутила волнение, спросила, как зовут, сколько лет, а потом с трудно давшимся безразличием: почему до сих пор на свободе? И проворонила, как Димка поворачивает в двери ключ. И только почувствовала его чужой, взрослый запах, слава богу, без пива и табака, а все равно почему-то чужой, и следом – горячий чмок в самое ухо. Им оглушенная, пропустила, как он мягко вынул коробку из-под руки. А когда оглянулась, сын стоял среди комнаты и держал в испуганных пальцах лопнувший шар. Синий. Матовый изнутри… Изнутри, ну надо же, абсолютно матовый и даже как будто немного наждачный.
- Тю! - сказал Димка и картинно приподнял плечи.
- Та ладно, - Тамара махнула рукой с алекавшей трубкой. - Може, бракованный, - и решила, что слезы, прорезавшие глаза, от пушка у него над губой, когда уезжала, пушка еще не было.
Сын поставил коробку на стол. Синий сколок держал на ладони, будто расклюнутое яйцо. А другую ладонь вытер зачем-то о бархат скатерти и сунул в коробку. Тамара сглотнула. Вспомнила, что не пила и не ела с самой Москвы… После чего различила негромкий, похожий на электрический, треск. И хрипатое, из мужской утробы идущее «блядь!»
Второй раздавленный Димкой шар был, кажется, желтым. Он оставил его в коробке и теперь с дурацкой улыбкой смотрел на посверкивающую, точно слюдой, ладонь.
Вдруг решив, что он обязательно передавит и остальные, она закричала:
- Мама, мама! – так страшно, что испугалась сама.
Видимо, она уже понимала, что сделает дальше. Мать все не шла. Время же побежало рывками, наверно, короткими – в долю секунды, только очень уж резкими, будто взбесившийся полароид: раз – и мутное фото, раз – и новое, еще более мутное. А вот запахи почему-то запечатлелись во всей доскональности. Сначала шарахнуло – прямо в мозг – молодым жеребцом, и этот запах взбесил. Она ударила Димку в грудь – оттолкнуть от коробки. И тогда запахло его отцом, Забазовым, которого и на свете-то уже не было больше года, а в Тамариной жизни – с полутора Димкиных лет. Сын тем временем летел через комнату, и у Тамары болели запястья. Когда же вдруг ноздри забило работой, больницей, то есть мочой – она удивилась: неужели мочой среди прибранной, кое-как, а все-таки прибранной к ее приезду квартиры? – это стало похоже на сумасшествие. С платяного шкафа с грохотом падали спортивные Димкины кубки. Мать потом уверяла, что самый тяжелый, когда она бросилась прикрывать собой внука, рассек ей темя, и она обмочилась от испуга и боли. После чего все затмил нашатырь. Это Димка совал ей его под нос, не на ватке, а целым флаконом. Тамара сидела уже на полу и часто дышала, как Тузик, порвавший грелку. Затем в нашатырь вплелась самогонка. Мать совала ей в зубы стакан. И еще моченое яблоко, и кусок подгоревшего капустного пирога. Хоть бы раз, хоть бы что-нибудь у нее не сгорело… И одеялом, по-летнему пахнувшим пылью, накрыла, видимо, тоже мать.
Снов почти не было. Вместо снов лишь толклись осколки воспоминаний: как она звонит Димке – то из курилки, то просто с больничной лестницы, – а он: «Та нормально. Ну шо ты опять?» - «Сыночка, поговори со мной…»
И проснулась, будто не засыпала. В ушах гудело до треска, как если бы под софой работал промышленный трансформатор. По России транслировали поздравление их президента. Мать сидела напротив, за накрытым на два прибора столом и кивала: «Ага!» Путин ей: «И поблагодарить вас за все, что вместе мы сделали за последние восемь лет!» А она ему снова: «Ага! Такого вже ж наробили, краще б менi не дожить!» Путин ей: «Я уверен, путь, выбранный народом России, правильный» А она ему кукиш на тощей руке, будто цибулю на шампуре: «Ось тобi Крим! Подавися!»
Тамара спустила на пол затекшие ноги.
- А Димка? – Голос сипел, как уксус на соде, носоглотку обожгло, видно, нашатырем. – А Яcька? Мамо, як менi чутно? Прийом! Де моя кошка?
- Ото ж, - чему-то кивнула мать, отхлебнула шампанского и затянула с телевизором вместе: - Нас вирастив Сталiн на вiрность народу, на путь i на подвиги нас вдохновив! – и закачалась, по-дирижерски взмахивая руками.
Тамара вспомнила, мать тоже была в ее сне. Она пыталась устроить ее в больницу – уборщицей или няней. Главврач спрашивал: «Гана Григорьевна, вы по-русски-то понимаете?» А мать, гордо вскинув приплюснутый нос: «Хачу панимаю, хачу ни панимаю!» - нарочно с кацапским акцентом. И врач ей: «Характер – это судьба!» А мать ему: «Ни панимаю!» А он, только уже не главврач, а сидящий в его кабинете Забазов: «Не судьба нам, Гана Григорьевна, с вами дружить!» И Тамара, стоявшая все это время за фикусом, схватила мать за руку и потащила из кабинета. И стала спихивать ее с лестницы, сильно толкая в спину. Но вместо лестницы был обрыв. А вместо матери – мальчик лет пяти. И она ему крикнула: «Дима!» - и прыгнула следом.
Хор в телевизоре пел свое, мать свое, родное со школы:
- Славься отечество наше свободное, счастья народов надежный оплот!
Это было как караоке, как в ресторане для бедных.
Тамара сглотнула:
- Гуляйте, мамо, за все заплачено. - На затекших ногах добрела до стола, мурашки приятно бежали от пяток и до коленок, как пузыри в минералке. - Я ж заради того и карячусь по локоть в говне… шоб вы меня оба, удвох, отак ненавидели! - И налила себе из графина воды. Но допить не успела – заиграли куранты. И тогда она вылила воду в селедку под шубой, плеснула в фужер немного шампанского – а в бутылке только и оставалось на дне – втянула живот, уставилась в потолок… Это было святое еще из детства – всё успеть загадать под двенадцать ударов: чтобы Димка обратно стал человеком; познакомиться с хорошим мужчиной; заработать на нормальный ремонт – пакеты с деньгами, будто горчичники, горячо напомнили о себе между грудей и на животе, – чтобы Земфира Аязовна в новом году не польстилась на дешевых таджичек, мать, хотя и змеюка, жила, сколько захочет долго, сестра и племянница не болели, зять не пил, Забазов на том свете, конечно, еще помучался, но уже не так сильно, как в прошлом году, когда он на своем «жигуле» обрушился в самый ад и еще вторую жену покалечил, к которой ушел и которая, бегая с ним под ручку прямо мимо их окон, думала, глупая: вот оно – счастье… и чтобы ей тоже хорошего мужа, а только кто ее с неповорачивающейся шеей теперь возьмет? Куранты уже не били. И чтобы дедулька с гангреной, с которым она сидела последних шесть дней, не умер. Или хотя бы сначала завещание переписал, дочку его жалко с дитем, сын от первого брака их стопроцентно с дачи погонит, а где же дитю и расти, не в коммуналке же, правда?..
Закинув голову на спину, точно длинношеяя птица, мать всхрапывала над собой.
Вечная Гурченко с кордебалетом пела песню про пять минут. Сколько Тамара себя помнила, она пела ее и пела – заливисто и игриво.
Кошка что-то глухо гоняла по драни линолеума. Либо мышь, либо елочный шар. Тамара вдруг поняла, что ей это практически все равно и, припадая на затекшую ногу, пошкандыбала на кухню.
Пока нашаривала рукой выключатель – отвыкла, забыла – зазвонил телефон. Сердце екнуло: Димка! Но это была сестра. Сказала, что они через сорок минут придут – догуливать, с салатами и горилкой, и с Толяшей, ну с этим, который тоже промышляет в Москве. Тамара хотела сказать, что нет, не то сейчас настроение, а тем более самочувствие… Но сестра уже положила трубку. И Тамара опять поняла, что ей все равно.
Вместо Яськи, которая, видимо, уже снова улепетнула сквозь фортку, на полу кружилась разбитая чашка. А на огромном столетнике, закрывавшем собой почти половину окна, висели елочные шары, синий, красный и желтый. То, что Димка их все не покоцал, вдруг разбудило душу. И то, что в каждом из них теснились сбитые из фанеры полки – еще Забазовым сбитые и им же облепленные клеенкой в глупый нежный цветочек. И светильник, обклеенный переводными мишками и матрешками. И рыба-пила, выжженная Забазовым на дубовой доске к дню рождения тещи, с прощальным намеком. В каждом шаре все было достаточно по-другому – вытянутей, крупней или мельче, будто в жизни, когда вспоминаешь ее с разных этапов пути. Но красота все равно была в каждом. В синем – строгая. В красном – торжественная. В желтом – блеклая, но оттого по-особому дорогая.
И от кружения в голове присела.
Год начался. Впереди предстояло только хорошее: перепивший Толяша упал возле сестриного подъезда в сугроб, и сестра позвонила, что их приход отменяется. А от Димки, наоборот, возле горшка с алоэ оказалась открытка «З новим роком!». И еще в ней было написано, что жим лежа с прибавкой по шесть килограмм при доведении веса до ста десяти – это такой нагрузняк, дорогая мамуся, после которого, полный херак всему, за что ни возьмись… А второй красный шар он понес, «прасти, што без зпроса», подарить одной классной девчонке. В самом низу печатными буквами было «Happy new year!» - причем без единой ошибки, хотя в школе они проходили немецкий.
А когда на улице стали взрывать петарды, сквозь фортку в кухню влетела Яська, сверкнула глазами, потом снежинками на рыжем загривке, бросилась в коридор – петарды петардами, но и разбитая чашка! – и, судя по звуку, бедная, толстая, совестливая, основательно углубилась за сундук, в котором мать держала картошку, лук и морковь.
