Из цикла «Вещественные доказательства» Зеленые иголочки
Поскольку Николай Гаврилович кричать начинал всегда неожиданно, повод годился любой, только бы кольнуло в спине или боку, Марья Семеновна приучила себя отзываться скороговоркой: «Вы что-то сказали, Лай Гав-гав-гаврилович?», а тем более поскольку старик недослышивал, ей же сразу делалось уверенней, веселей… И вот уже получалось вполне бесстрашно в тон ему проорать: «Товарищ Спиридонов, вы не на парткоме, да! а товарищи Брежнев, Андропов и Черненко давно скончались и похоронены! к моему великому сожалению, возле Кремлевской стены!» Поскольку идейно они расходились категорически. Небрежение Марьи Семеновны к светлым идеалам его темного прошлого доводило Николая Гавриловича до конвульсий лица, стучания вставной челюстью о стакан с корвалолом, а порой и до клокотания в трубку: «Дочь, не могу, вывези ты меня отсюдова, не могу больше, дочь!»
Что было Марье Семеновне в нем? Высохший, длинный, носатый, одно хорошо, что несгорбленный – вылитый истукан с острова Пасхи – к тому же старше ее на одиннадцать лет, он претендовал на законный брак в надежде ее пережить и стать неизбежным наследником части квартиры, несмотря на составленное Марьей Семеновной завещание в пользу единственной внучки-студентки. Но особенности отечественного законодательства, берущего под свою защиту пенсионеров, а тем более инвалидов, делали его постыдные ожидания обоснованными, а ежеквартальные предложения руки и сердца порой уже совершенно неистовыми.
Когда же он наконец уезжал («слава богу, эвакуировался», говорила она подругам), день, другой, а порою и третий ей дышалось, кружилось, почти леталось, квартирка-то у Марьи Семеновны была однокомнатная – где хочу, там сижу, что хочу, то гляжу. А потом, будто в доме без кошки, в углах заводились серые мыши тоски. По истечение пятого дня они резвились уже на тумбе у телевизора, так что и сериал, за право смотреть который при сожительстве надо было еще побороться, – хотя и транслировался беспрепятственно, с потрохами не забирал. А без потрохов зачем и смотреть?
Телевизор был единственной стоящей вещью, которую Спиридонов привез с собой. Женихался-то он на машине, древней, тряской, а все-таки подвозил – в магазин, в поликлинику ли – и еще на глазах у всех дожидался, с форсом распахивал переднюю дверь… Когда же пустила в дом с телевизором и чемоданом, ему показалось, что якорь заброшен уже неподъемно, шестая модель «жигулей» перешла опять к его старшему внуку – и больше Марья Семеновна не видела машины в глаза. Разве что из окошка – в час немедленной эвакуации или еще в сентябре, когда Николай Гаврилович доставлялся к ней с дачи вместе с двумя корзинами падалицы. Яблоки, снятые непосредственно с дерева, его дети забирали себе.
Падалица – и падалица, Марья Семеновна не придиралась. Но в эту осень Николай Гаврилович упал с яблони сам, левую руку сломал, в правой образовались две опасные трещины, так что, забыв о гостинце и прочих приличиях, загипсованный Спиридонов был привезен к ней без всякого предупреждения, прямо из травмпункта – сгорбленный и угловатый, как краб. Увидев его в дверях, Марья Семеновна заплакала, расцеловала. И несколько первых дней, пока пальчики правой не привыкли одолевать боль и страх, умывала, брила, кормила из ложки. Растроганный, он бормотал ей: «Любишь… Маруся, да ты меня любишь!» А она в ответ: «Да… да, конечно… ты только сначала ну… сначала ты все-таки выздоравливай!» - и массировала ему плечи и спину, опасаясь застоя в крови. И ничуть не меньше застоя – разговора о свадьбе. А тем более дочь и зять с нее взяли слово, что в загс она ни ногой, что будет стоять на своем до последнего… Марья Семеновна, собственно, и стояла. Однако и Николаю Гавриловичу упорства было не занимать. Тем более что словами ее о любви он как-то особенно обнадежился. А обнадежившись, даже как будто расцвел, перестал сорить перхотью, лицом разгладился и порозовел. Для больного – чего и желать? Оттого-то Марья Семеновна с ним теперь и не спорила. На всякое: «любишь, Маруся?» - неуверенно отвечала: «ну да…». На его: «Скажи громко и четко!» - виновато кивала и спешила на кухню. Он же, видя в этом одну лишь застенчивость, стал ее ревновать, причем куда больше прежнего: и с кем говорила по телефону, и отчего из магазина долго не шла, и зачем, если мусор выносить, непременно сережки на уши цеплять… А то и вовсе клешни по столу разложит и рассуждает, звать на их свадьбу родную сестру или не звать, если он с нею полжизни как в непростительной ссоре.
Вот уже третий год Марья Семеновна не понимала себя. И мышей тоски своей не понимала, откуда берутся, неужели и вправду уж так непереносимо грызут, - стоило Николаю Гавриловичу обосноваться в квартире надолго, а теперь по причине поломки и вовсе безвылазно – нет, решительно не понимала, бродила по длинной лоджии, чтоб не сердить его прогулками по двору, и все думала, думала, думала, как жить дальше… А потом зазвонил телефон, Николай Гаврилович неловкими пальцами уронил на стол трубку, уложил рядом с ней плешивую голову, прокричал:
- Говорите! Вас слушают!
Простуженный голос его старшей, Виктории, просипел: «Папа, ну что там у вас?»
Марья Семеновна перескочила порожек, приложила трубку к косматому уху, Николай Гаврилович коротко кашлянул и объявил об их совместной с Марьей Семеновной пропозиции, угодной, как говорится, и Богу, и людям, - наконец узаконить их незаконную связь. Дочка вскрикнула: «Папочка, папка, как же я за вас рада! Ты только не соглашайся на брачный контракт. Словами не говори! А просто скажи – ты меня понял? На брачный контракт…»
Но Николай Гаврилович, как водится, недослышал:
- Что, что?
Марья Семеновна по слогам повторила:
- Брачный контракт!
Виктория от испуга бросила трубку. Но все равно круг будто сужался. И в этой его тесноте, как в Архимедовой ванне, Марье Семеновне вдруг открылось, отчего ее тело так упорно не хочет вытеснять из квартиры тело Николая Гавриловича, да-да, не хочет, хотя отнюдь не в увядшей телесности было дело, а в том, что только с ним рядом, на его, так сказать, страшно выгодном фоне – на его и его семьи – она была и умна, и свежа, и в убеждениях своих прогрессивна, в предпочтении фильмов и книг недюжинна, а уж по части отзывчивости к людям и вообще ко всему живому давала Спиридонову, который мог бесконечных полдня донимать ее из-за корки хлеба, сто очков форы. Зачем ее, видите ли, голубям крошить, если их всех до последнего завтра потравят («Как потравят? За что?» - «Птичий грипп! Ты телевизор смотрела?»), а хлебушек можно размочить в молоке, да с яйцом, да зажарить, или просто подсушить – и будет сухарь!
Разволновавшись от этих мыслей еще сильней, Марья Семеновна без спроса вышла во двор и заходила по малому кругу, чтобы все время быть у Николая Гавриловича на глазах, подойди он к окну – то есть стала кружить по периметру клумбы с сухими настурциями и недавно отреставрированным на деньги жильцов салютующим пионером, кстати припомнив, что жених ее, да, Николай Гаврилович, на реставрацию пионера сдал десять рублей – правда, уже последним, когда заново собирали на краску, поскольку на краску и не хватило. Прямо в лицо обозвал собирателя жульем и пропойцей, всю их компанию – махинаторами, но денег-то дал. Марья Семеновна удивилась течению своих мыслей, пропустила рванувшуюся к клумбе собаку новомодной породы шарпей, снова ускорила шаг, обернулась, собака, похожая на самоварный сапог, истекала на свежевыкрашенный пьедестал. Марье Семеновне стало немного обидно, да и просто было пора домой. Но хозяин шарпея, показавшийся на аллейке, замахал ей руками. И она приветливо замерла, а потом закивала. Потому что, хотя и не знала этого человека, предположила, что известна ему, поскольку вообще была в их районе всем широко известна как когда-то бессменный библиотекарь, а теперь владелец остатков, то есть по ветхости списанных книг, переплетенных ее покойным супругом с безукоризненным тщанием. Убыточное станкостроительное производство и библиотеку при нем давно, лет пятнадцать назад, закрыли, освободившиеся территории перепрофилировали под торговые центры и развлекательный клуб. И теперь все желающие обращались к Марье Семеновне непосредственно – главным образом за литературой, необходимой по школьной программе. Конечно, с годами это происходило все реже. Но потому и радовало сильней.
Хозяин шарпея оказался приятным мужчиной лет шестидесяти пяти, маленьким, пухлым, в модной бейсболке. И для внука – она не ошиблась – ему нужен был Пушкин, гражданственная лирика. Марья Семеновна с улыбкой поправила: «Гражданская» - и уже хотела позвать его в дом, но, увидев в окне лицо Николая Гавриловича, в серых рытвинах, точно вылитое из гипса, осеклась и предложила зайти за томиком завтра, в любое удобное время. Мужчина легко согласился и свистнул шарпею.
Это, конечно, была ошибка: его – что не окликнул собаку по имени, ее – что не вынесла книгу сразу. Но испуг заблокировал разум.
«Нами кто-то лавирует», - как говаривала ее соседка. Эта глупая фраза на мгновенье кольнула, а потом двери лифта открылись – Николай Гаврилович ждал ее на пороге:
- Мы позволяем себе вслед свистеть?!
Он был грозен и искренен. Он страдал. За такое можно и полюбить, вдруг подумала Марья Семеновна и, отшпилив от прически берет, прижалась к его груди:
- Николаша, я тебе всё сейчас объясню!
И книги на пуфе возле входной двери Марья Семеновна раскладывала тоже ничуть не таясь: два сборничка из серии «Библиотека школьника» и еще положила на всякий случай том собрания сочинений, правда, с поэмами, но уж слишком красиво переплетенный. Показалось, что тема закрыта. Но потом наступило завтра – долгожданное, отчего было скрывать? – переполненное не только заботами, но и поглядывением в окошко. Однако хозяин шарпея все не шел и не шел. Уже стало темнеть, и Марья Семеновна попросила Николая Гавриловича выдать читателю книги, если тот зайдет без нее, а сама едва не бегом – это снова была ошибка – отправилась в магазин. Скорость исхода в дальнейшем была также поставлена ей в вину. Но главной уликой оказались иголки, зеленые и порыжевшие – елочные иголки, которые Николай Гаврилович обнаружил, как только за Марьей Семеновной захлопнулась дверь. В двух книгах из трех они лежали между страниц с весьма однозначным, как показалось Николаю Гавриловичу, смыслом. А именно, помечая в стихотворении «Фонтану Бахчисарайского дворца» его общую направленность, в стихотворении «Храни меня, мой талисман» строку «души волшебное светило», в стихотворении «19 октября» строку «печален я, со мною друга нет» и, наконец, в незавершенном стихотворении «Няне» первое четверостишие, с акцентом на строке «давно, давно ты ждешь меня». А поскольку листание книг Николай Гаврилович осуществлял слабыми, скованными планшеткой пальцами, то еще несколько иголочек, выпавших неизвестно откуда, он приписал стихотворению «Я помню чудное мгновенье», единственному, которое знал наизусть. Его он и прокричал с балкона, как только завидел Марью Семеновну, волочившую из магазина четыре литра кефира, чтобы сделать ему творог. Настороженная этой серенадой навыворот Марья Семеновна дважды – входя в подъезд и открывая почтовый ящик – произнесла магическую речевку. Однако Лай Гав-гав-гаврилович, опять поджидавший ее на пороге, так гневно сверкал глазами, так непристойно торчал кадыком вперед и так бессмысленно повторял: «Ты… ты… ты!» - что вместо «не на парткоме» она жалобно пискнула:
Тут он стал оседать, а она, бросив сумки с кефиром, прислонять его к стенке. Телу стало на миг тепло, горячо, хорошо, как вдруг рука, закованная в планшетку, ненарочно ударила ее по затылку. У Марьи Семеновны залетали перед глазами разноцветные искорки, но сознание не ушло. И пока они вместе сползали на пол, сознание – правда, без помощи слов, а одними вспышками пятен – объясняло Николаю Гавриловичу, что иголочки в книгах – это такая житейская радость, которой ему ни за что не понять, хоть умри, которую она, Марья Семеновна, придумала давно, после смерти мужа, когда перестала ставить в квартире елку, а начала еловые ветки – в вазе с водой. С этих веток иголочки сами падали в книги, которые она по причине естественного, то есть неспешного, чтения оставляла на том же столе, чтобы после – летом, весной или осенью, через год или пять – иголочки вдруг посыпались в руку, или в подол, или с легким цоканьем на пол. Как стрелки часов. Потому что время есть время.
Они уже доползли по стене до пола, когда новым искристым пятном, вспыхнувшим в голове, Марье Семеновне вдруг открылось, что время есть радость, время жить... И иголочки – тоже радость… Их поджарая, сухая упругость, их только пальцам известная четырехгранность, и милая малость, да, и еще овальная колкость краев. Да, колкость-елкость. Марья Семеновна улыбнулась Николаю Гавриловичу в живот, а потом ей вдруг показалось, что он как-то странно сипит, а потом уже не сипит и даже уже не дышит. Но это ее заключение было ошибочным, вернее, поспешным.
Незакрытая дверь на площадку вдруг широко распахнулась, лицо толкнул холод, подмышки – чьи-то сильные руки. И они же стали рывками утаскивать ее вверх. Марья Семеновна, как могла, оглянулась, краем глаза узнала человека в бейсболке. Он пыхтел:
- Вот сейчас, вот мы с вами сейчас… - и пытался поставить ее на ноги.
- Руки! - захрипел в этот миг Николай Гаврилович. – Убери от нее свои руки!
- Он уже, он убрал, - ощутив под подметками пол, доложила Марья Семеновна, испуганно сбила подол пальто с колен обратно на икры, спросила у гостя: – Вы поможете? Мы поднимем его, да? Мы вместе! - И поспешила на кухню за маленькой табуреткой, придумав подсунуть ее Николаю Гавриловичу под зад, если гостю удастся приподнять Спиридонова хоть на чуть-чуть.
А когда прибежала обратно, несчастный бился и выл – от беспомощности и боли. Николай же Гаврилович, сделав мощный захват, держал его шею, будто клешнями. Ногами скользил, спиной распрямлялся, хрипел, видимо, опять про фонтан, но уже не называя его, а лишь имитируя звуками и слюной: «ф-ф» и «п-ф». Хозяин шарпея рывками отодвигался к двери, невольно помогая Николаю Гавриловичу обрести точку опоры.
Марья Семеновна жалобно пискнула:
- Он у меня инвалид!
Как вдруг Спиридонов взмахнул руками, метя в голову гостя. Пухленький человек отпрыгнул, бросился за порог, а жених – да, жених, ибо кто же еще мог с такой неподдельной страстью ревновать? – сделал три шатких шага и с грохотом, будто памятник с постамента, рухнул на лестничной клетке.
«Скорая» констатировала инсульт, а другая бригада, вызванная уже сутки спустя его дочкой, Викторией, смерть, предположительно – от обширного кровоизлияния в мозг. На похороны Марью Семеновну не позвали. Но она догадалась позвонить его младшему внуку, Андрюше, который в этой семье был посимпатичнее остальных и даже недавно к ним приезжал, привозил деду кальций в таблетках и его любимые полугазеты-полулистки – «За трудовой народ» и «Рабочий фронт». Расхрабрившись, она спросила, не заедет ли Андрюша за ней на машине, но оказалось, что все места в машине уже распределены. Близкие Марьи Семеновны Спиридонова не любили, подруги же, как на подбор, все одинокие, то ли завидовали, то ли искренне почитали эту связь мезальянсом, так что добираться до кладбища ей пришлось общественным транспортом и совершенно одной.
День был ветреный, дождь мешался с крупчатым снегом. Пригородный автобус по дороге сломался, и пока-то приехал другой, прошел почти час. А потому ее расчет подкараулить процессию возле входа успехом не увенчался. Номера участка Андрюша не знал. Кладбище было из относительно новых, то есть монотонным, голым и бесконечным, как все новостройки. Еловые лапы, обнимавшие взгорки свежих могил, до слез кололи глаза. Дойдя наконец до развилки аллей, длинно прочерченных лишь пунктиром оградок, Марья Семеновна стала смотреть то влево, то вправо. В голове, словно винт мясорубки, обмотанный жилой, тяжело проворачивалось: «Нами Кто-то лавирует…» Наконец далеко впереди она различила несколько черных зонтов, они поблескивали словно опята на пне, словно одна большая грибница, к которой ей со своим пестреньким летним зонтиком, уже дважды вывернутым разбойничающим здесь ветром, подойти было странно, почти неприлично…
Но Марья Семеновна все-таки сделала несколько робких шагов, после чего зонт рванулся вверх и назад, чуть не вывихнул руку и повлек за собой. Сначала прибил к окрашенной золотым ограде, потом развернул – она сама дала себя развернуть – и потянул к кирпичным воротом входа.
Так и не пригодившийся ей букет розовато-лиловых астр – она знала, что Спиридонов ждет от нее красных гвоздик, но состоянию души куда больше соответствовали цветы осени, нежности и печали – Марья Семеновна решила отдать старухе, торговавшей у входа. То есть сначала хотела просто отдать, а потом попросила взамен еловую ветку. Старуха столь выгодной мене беззубо обрадовалась и еще прикрутила к ветке искусственную ромашку, товар на кладбище, должно быть, неходовой, но Марью Семеновну осчастлививший – да, буквально. В том, что это прощальный привет от Николая Гавриловича, сомневаться не приходилось. Как и в том, что ушедший друг предлагал ей до смерти гадать: любил, не любил? Дочь и зять говорили одно, ромашка о девяти лепестках – совершенно другое. А еловую ветку, хотя еще только кончался октябрь, Марья Семеновна поставила в воду.
